Например, британская 77-я пехотная бригада "шиндитов" под командованием бригадного генерала Орта Уингейта во время тяжелого отступления в 1942 г. из Бирмы была вынуждена расстреливать своих раненых. Бывший шиндит, сухонький старичок с редкими седыми волосами, вспоминал: "Были у нас тяжело раненные. Настолько тяжело, что нельзя было им позволять мучиться дальше. Поэтому мы прекращали их мучения… Ничего другого не оставалось". Британский ветеран с трудом подбирал слова, рассказывая об этом. Чувствуется, что до сих пор его терзает совесть: была ли это жестокая необходимость или своего рода милосердие к своим обреченным товарищам?
Дело втом, что милосердие к умирающим солдатам на войне зачастую выражается в самых непредсказуемых и бессердечных формах. И не нам судить тех, кто проявлял подобное.
"Секунд десять или пятнадцать, рассекая горящее море, "Улисс" двигался к месту, где сгрудились сотни две людей, понуждаемые каким-то атавистическим инстинктом держаться возле корабля. Задыхаясь, корчась в страшных судорогах, они умирали в муках. На мгновение в самой гуще людей, точно вспышка магния, взвился огромный столб белого пламени, осветив жуткую картину, раскаленным железом врезавшуюся в сердце и умы людей, находившихся на мостике, - картину, которую не выдержала бы ни одна фотопластинка: охваченные огнем люди - живые факелы - безумно колотили руками по воде, отмахиваясь от языков пламени, которые лизали, обжигали, обугливали одежду, волосы, кожу. Некоторые чуть не выпрыгивали из воды: изогнувшись, точно натянутый лук, они походили на распятия; другие, уже мертвые, плавали бесформенными грудами в море мазута. А горстка обезумевших от страха моряков с искаженными, не похожими на человеческие лицами, завидев "Улисс" и поняв, что сейчас произойдет, в ужасе бросились в сторону, ища спасения, которое в действительности обозначало еще несколько секунд агонии, после чего смерть была бы для них избавлением. (…)
Третий раз за последние десять минут "Улисс" менял курс, не снижая бешеной скорости. При циркуляции на полном ходу корма корабля не движется вслед за носовой частью, ее как бы заносит в сторону, точно автомобиль на льду; и чем выше скорость хода, тем значительнее это боковое перемещение. Разворачиваясь, крейсер всем бортом врезался в самую середину пожара, в самую гущу умирающих страшной смертью людей.
Большинству из них маневр этот принес кончину - мгновенную и милосердную. Страшным ударом корпуса и силовых волн выбило из них жизнь, увлекло в пучину, в благодатное забытье, а потом выбросило на поверхность, прямо под лопасти четырех бешено вращающихся винтов…
Находившиеся на борту "Улисса" моряки, для которых смерть и уничтожение давно стали смыслом всего их существования и потому воспринимались с черствостью и циничной бравадой (иначе можно спятить), - люди эти, сжав кулаки, без конца выкрикивали бессмысленные проклятия и рыдали как малые дети. Рыдали при виде жалких обожженных лиц, исполнившихся было радостью и надеждой при виде "Улисса", которые сменялись изумлением и ужасом; несчастные вдруг поняли, что сейчас произойдет, ибо в следующее мгновение вода сомкнётся у них над головой. С ненавистью глядя на "Улисс", обезумевшие люди поносили его самой страшной бранью. Воздев к небу руки, несчастные грозили побелевшими кулаками, с которых капал мазут, и тут крейсер подмял их под себя. Суровые моряки рыдали при виде двух молоденьких матросов; увлекаемые в водоворот винтов, те подняли большой палец в знак одобрения. А один страдалец, словно только что снятый с вертела, - жизнь лишь каким-то чудом еще теплилась в нем, - прижал обгорелую руку к черному отверстию, где некогда был рот, и послал в сторону мостика воздушный поцелуй в знак бесконечной признательности. Но больше всего, как ни странно, моряки оплакивали одного весельчака, оставшегося самим собой и в минуту кончины: подняв высоко над головой меховую шапку, он почтительно и низко поклонился и погрузил лицо в воду, встречая свою смерть.
На поверхности моря не осталось вдруг никого. До странности неподвижный воздух был пропитан зловонным запахом обугленного мяса и горящего мазута".
ТАКОЕ невозможно придумать. Такое мог описать только очевидец, каким и являлся автор этих строк Алистер Маклин, унтер-офицер британского крейсера, два с половиной года ходившего в Россию в составе конвоев РQ.
Участь раненых была печальной не только на войне, но и после нее.
Тысячи и тысячи калек Великой Отечественной, наводнившие послевоенную Москву и попрошайничающие на рынках и вокзалах, были вышвырнуты в разрушенную, голодную провинцию, чтобы своим видом не портить вид столицы победившей страны и не омрачать настроение гостям и жителям города. Искалеченные, изуродованные, обезображенные ветераны, растерявшие в самой жесточайшей бойне части тел, не должны были своим видом напоминать о той страшной цене, которую пришлось заплатить победителям.
После Первой мировой войны европейские города заполонили живые обрубки человеческих тел на костылях и тележках на колесиках, без ног, без рук, без лиц. По улицам вереницами брели, положив друг другу руку на плечо, бывшие солдаты, ослепшие в газовых атаках. А уж сколько было таких, по внешнему виду которых даже невозможно было догадаться о перенесенных ими боевых травмах. С сожженными легкими, с застрявшими в теле осколками, с нарушенной психикой. Без счета!
В разоренной войной Европе на них косились, как на нахлебников.
Любое общество после первых чествований своих защитников очень быстро забывает о них, перенося восхваления в область идеологии, а вчерашние герои оказываются не удел. Особенно те, кто из-за полученных увечий не в состоянии найти себе место в мирной жизни.
В противном случае разве стали бы американские "джи-ай" на инвалидных креслах-каталках швырять через ограду Белого дома свои боевые награды за Вьетнам, называя войну грязной?
Не надо забывать, что раненых на войне бывает в два. в три, в четыре раз больше, чем убитых. Ранение является достаточно эффективным способом выведения солдата из строя, что в условиях сражения является решающим фактором.
Человеческая плоть так податлива и беззащитна! Для ее разрушения во все времена придумывали все более и более изощренные средства.
Отравленные стрелы, рассекающие сухожилья гвизармы, картечь мушкетонов, "баларма" - дробины, скрепленные проволокой, горючие смеси и ядовитые газы, разрывные пули и пули со смещенным центром тяжести… Всего не перечислишь.
А в результате какие только раны не получали люди на войне: самые невероятные, самые фантастические, самые мучительные.
Во многих книгах о древности можно встретить описание высокой результативности стрельбы лучников. Не секрет, что лук и арбалет XI–XII вв. после того, как стали пробивать кольчужный доспех, считались рыцарями самым опасным оружием. А так как из те времена статистики не отделяли раненых от убитых, то довольно сложно оценить истинную убойную силу боевых луков.
(Английские лучники, например, были вооружены луком, длина которого равнялась 1,83 м, длина стрелы - от 0,915 м до 1,5 м, дальность полета легкой стрелы - 350 м, тяжелой стрелы 180–200 м, меткость - до 100 м. Рыцарские латы легкой стрелой длинного английского лука пробивались на 70 м, тяжелой - на дистанции до 150 м. Однако это теория. Известно, что в бою при Ордуа в 1364 г. стрелы английских лучников не пробивали панцыри французских рыцарей.)
Восточные конницы буквально засыпали вражеские ряды тучами стрел. Луки у них, конечно, были маленькие, зато дистанция стрельбы - более близкая. Но даже при такой дистанции в бою с европейской тяжелой кавалерией это не давало результата (в Грюнвальдской битве 1410 г. татарские стрелы вообще не могли причинить рыцарям никакого вреда).
А в перестрелке на большом расстоянии и европейские луки, скорее, ранили, чем убивали. Примером тому могут служить те же Ян Жижка и король Гарольд, лишившиеся глаз от попадания стрел.
Косвенным подтверждением этому служат документы из гораздо более поздней эпохи. Например, XIX века.
"Принимая в этот день участие в кровопролитных боях вокруг Пробстгейде, Марбо подвергся нападению целой орды противника. Можно сказать, что этот противник был хорошо знаком галлам пятого века, которые защищали Запад от Атиллы, но полковника французской кавалерии они поразили. Успешно действуя против яростной атаки австрийцев Кленау и русской кавалерии Дохтурова его соединение встретилось с крупным эскадроном казаков и башкир, которые забросали их стрелами. "Это оружие не принесло нам больших потерь, - записал он, - поскольку башкиры практически не знали строя и их понятие о боевом порядке не шло дальше овечьей отары. Когда они стреляли горизонтально прямо перед собой, то часто попадали в своих товарищей, которые неслись впереди, так что им приходилось пускать стрелы по параболе в воздух, приблизительно рассчитывая расстояние, которое отделяло их от противника. В результате девять десятых стрел не попадало в цель, а попавшие, потеряв скорость, просто падали под своим весом… Однако, поскольку их орда была многочисленной, как рой ос, то на месте убитого возникало двое живых, и количество стрел, которые они пускали в воздух при своем приближении, рано или поздно нанесло нам серьезный урон".
Один из кавалеристов Марбо был пронзен стрелой насквозь. Солдат сломал наконечник и оперение и вытащил стрелу, но умер от потери крови через несколько минут. Сам Марбо был тоже ранен, но в пылу боя не заметил своего ранения. Подняв свой меч, он неожиданно почувствовал всем телом движение своей руки и, опустив глаза, увидел стрелу, торчащую в правом бедре. Врач вытащил ее, рана была пустяковой, и Марбо позже сожалел лишь о том, что не сохранил стрелу в качестве сувенира, потеряв ее во время последующего отступления".
Необходимо учесть, что французские кавалеристы не были защищены теми доспехами, которые полагались воинам древности.
Кстати, расходится с общепринятым мнением и результативность холодного оружия, то есть того самого оружия, которым человечество сражалось на протяжении тысячелетий. Ран оно, конечно, наносило немало, но далеко не все были смертельными. Однако солдат оно поражало, что и требовалось в бою.
Например, в битве при Аустерлице 1-й батальон 4-го полка французской линейной пехоты был рассеян русской кавалерией и при этом "более 200 человек изрублено (правда, только 19 из них убито) (отношение раненых к убитым - 10:1! - O.K.). а остальные обращены в бегство. Сам майор Бигарре получил 25 сабельных ударов по голове, рукам и плечам, однако сумел спастись. (…)
Старший сержант Гувйон Сен-Сир (племянник будущего маршала Л. Гувиона Сен-Сира), несший орла, был сбит с ног и изрублен (получив 20 ударов палашом, он, тем не менее, остался жив)…".
Лекари часто констатировали, что и казацкая пика не так эффективна, как стало принято считать позднее. По крайней мере гораздо эффективнее были копья и алебарды.
"Один егерь поражен был казачьей пикой в левый внутренний глазной угол, и притом так глубоко, сильно и странно, что глазное яблоко, выдвинутое или вырванное из своей впадины, вместе со своими мускулами и зрительными нервами торчало впереди глазной впадины; само оно не было поражено и лишь слегка окровавлено. Человек этот мог ходить, жаловался на боли, и глаз его засорен был землей. Политый и обмытый водой, глаз с помощью нескольких ловких приемов был водворен на место. (…)
Многие солдаты, раненные пиками и получившие по четыре и более колотых раны, во что бы то ни стало стремились остаться со своими товарищами, расставшись с которыми, они остались бы совершенно заброшенными, ибо хорошо знали, что в других местах господствовала еще-большая нужда. Вот почему позднее в нашем лагере, перед битвой при речке Черничной, среди немногочисленного состава было много таких, которые в нескольких сражениях получили по 10–15 раз казацкими пиками; был даже один егерь, раненный пикой 24 раза, звали его Гегеле, а родом он был из Леонберга.
В среднем удары пикой редко бывают опасны. Я назвал бы их, в общем, легкими ранениями, ибо они всегда задевали лишь кожу и мускулы и лишь редко давали глубокие и сквозные раны - тогда только, когда удары пики были особенно сильны, когда пикой действовали с разлета. Гораздо серьезнее и, в общем, опаснее бывают удары копьем, ибо они одновременно и колют и режут. Копья вонзаются вглубь тела, задевают благородные органы и сосуды и нередко вызывают смерть. (…)
Один гусар ранен был копьем в правое бедро, сзади в седалище. Его привезли ко мне сидящим на коне. Искаженные черты лица, его бледность, тусклый, умирающий взор - все это при первом же взгляде обнаруживало поражение благородного органа и близость смерти. Пока его снимали с коня и обнажали ему рану, он уже умер. Глубокая колотая рана находилась на внешней задней части бедра, при выходе она была шириной в два пальца. Копье перерезало ему nervus ischiadicus, в чем я убедился, расширив рану. Пика, которая делает только узкие круглые, треугольные или четырехугольные раны - в зависимости оттого, какая она сама, круглая или многогранная, - не может наносить таких повреждений".
Появление на поле боя огнестрельного оружия изменило и характер большинства ранений.
"У одного кирасира из саксонской лейб-гвардии, человека почти невероятного роста, все мускулы левой ляжки, от колена до седалища, были совершенно разорваны гранатой до самой кости. Раздерганные мускулы и клочья кожи образовали сплошную израненную поверхность, из которой, однако не шла кровь. Вообще, рваные и давленые раны не дают много крови, вследствие паралича сосудных конечностей; даже артерии иногда не дают крови. Наоборот, при ранах, причиненных острым оружием, кровотечение сильное. У этого саженного саксонца мужество соответствовало росту. "Рана моя, правда, велика, но она скоро заживет, я человек здоровый, и кровь у меня чистая", - заявил он. (…)
…Во время этой стычки я видел, как пушечное ядро оторвало артиллерийскому капитану Прониарду его седую, как снег, голову, так, что нельзя было потом отыскать ни малейшей частицы ее. Отсюда меня позвали к раненому, который поражен был снарядом на тропинке у берега Дуная и лежал весь в крови. Он ранен был в верхнюю правую сторону груди, около подмышки, тяжело и болезненно дышал и кашлял кровью; раздев его, я увидел рваную рану, размером с игральную карту, с переломом и раздроблением трех ребер. Рана истекала кровью и, пенясь, дышала, иначе говоря поверхность легкого была так повреждена, что входил и выходил воздух, который смешивался с кровью и шипел, пенясь. (…)
Я вынул осколки костей, какие нашел, стянул клочья раны, положил пучок корпии и компресс, когда я попросил раненого сесть, он снова стал жаловаться на боль и тяжесть под рукой с противоположной стороны. Я осмотрел и ощупал место и нашел, что левая подмышка занята круглым твердым предметом, ближайшее обследование которого скоро убедило меня, что это пушечное ядро. Одну половину шарообразного ядра отлично можно было нащупать, другая половина заполняла левую подмышку, и так как нащупываемая часть его покрыта была лишь кожным покровом, то мне нетрудно было устранить это постороннее тело посредством большого крестообразного надреза. Лишь по удалении ядра я нашел, что сломаны также два ребра на этой стороне. Я закончил теперь перевязку и взял с собой" шестифунтовое ядро; тем временем товарищи раненого добыли фуру, на которую его уложили, и все мы удалились с этого опасного места.
Это ранение в высшей степени замечательно не только тем, что оно редко случается но и тем, что оно не сопровождалось немедленной смертью, что легкие не были повреждены в крайней степени - ибо раненый мог отчетливо говорить, кашлять, а позднее даже громко кричать - и что, по видимому, не был задет спинной хребет: пациент во время операции мог сидеть. (…)
Как я узнал потом, этот егерь скончался в первую же ночь, истекая кровью и в конвульсиях; тело его при этом пожелтело".
Дальнейшее развитие военной техники привело к тому, что люди стали получать боевые травмы, немыслимые еще в недалеком прошлом. Палитра человеческих страданий на войне становилась все пестрее и разнообразнее.
В век дизелей даже разлившаяся солярка становилась причиной мучительной гибели.
"Подводная лодка подцепила тонущего человека своей палубой, полупогруженного в воду, и человек вдруг почуял под собой опору, не веря в свое спасение. Но вид его был ужасен и даже отвратителен. Весь черный и липкий от мазута, со следами от ожогов на голом черепе, он катился сейчас через всю палубу, взмахивая руками, пока волной не ударило его о железо рубки. Пальцами он протер себе глаза, слипшиеся от мазута. Ухватясь за пушку, стал подниматься. Его тут же стало рвать - черной маслянистой нефтью… У него уже сгорели внутри легкие и желудок".
Но картина была еще апокалиптичнее, если горючее - "кровь войны" - воспламенялось, и тогда, казалось, начинала пылать сама вода. Горел Дунай у нефтепровода Черноводов, горела Волга под Сталинградом, вокруг гибнущих танкеров полыхало море.
"Разом вспыхнули миллионы галлонов стооктанового бензина - факел огня выбрасывало кверху до туч. В мгновение ока пламя сожрало весь кислород над волнами, и те, кто не сгорел, тут же погибли в удушье…"
Мы знаем, что солдаты часто заживо сгорали и задыхались в дыму пожаров. Относимся к этому как к одной из распространенных, привычных смертей на войне. Но солдат - это не фигурка из игрушечного набора и не какая-то особая разновидность жизни на земле, гибель которой мы воспринимаем как должное!
Солдат - это обычный человек, одетый в военную форму. Его смерть никогда не должна стать привычной, а уж тем более его муки не должны быть распространенными!
Помните, в первой главе я писал о парне из Афганистана, который, оставшись без рук и глаз, отправил из госпиталя письмо отцу: "На черта ты, старый хрен, сделал это девятнадцать лет назад?!"
Проклинать здесь можно лишь ВОЙНУ.
Именно она скалится нам из страшных ран, ухмыляется рассеченными губами, выбитыми зубами, искромсанными деснами, раздробленными челюстями, распоротыми щеками, оторванными языками. Ухмыляется над нашим невежеством, равнодушием и пренебрежительным отношением к памяти о раненых.
В бою летящие осколки и пули бьют с одинаковой силой во все, что попадается на их пути. В ствол дерева, в бруствер, в человеческое тело: в живот, в сердце, в мочку уха, в бедро, в лоб, в палец… Иногда разница между жизнью и страшным увечьем и смертью измеряется миллиметрами.
Маршал Франции И. Мюрат в письме к отцу от 28 июля [1799 г.] упоминает о своей ране, полученной во время сражения при Абукире: "Спешу сообщить вам, что некий турок - а турки обычно не блещут галантностью - был так мил, что пробил мне челюсть пистолетной пулей. Это был во всех отношениях уникальный и чрезвычайно счастливый для меня случай, так как пуля, войдя у уха с одной стороны, вышла прямо с противоположной, притом не потревожив ни челюсть, ни язык, и не выбила ни одного зуба (!). Меня уверили, что я отнюдь не обезображен. Сообщите же нашим прелестницам - если таковые еще существуют, - что Мюрат, несколько утратив красоту, все так же отважен в любви. Мне оставили надежду, что через две недели я буду совершенно здоров и годен к службе".