В состав Российской национальной народной армии (РННА), действовавшей под Смоленском, входила около 4 тыс. человек. Ее солдаты были одеты в советскую военную форму и вооружены трофейным советским оружием. Командовал ею бывший полковник Красной Армии Боярский, а "политотдел" возглавлял некто Георгий Жиленков, человек с весьма примечательной биографией. До того как сдаться немцам, он был ни много ни мало секретарем Ростокаменского райкома ВКП(б) Москвы, кавалером ордена Трудового Красного Знамени, а позднее - бригадным комиссаром и членом Военного совета 32-й армии!"
"Мало, мало я давил этих гадов! Ведь как знал, как чувствовал!" - вероятно, думал Сталин, получая непрерывный поток сообщений о подобных фактах. Впрочем, наверное, он прекрасно понимал, что чем масштабнее его преследования, тем больше у него врагов. Возможно, он рассчитывал опередить в этой дьявольской гонке, то есть истреблять быстрее, чем зарождается инакомыслие.
И во многом он преуспел. Советский народ кровавым потоком смыл и фашистскую Германию, и ее сателлитов, и сотни тысяч своих соотечественников, оказавшихся "по другую сторону баррикады". Ценой невероятных жертв, ценой немыслимых расправ.
Писатель Марьян Беленький откровенно заявлял: "В войне двух народов выживет тот, чья воля к жизни сильнее. Нам придется быть жестокими, что глубоко противно нашему национальному характеру и нашей религии. Нам придется убивать безоружных, женщин и детей. Иного выхода у нас не будет". И хоть говорил он о еврейском народе и судьбе Израиля, но его вывод одинаково приемлем для любой войны.
Часто в отечественной литературе и кино приходится встречать утверждение, что "мы победили в войне, потому что, несмотря ни на что, оставались людьми, были более человечными". Сомневаюсь. Я даже выскажу крамольную мысль, что именно благодаря ожесточению миллионов людей, их озверению удалось вырвать победу у фашистского зверя, который оказался более слабым. И то обесценивание человеческой жизни, искажение морали и нравственности, которые произошли во времена революции и сталинских репрессий, сильно способствовали этому.
Перечитайте Э. Ремарка. Что-то не нашел я в его книгах описания того, что германские солдаты людьми не оставались и были менее человечными. И поэтому войну проиграли.
А что касается фактов массовых убийств и чудовищных преступлений, то здесь обе стороны отличились. Шла война на выживание, а в ее условиях можно лишь оправдываться словами президента Ирана Рафсанджани, который, обращаясь к офицерам военной академии еще в 1988 г., заявил: "Также совершенно очевидно, что учения о морали, существующие в мире, являются неэффективными, когда война достигает критической стадии, когда мировое сообщество больше не уважает свои собственные решения и закрывает глаза на жестокости и все виды агрессии, которые совершаются на полях сражений".
Война очень избирательна. К России она повернулась, нарядившись в маску героического прошлого и веры в собственную непобедимость. Тщательно и коварно она просеивает всю военно-историческую информацию и подсовывает через кино, прессу, литературу, музеи горделивое и ласкающее слух: "Не трогай русского медведя, а то осерчает!", "Не ходи на Москву!", "Мы русские, с нами Бог!", "Мы советские, настоящие люди!" "Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами." Опять же: "Кто с мечом к нам придет - от меча и погибает". И, наконец, общеуспокоительнос: "Шапками закидаем!"
Все правильно. Это обязательный момент патриотического воспитания. Это прививание положительной самооценки, отождествления себя с силой, борьба с суверенностью и чувством исторической вины за те поступки, которые должны рассматриваться лишь как досадные недоразумения и исключения (если уж их не удается скрыть).
Но за всем этим не видно: насколько война является сложным, неоднозначным, по-настоящему страшным явлением.
Хотя подтверждения тому можно найти в любых мало-мальски серьезных книгах. Они просачиваются, проступают, сквозят в текстах зачастую вопреки желанию их авторов. Я специально воспользовался всего восемью основными источниками, из которых взял довольно обширные цитаты. Назову их.
Это дневниковые записи Константина Симонова - "Разные дни войны". "Цусима" A.C. Новикова-Прибоя и "Крейсер "Улисс"" А. Маклина, участников событий, которые описаны в этих книгах. "Они сражались за Родину" М. Шолохова, "Разгром" А. Фадеева и "Избранные произведения" Э. Золя - мастеров пера, показывающих войну глазами простого солдата. И наконец, мемуары маршалов В.И. Чуйкова "От Сталинграда до Берлина", И.С. Конева "Записки командующего фронтом" и германского генерал-полковника Г. Фриснера "Проигранные сражения".
Все эти книги были изданы в советские времена и, разумеется, подвергались цензуре в лице многочисленных редакторов, союзов писателей и политуправлений. Тем ценнее упоминающиеся в них факты. Достаточно вычленить их из общего контекста книг, из мишуры напыщенных фраз, идеологических догм и свести воедино. Эго необходимо сделать, чтобы за фальшивыми масками увидеть подлинный лик войны.
И я намерен безжалостно срывать эти маски, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести.
А маски распространились практически на все, вплоть до солдатского сленга и формы одежды.
Каждый любитель военной истории по фильмам и фотоматериалам представляет себе, как выглядели "волки" гросс-адмирала Деница, асы подводной войны фашистской Германии: заросшие щетиной (а иногда и просто бородатые), без знаков различия, в футболках и свитерах, с косынками на шеях, они напоминали бандитов. Настоящих разбойников.
И отношение у нас к этому неряшливому облику воспитали соответствующее. Одно слово - пираты!
А как обстояло дело у нас самих, если верить очевидцам, а не официальной пропаганде?
"Явился я на лодку в полном морском обмундировании - в кителе и суконных штанах. Эти штаны продержались на мне до обеда. Лодка шла полным ходом, и в ней было дико жарко. Дисциплина на лодке строжайшая. Но это дисциплина по существу. А формальной дисциплины в плавании не придерживаются. На вахте почти все стоят в штанах на голое тело, в майках или в холщовых комбинезонах. Сесть за командирский стол в расстегнутом френче, или без френча, или в комбинезоне за грех не считается. И в самом деле, застегиваться на все пуговицы и крахмалиться здесь просто невозможно физически.
Я сначала снял ботинки, потом брюки и, наконец, китель и проводил большую часть времени в трусах".
По сложившемуся стереотипу советские моряки сражались, боролись за жизнь своих кораблей, побеждали и гибли гладко выбритыми, в застегнутых до последней пуговицы кителях и бушлатах, в орденах и чуть ли не в парадной форме. Как из игрушечного набора. Болванчики.
Ведь даже кадры кинохроники у нас зачастую были постановочными и не отражали действительность. Почему же мы не можем представить, как это было на самом деле? В страшном напряжении, в бешеном темпе мчатся по железным отсекам, колдуют над механизмами, посылая во врага сотни килограммов взрывчатки или спасая свою лодку от гибельного града глубинных бомб, члены экипажа смертоносной машины, полуголые, перепачканные машинным маслом, обливающиеся потом, задыхающиеся от недостатка кислорода, с запекшимися губами, шепчущими слова нехитрых молитв.
Разве это каким-то образом унижает наших подводников, умаляет их заслуги?
ФОРМАЛЬНОЙ ДИСЦИПЛИНЫ В ПЛАВАНИИ НЕ ПРИДЕРЖИВАЮТСЯ! Но идеологическая маска войны сыграла над нами злую шутку, превратив тяжелейший воинский труд в маскарадное действие.
"Как бы ни приходилось мокнуть, дрогнуть и чертыхаться на дорогах нашему брату - военному корреспонденту, все его жалобы на то, что ему чаще приходится тащить машину на себе, чем ехать на ней, в конце концов, просто смешны перед лицом того, что делает сейчас самый обыкновенный рядовой пехотинец, один из миллионов, идущих по этим дорогам, иногда совершая (…) переходы по сорок километров в сутки. На шее у него автомат, за спиной полная выкладка. Он несет на себе все, что требуется солдату в пути. Человек проходит там, где не проходит машина, и в дополнение к тому, что он и без того нес на себе, несет на себе и то, что должно было бы ехать. Он идет в условиях, приближающихся к условиям жизни пещерного человека, порой на несколько суток забывая о том, что такое огонь. Шинель уже месяц не высыхает на нем до конца. И он постоянно чувствует. На плечах ее сырость. Во время марша ему часами негде сесть отдохнуть - кругом такая грязь, что в ней можно только тонуть по колено. Он иногда по суткам не видит горячей пищи, ибо порой вслед за ним не могут пройти не только машины, но и лошади с кухней. У него каждые сутки в конденсированном виде сваливается такое количество испытаний, которые другому человеку не выпадут за всю его жизнь.
И конечно - я до сих пор не упоминал об этом, - кроме того и прежде всего он ежедневно и ожесточенно воюет, подвергая себя смертельной опасности".
Наверное, у юнцов, обивавших пороги военкоматов, сбегавших на фронт в жажде скорее схватиться с ненавистным врагом, представление о войне не сильно отличалось от представления средней домохозяйки: строчат пулеметы, ревут танки, летят самолеты, а вокруг - взрывы, взрывы. "Кошмар!" - притворно закатит глаза домохозяйка. "Война!" - возбужденно воскликнет юнец.
И поэтому новобранцы и ополченцы, если им посчастливилось не сразу с отчаянным криком "мама!" сложить свои головы под гусеницами танков, а ситуация позволила им пройти хотя бы месячный курс "Молодого бойца", в нетерпении рвались на передовую, чей артиллерийский рокот они слышали вдали. Когда же для них начнется НАСТОЯЩАЯ война, где кинешься в бой и, возможно, совершишь подвиг? Почему их держат пусть в ближнем, но в тылу?
Но они уже воевали. Строили, копали, носили бревна, охраняли склады, разгружали вагоны, тушили пожары, таскали трупы…
Как часто глупая романтика мешает нам за войной увидеть войну!
Гениальный французский военный инженер, маршал Себастьян Ле Престр де Вобан когда-то сказал: "Больше пота - меньше крови". Солдатский труд во все времена был тяжелее каторжного. А начиная с XX века первым оружием солдата и подавно стала лопата. (Ветераны рассказывали, как "руки от лопат стирались до костей, их приходилось обматывать тряпками, чтобы копать дальше".)
И этот труд убивал не менее беспощадно, чем вражеские пули и снаряды, хотя и не так кроваво. Вспомним хотя бы наполеоновских саперов, которые по шею в студеной воде, отталкивая руками льдины, наводили переправу через Березину, чтобы могли спастись остатки армии. Уже через несколько дней из четырехсот саперов оставалось всего сорок…
Это тоже воинский подвиг, это тоже война.
Все наши мирные, тыловые представления о войне находятся в диком несоответствии с тем, что в действительности происходит ТАМ. Об этом лишний раз говорят письма из дома, изъятые у убитых солдат.
"Мамы советовали прежде всего беречь себя от простуды, подробно писали, какие стельки, положенные в сапоги, вернее всего спасут их любимых деток от гриппа и осложнений, каким салом надо смазывать кожу ботинок, чтобы она была помягче, во-первых, и не пропускала воды, во-вторых. Жены просили мужей привезти чего-нибудь из теплой одежды, а заодно упрашивали не рваться в бой, не высовывать головы из окопов, предупреждая мужей, что враги больше всего обожают стрелять именно в головы… Невесты целовали женихов в губы, которые никогда не раскроются. Друзья жали руки, которые были у них оторваны. Любовницы взывали к сердцам, простреленным насквозь, и уверяли в нежной любви тех, кто с выпученными глазами, словно бревно, скатывался в яму…
Дети сообщали своим отцам, глядевшим мертвыми глазами в сумрачное небо, о школьных успехах. Они мечтали быть похожими на отцов, они стремились в армию, где "так весело живется, и так красиво горят села…"".
Все это - результат очередной маски войны. А результат всегда один.
"Не глядя на трупы, он валил их на носилки. Здесь были безголовые и безногие. С вывороченными кишками. С разбитыми лицами. С перебитыми спинными хребтами. Просто ноги. Просто руки с пальцами скрюченными или оторванными. Это все, что осталось от того, что когда-то в муках родилось, шалило, ради чего-то училось, подавало, быть может, надежды, влюблялось, размножалось… Что делать с этими страшными полусидячими, тяжелыми, как булыжник, мертвецами, как выгоднее их устроить в яме, чтобы они не занимали много места…"
Смерть… Мертвецы… Трупы… Вот, пожалуй, самые яркие и самые страшные воспоминания о войне, оставшиеся у воевавших людей. То, что не может стереться и за десятилетия, а будет преследовать до последнего дыхания. То, что человеческая психика отказывается воспринимать и с чем никогда не может примириться.
Не танки, самолеты и взрывы, а поля, горы, поленницы обезображенных трупов. "Я вылез из машины и увидел зрелище, смысла которого сначала не понял. Не то котлован, не то большой снежный овраг с очень ровным дном. И на этой ровной белой плоскости сложены громадные поленницы дров. Первое ощущение - гигантский дровяной склад. И только потом понял: здесь, на дне котлована, сложено несколько тысяч трупов. Сложено так, как складывают дрова в хорошо содержащемся дровяном складе - улицами и переулочками". Это воспоминание оставил советский корреспондент К. Симонов.
А вот, что вспоминал в телеинтервью Энди Руни, журналист газеты "The Stars and Stripes", прибывший вслед за войсками на четвертый день высадки в Нормандии. "Это было одно из самых тяжелых зрелищ в моей жизни. Солдаты из похоронной команды. - представьте себе, каково им в ней было служить: они переносили тела погибших, подбирали их на пляже или за ним; выкладывали их в ряд на берегу, - на всех трупах были серо-зеленые одеяла пехотинцев. Мне так это врезалось в память! Вот там они лежали, ребята… Все такие разные, а из-под одеял торчали ноги в армейских ботинках. На всех одинаковые ботинки. А ребята все разные. Я так и не смог забыть этого. Все мертвые…"
- До сих пор преследует вас? - участливо спрашивает за кадром голос того, кто берет у него интервью.
- Да. Это одно из самых неизгладимых воспоминаний, которые остались со Второй мировой войны, - тихо отвечает Э. Руни. Глаза его пустеют, он больше не может говорить.
Нет, не танки, самолеты и взрывы составляют самые яркие впечатления о войне.
Полковник в отставке, кандидат военных наук В.Е. Палаженко, "один из тех, про кого верно говорят, что они не только обожжены, но и закачены войной", прошедший боевой путь от Ельни до Кенигсберга, даже спустя много лет с содроганием вспоминал совсем другое: "Мне и сейчас еще видятся: окровавленная умирающая женщина, чуть вылезшая из воды на берег, а по ней ползает грудной ребенок, тоже окровавленный, а рядом с оторванной ногой истекает кровью 3–4-летний ребенок…"
Как это не соответствует нашему желанию услышать от участников войны рассказы о сражениях! "Ведь были ж схватки боевые, да, говорят, еще какие!" Как ходили в атаки, как в последний момент им помогли товарищи, вызвав огонь на себя, как завывали пикирующие самолеты и раскалялся в руках автомат, как ловко удавалось ввести врага в заблуждение и нанести удар…
А тут какая-то переправа через реку с женщиной и детьми!
Наверное, случаи товарищеской взаимовыручки можно найти и в командных видах спорта, смекалки и опасности - в турпоходах, проявления мужества - в обычной жизни, а дружбы и предательства - в любом общежитии. И все это в избытке встречается во время срочной службы в армии в мирное время.
Но как только начинается война с ее непроходящим чувством страха и массовой гибелью людей, все это оттесняется на задний план и существует как бы параллельно.
Может быть, надо внимательнее прислушиваться к рассказам о войне женщин. Они более восприимчивы в эмоциональном плане и повествуют о войне, как она есть, ни в чем ее не приукрашивая и не оправдывая. Кем бы эти женщины ни являлись: санитарками, снайперами или военными репортерами.
Приведу интервью с Глорией Эмерсон, работавшей в конце 60-х XX в, корреспондентом "New York Times": "Я не была готова ни к одной минуте (!) пребывания во Вьетнаме, потому что эмоции были настолько сильными… Я была абсолютно не готова (!) увидеть мертвых вьетнамцев, мертвых солдат, ничего. Все было для меня шоком. Я так и не свыклась с этим, я никогда не могла принять это, согласиться с этим… (…) Ни один мужчина никогда не писал о людях Вьетнама. Они не считали мужским делом писать об этом, когда шла настоящая война С ГРАНАТАМ И, АРТИЛЛЕРИЕЙ, ТАНKAMИ, БРОНЕТРАНСПОРТЕРАМИ (выделено мной. - O.K.) (…) Я была готова к смерти, я приняла этот факт. У меня в кармане была записка, кому нужно звонить в этом случае. Временами я почти хотела умереть, это было бы намного проще (!). Просто выбыть, не иметь больше никаких воспоминаний… Все было трудно. Это был просто выбор между более трудным и менее трудным, кошмар темнее или светлее. И ничего между ними. ВОЙНА ЗАСТАВИЛА НАС ДЕГРАДИРОВАТЬ, ОНА ИСКОВЕРКАЛА НАС (выделено мной. - O.K.)… Слишком много смертей, слишком много ожогов, много ослепших, калек, пленных, слишком много прекрасной природы, уничтоженной бомбардировками и реагентами. Я не знала, что это причинит нам столько боли…
- Сожалеет ли об этом Глория Эмерсон, так долго добивавшаяся командировки во Вьетнам?
- Да. Этот вопрос все время мучает меня. Да.
- Вы были бы другой, если бы не поехали?
- Да. Я бы работала на "вогах" (обзорах моды. - O.K.), у меня был бы богатый муж, брокер, у нас был бы дом (…). Каждый вечер я пила бы коктейли. Совсем неплохая жизнь…"
Я часто просматриваю видеокассету с записью того фильма канала "Discovery", где записано интервью с печально-улыбчивой бабушкой Глорией Эмерсон, бывшим корреспондентом "New York Times"; бабушкой с глазами, наполняющимися слезами при одном только воспоминании о том, что она видела "слишком много смертей, слишком много ожогов, много ослепших, качек, пленных, слишком много прекрасной природы, уничтоженной бомбардировками и реагентами".
Достаточно побывать ТАМ, и вся жизнь - наперекосяк…
Но бывает, что на войне выжившие завидуют убитым. Настолько сильные психологические нагрузки приходится испытывать человеку, что он "хочет умереть", так как это кажется "намного проще". Как Глории Эмерсон. Солдаты молят провидение о смерти как об избавлении от происходящего вокруг ужаса. Даже под "обычным" артобстрелом.
Правда, это не очень-то похоже на порыв новобранцев схватиться с врагом?
"Сотни снарядов и мин, со свистом и воем вспарывая горячий воздух, летели из-за высот, рвались возле окопов, вздымая брызжущие осколками черные фонтаны земли и дыма, вдоль и поперек перепахивая и без того сплошь усеянную воронками извилистую линию обороны. Разрывы следовали один за другим с непостижимой быстротой, а когда сливались, над дрожавшей от обстрела землей вставал протяжный, тяжко колеблющийся, всеподавляющий гул.
Давно уже не был Звягинцев под таким сосредоточенным и плотным огнем, давно не испытывал столь отчаянного, тупого, сверлящего сердце страха… Так часто и густо ложились поблизости мины и снаряды, такой неумолчный и все нарастающий бушевал вокруг грохот, что Звягинцев, вначале как-то крепившийся, под конец утратил и редко покидавшее его мужество и надежду уцелеть в этом аду…