Порой Булгаков прозревал свою посмертную славу. В частности, критику Владимиру Лакшину Елена Сергеевна рассказывала: "Во время последней болезни Михаил Афанасьевич однажды сказал: "Вот, Люся, я скоро умру, меня всюду начнут печатать, театры будут вырывать друг у друга мои пьесы и тебя будут приглашать выступать с воспоминаниями обо мне. Ты выйдешь на сцену в черном платье, с красивым вырезом на груди, заломишь руки и скажешь: "Отлетел мой ангел…" – и мы оба стали смеяться, так неправдоподобно это казалось… А я, как вспомню это, не могу говорить".
Мучения Михаила Афанасьевича кончились 10 марта 1940 года. В этот день он скончался. О том, как умирал Булгаков, Елена Сергеевна подробно написала его брату Николаю в письме от 16 января 1961 года: "Люди, друзья, знакомые и незнакомые, приходили без конца. Многие ночевали у нас последнее время – на полу. Мой сын Женечка перестал посещать школу, жил у меня, помогал переносить надвигающийся ужас, Елена (сестра Булгакова. – Б. С.) тоже много была у нас, художники В. Дмитриев и Б. Эрдман (оба теперь умершие) каждый день приходили, жили Ермолинские (друзья), медицинские были безотлучно, доктора следили за каждым изменением. Силы уходили из него, его надо было поднимать двум-трем человекам. Каждый день, когда сменялось белье постельное. Ноги ему не служили. Мое место было – подушка на полу около его кровати. Он держал руку все время – до последней секунды. 9 марта врач сказал часа в три дня, что жизни в нем осталось два часа, не больше. Миша лежал как бы в забытьи. Накануне он безумно мучился, болело все. Велел позвать Сережу. Положил ему руку на голову. Сказал: "Свету!.." Зажгли все лампы. А 9-го после того, как прошло уже несколько часов после приговора врача, очнулся, притянул меня за руку к себе. Я наклонилась, чтобы поцеловать. И он так держал долго, мне показалось – вечность, дыхание холодное, как лед, – последний поцелуй. Прошла ночь. Утром 10-го он все спал (или был в забытьи), дыхание стало чаще, теплее, ровнее. И я вдруг подумала, поверила, как безумная, что произошло то чудо, которое я ему все время обещала, то чудо, в которое я заставила его верить, – что он выздоровеет, что это был кризис. И когда пришел к нам часа в три 10 марта Леонтьев (директор Большого театра), большой наш друг, тоже теперь умерший, – я сказала ему: "Посмотрите, Миша выздоровеет! Видите?" – А у Миши, как мне и Леонтьеву показалось, появилась легонькая улыбка. Но, может быть, это показалось нам… А может быть, он услышал?
Через несколько времени я вышла из комнаты, и вдруг Женечка прибежал за мной: "Мамочка, он ищет тебя рукой", – я побежала, взяла руку, Миша стал дышать все чаще, чаще, потом открыл неожиданно очень широко глаза, вздохнул. В глазах было изумление, они налились необыкновенным светом. Умер. Это было в 16 ч. 39 м. – как записано мной в тетради. Во время болезни я стала сначала записывать предписания врача, потом прибавилась полная запись дня, когда, какое лекарство принял, что ел, когда и сколько спал. Потом – его слова, потом, в последнее время его ухудшение состояния, – тяжелые минуты потери памяти (очень редкие), галлюцинации, и, наконец, подробные записи последних дней его страданий. Лицо его настолько изменилось от переносимых им страданий, что его почти нельзя было узнать. Я с ужасом думала – никогда не увижу Мишу, каким знала. А после смерти лицо стало успокоенным, счастливым почти, молодым. На губах – легкая улыбка. Все это не я одна видела, об этом с изумлением говорили все видевшие его.
А 4 марта на рассвете меня разбудила сестра милосердия и сказала: "М.А. зовет вас, хочет проститься". Я подошла, он покосился в сторону сестры, ожидая, что она догадается уйти, но она, отвернувшись к окну, не уходила. Тогда он проделал шутку, которая всегда смешила меня, как бы плюнул в сторону сестры, тихонько. А потом, сразу став серьезным, сказал мне прощальные слова, каких не говорил никогда. А уж чего я не слышала от него. Потом ему стало худо, и он отшатнулся, упал на подушку и стал холодеть и синеть у меня на глазах. Я взяла его голову и стала судорожно говорить ему, как мы скоро поедем с ним в Италию, как он там поправится, как хорошо ехать в вагоне, как ветер вздувает занавески… И он стал оживать и бормотать: "Еще, еще про занавески, про ветер".
И когда вечером пришел доктор, он сказал: "Вы знаете, Николай Антонович, я сегодня умирал у нее на руках и воскрес".
Простите меня, Николай, я знаю, что Вам тяжело будет все это читать. Но ведь я чувствую все время, что Вы ждете от меня рассказа о его последних минутах. Он умирал так же мужественно, как и жил. Вы очень верно сказали о том, что не всякий выбрал бы такой путь. Он мог бы, со своим невероятным талантом, жить абсолютно легкой жизнью, заслужить общее признание. Пользоваться всеми благами жизни. Но он был настоящий художник – правдивый, честный. Писать он мог только о том, что знал, во что верил. Уважение к нему всех знавших его или хотя бы только его творчество – безмерно. Для многих он был совестью. Утрата его для каждого, кто соприкасался с ним, – невозвратима".
После смерти Булгаков нередко являлся Елене Сергеевне во сне. Она продолжала с ним общаться. Он ее, похоже, никогда не отпускал. Так, 17 февраля 1943 года, будучи в эвакуации в Ташкенте, она записала в дневнике: "Все так, как ты любил, как ты хотел всегда. Бедная обстановка, простой деревянный стол, свеча горит, на коленях у меня кошка. Кругом тишина, я одна. Это так редко бывает. Сегодня я видела тебя во сне. У тебя были такие глаза, как бывали всегда, когда ты диктовал мне: громадные, голубые, сияющие, смотрящие через меня на что-то, видное одному тебе. Они были даже еще больше и еще ярче, чем в жизни, наверное, такие они у тебя сейчас, на тебе был белый докторский халат, ты был доктором и принимал больных. А я ушла из дому, после размолвки с тобой. Уже в коридоре я поняла, что мне будет очень грустно и что надо скорей вернуться к тебе. Я вызвала тебя, и где-то в уголке между шкафами, прячась от больных, мы помирились. Ты ласково гладил меня. Я сказала: "Как же я буду жить без тебя?" – понимая, что ты скоро умрешь. Ты ответил: "Ничего, иди, тебе будет теперь лучше"…
А вот еще одно явление Булгакова. Процитируем запись, сделанную Еленой Сергеевной пять лет спустя в Москве, 8 января 1948 года: "Масенький, сегодня утром опять видела тебя во сне. Я лежу у себя на кровати, на одеяле разбросаны листы "Белой гвардии" и масса открыток (виды Киева), необычайно красивых, в оранжевых и зеленых тонах. Ты в средней комнате. Я рассматриваю одну открытку – старинная церковь. А ты из соседней комнаты отвечаешь на мой вопрос: "Ну да, ведь там написано – из церкви вышел человек в офицерской форме. Вот из этой церкви я и вышел"…
Потом я попросила тебя закрыть форточку – было очень морозно в комнате. Ты, в коричневом халате своем, раздвоился – пошел к окну и остался стоять в ногах у кровати. Я смотрела на тебя и ясно видела весь твой силуэт в халате за прозрачной занавеской. Ты долго старательно развязывал шнурки, которыми я с вечера прикрепляю форточку, чтобы не хлопала ночью. Тогда я вспомнила, что ведь ты же умер, как же это может быть. И решила быстро зажечь лампу около себя, чтобы проверить. Схватила шнур с вилкой, быстро воткнула в штепсель, но лампа не зажглась. А ты уже шел от окна и говорил: "Я сейчас сам отвезу эти открытки Александру Васильевичу, потом мы запремся, никого не пустим, хорошо?" Подошел ко мне – халата не было уже на тебе, а как всегда бывало: белая рубашка ночная, засунутая в белые же короткие кальсоны – до колен. И я ясно увидела тебя, твое лицо, твою фигуру, особенный цвет кожи, сияющие глаза – так ясно, как никогда не бывает во сне. Ты несколько раз поцеловал меня в плечо и спросил: "Тебе хорошо?" Я приподнялась, обняла тебя, прижалась, от тебя шло живое тепло, я сказала: "Боже, как я счастлива". Ты еще раз поцеловал меня и спросил: "Ты довольна, что я тебе верен?" От счастья я открыла глаза и засмеялась. Было удивительно тепло и из форточки совсем не дуло.
Но когда через полчаса я встала, в комнате был дикий мороз, форточка была открыта, и все завязки были завязаны, как я это сделала вечером".
Оформление могилы писателя имело для Е.С. Булгаковой глубокий символический смысл. Брату Михаила Афанасьевича Николаю Афанасьевичу Елена Сергеевна сообщала 16 января 1961 года: "Мишина могила часто вызывает такое восхищение, что ко мне звонят незнакомые и говорят об этом. Она устроена таким образом. Я долго не оформляла могилы, просто сажала цветы на всем пространстве, а кругом могилы посажены мной четыре грушевых дерева, которые выросли за это время в чудесные высокие деревья, образующие зеленый свод над могилой. Я никак не могла найти того, что бы я хотела видеть на могиле Миши – достойного его. И вот однажды, когда я по обыкновению зашла в мастерскую при кладбище Новодевичьем, – я увидела глубоко запрятавшуюся в яме какую-то глыбу гранитную. Директор мастерской на мой вопрос объяснил, что это – Голгофа с могилы Гоголя, снятая с могилы Гоголя, когда ему поставили новый памятник. По моей просьбе, при помощи экскаватора, подняли эту глыбу, подвезли к могиле Миши и водрузили. С большим трудом, так как этот гранит труден для обработки, как железо, рабочие вырубили площадочку для надписи: "Писатель Михаил Афанасьевич Булгаков. 1891–1940" (четыре строчки. Золотыми буквами). Вы сами понимаете, как это подходит к Мишиной могиле – Голгофа с могилы его любимого писателя Гоголя. Теперь каждую весну я сажаю только газон. Получается изумрудный густой ковер, на нем Голгофа, над ней купол из зеленых густых ветвей. Это поразительно красиво и необычно, как был необычен весь Миша – человек и художник… Эту глыбу – морской гранит – привез Аксаков специально для могилы Гоголя…"
И тому же корреспонденту она писала 24 февраля 1961 года: "…Вы спрашиваете, почему я посадила груши на Мишиной могиле? Я хотела – вишневые деревья, но в ту пору не нашлось их. И предложили груши, я согласилась. Сейчас это очень густые, высокие деревья, дающие большие вкусные плоды – к сожалению – так как на них охотятся работники мастерской (памятников) при кладбище. В прошлом году я обратилась с жалобой к директору, так как затоптали очень красивый газон. Но убрать эти деревья жаль, уж очень красиво все на могиле, и эти деревья, образующие купол над камнем, и сам камень, и яркий газон".
5 марта 1940 года Фадеев последний раз навестил умирающего Булгакова и ушел в очередной запой. Ни на гражданской панихиде 11 марта, ни на похоронах его не было. 15 марта 1940 года Александр Александрович написал вдове Булгакова трогательное письмо, с которого и начался их роман:
"Милая Елена Сергеевна!
Я исключительно расстроен смертью Михаила Афанасьевича, которого, к сожалению, узнал в тяжелый период его болезни, но который поразил меня своим ясным, талантливым умом, глубокой внутренней принципиальностью и подлинной умной человечностью. Я сочувствую Вам всем сердцем: видел, как мужественно и беззаветно Вы боролись за его жизнь, не щадя себя – мне многое хотелось бы сказать Вам о Вас; как я видел, понял и оценил Вас в эти дни, но Вам это не нужно сейчас, это я Вам скажу в другое время.
Может быть, и не было бы надобности в этом письме: вряд ли что может облегчить твердого и умного человека с сердцем в период настоящего горя. Но некоторые из товарищей Михаила Афанасьевича и моих сказали мне, что мое вынужденное чисто внешними обстоятельствами неучастие в похоронах Михаила Афанасьевича может быть понято как нечто, имеющее "политическое значение", как знак имеющегося якобы к нему "политического недоверия".
Это, конечно, может возникнуть в головах людей очень мелких и конъюнктурных, на которых не стоит обращать внимания. Уже в течение семи дней я безумно перегружен рядом работ (не по линии Союза писателей, а работ, место и время которых зависит не от меня) – не бываю в Союзе, не бываю и часто даже не ночую дома, и закончу эти работы не раньше 17–18. Они мне и не дали вырваться, о чем я очень горевал, – главным образом из-за Вас и друзей Михаила Афанасьевича: ему самому было уже все равно, а я всегда относился и отношусь равнодушно к форме.
Но я не только считал нужным, а мне это было по-человечески необходимо (чтобы знать, понять, помочь) навещать Михаила Афанасьевича, и впечатление, произведенное им на меня, неизгладимо. Повторяю, – мне сразу стало ясно, что передо мной человек поразительного таланта, внутренне честный и принципиальный и очень умный, – с ним, даже с тяжело больным, было интересно разговаривать, как редко бывает с кем. И люди политики, и люди литературы знают, что он человек, не обременивший себя ни в творчестве, ни в жизни политической ложью, что путь его был искренен, органичен, а если в начале своего пути (а иногда и потом) он не все видел так, как оно было на самом деле, то в этом нет ничего удивительного, хуже было бы, если бы он фальшивил.
Мне очень трудно звонить Вам по телефону, так как я знаю, насколько Вам тяжело, голова моя забита делами и никакие формальные слова участия и сочувствия не лезут из моего горла. Лучше, освободившись, я просто к Вам зайду.
Нечего и говорить о том, что все, сопряженное с памятью М.А., его творчеством, мы вместе с Вами, МХАТом подымем и сохраним: как это, к сожалению, часто бывает, люди будут знать его все лучше по сравнению с тем временем, когда он жил. По всем этим делам и вопросам я буду связан с Маршаком и Ермолинским и всегда помогу всем, чем могу. Простите за это письмо, если оно Вас разбередит.
Крепко жму Вашу мужественную руку
Ал. Фадеев".
После смерти Булгакова Елена Сергеевна некоторое время была любовницей Фадеева. Благодаря ему ее имя даже попало в постановление Политбюро от 23 сентября 1941 года. Там говорилось: "Утвердить постановление Бюро КПК при ЦК ВКП(б) от 20 IX.1941 года: "По поручению Секретариата ЦК ВКП(б) Комиссия Партийного Контроля рассмотрела дело о секретаре Союза советских писателей и члене ЦК ВКП(б) т. Фадееве А.А. и установила, что т. Фадеев А.А., приехав из командировки с фронта, получив поручение от Информбюро, не выполнил его и в течение семи дней пьянствовал, не выходя на работу, скрывая свое местонахождение. При выяснении установлено, что попойка происходила на квартире артистки Булгаковой (Елену Сергеевну, памятуя ее тесные связи с МХАТом, произвели в артистки! – Б. С.). Как оказалось, это не единственный факт, когда т. Фадеев по несколько раз подряд пьянствовал. Аналогичный факт имел место в конце июля текущего года. Факты о попойках т. Фадеева широко известны в писательской среде. Бюро КПК при ЦК ВКП(б) постановляет: считая поведение т. Фадеева А.А. недостойным члена ВКП(б) и особенно члена ЦК ВКП(б), объявить ему выговор и предупредить, что если он и впредь будет продолжать вести себя недостойным образом, то в отношении его будет поставлен вопрос о более серьезном партийном взыскании".
13 октября 1941 года Е.С. Булгакова записала в дневнике: "Дома – Марика (Чимишкиан. – Б. С.), потом в 11 час. (вечера – Б. С.) Саша (Фадеев. – Б. С.). Обед с ним в половине двенадцатого. Белое вино. Прощание. Фотокарточка…" К тому времени немецкие войска окружили и разгромили основные силы Западного и Резервного фронтов. Дорога на Москву была открыта. Благодаря своему высокому положению Фадеев раньше других узнал о трагических событиях на фронте и позаботился о заблаговременном, до начала всеобщей паники, отъезде из угрожаемой врагом столицы любимой женщины и помог ей вывезти в Ташкент бесценный булгаковский архив. В ночь с 13 на 14 октября Елена Сергеевна покинула Москву.
Другим любовником Елены Сергеевны стал известный поэт Владимир Александрович Луговской (1901–1957). В 1943 году в Ташкенте он познакомил ее со своим другом – поэтом и писателем, претендующим на роль живого классика советской литературы, а заодно – видным партийным функционером Константином (Кириллом) Михайловичем Симоновым, позднее ставшим председателем Комиссии по литературному наследству Булгакова и сыгравшим в 1966 году решающую роль при публикации "Мастера и Маргариты".
После смерти Михаила Афанасьевича Елена Сергеевна унаследовала лишь квартиру в Нащокинском переулке и права на литературные и драматические произведения, более или менее активная публикация и постановка которых началась лишь в 60-е годы. Не имея сколько-нибудь значительных сбережений, вдова Булгакова подрабатывала печатанием на машинке и переводами с французского. Она настойчиво трудилась над публикацией произведений Булгакова. В связи с этим Е.С. Булгакова неоднократно обращалась в самые высокие инстанции, в том числе лично к И.В. Сталину. В частности, 7 июля 1946 года она писала:
"Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович!
В марте 1930 года Михаил Булгаков написал Правительству СССР о своем тяжелом писательском положении. Вы ответили на это письмо своим телефонным звонком и тем продлили жизнь Булгакова на 10 лет.
Умирая, Булгаков завещал мне написать Вам, твердо веря, что Вы захотите решить и решите вопрос о праве существования на книжной полке собрания сочинений Булгакова".
Однако первый сборник из двух булгаковских пьес, "Дни Турбиных" и "Александр Пушкин", Елене Сергеевне удалось издать только через два года после смерти Сталина, в 1955 году. 6 января 1955 года Е.С. Булгакова писала С.Я. Маршаку: "В чем вина Булгакова? В бесстрашной правде, которую он считал своим писательским долгом говорить прямо, – больше ни в чем… Булгаков избрал трудный путь сатирика, но кто же обвинит человека, избравшего трудный путь?"
Елена Сергеевна сохранила обширный булгаковский архив, большую часть которого передала в Государственную библиотеку СССР им. В.И. Ленина (ныне Российская Государственная библиотека), а меньшую – Институту русской литературы АН СССР (Пушкинскому Дому). Е.С. Булгаковой удалось добиться публикации "Театрального романа" и "Мастера и Маргариты", переиздания в полном виде "Белой гвардии", "Записок юного врача", издания большинства пьес.
Старший сын Елены Сергеевны Евгений умер от гипертонии в возрасте 35 лет в 1957 году в Ленинграде. Но это горе не остановило ее хлопоты по изданию булгаковских произведений. Она беспокоилась, что они выйдут за границей, что закроет путь для их публикации в Советском Союзе. Только повесть "Собачье сердце", отчаявшись в возможности ее публикации на родине, Е.С. Булгакова отвезла за границу, где она и была опубликована.
14 сентября 1961 года Елена Сергеевна писала Николаю Афанасьевичу Булгакову: "У моего брата (А.С. Нюренберга. – Б. С.) есть экземпляр "Белой гвардии", а также романа "Мастер и Маргарита". Но это я ему послала с верным человеком, который передал ему из рук в руки, и брат (как я ему написала) не может выпустить этого от себя. Чтобы не произошло что-нибудь похожее на Бориса Пастернака. Но если бы Вы могли к нему поехать как-нибудь и прочитать – Вам бы это доставило наслаждение. Умирая, он говорил мне только об этом романе, считая его своим лучшим произведением, в которое он вложил всего себя".