Это был любимый писатель – и мой, и особенно моего деда Грицька. Дед Грицько вообще считал Остапа Вишню одним из лучших в мире писателей. После Шевченко и Гоголя, конечно.
– Нет, – сказал лесовик, закрывая записную книжку. – Всё в порядке.
В это время на плечо ему сел воробей и зачирикал на ухо.
– Ну вот! Видите! – сказал лесовик, вынул авторучку, раскрыл записную книжку и что-то записал. – Третьеклассник Вася Лисичко опять стрелял из рогатки по воробьям. Не нравится мне это!
Воробей вспорхнул и улетел.
Елисей Петрович, сдвинув на лоб очки, озабоченно посмотрел сначала на Чака, потом на меня:
– Так, значит, во времена Богдана Хмельницкого хотите? В тысяча шестьсот сорок восьмой год?
– Да-да, – кивнул Чак.
И тут неожиданно для самого себя я сказал:
– А может, сначала…
– Что? – наклонив голову к плечу, внимательно взглянул на меня Елисей Петрович.
– Ну, может… – я посмотрел на Чака, – может, сначала выполним желание старого Хихини? А?
– А-а… – Чак улыбнулся. – Ну что ж… Молодец, что не забыл – и, обращаясь к лесовику, сказал:
– Если можно, сначала в тысяча восемьсот пятьдесят девятый. На Приорку, примерно в средине августа. К дому Пашковской.
– Ну, ясно, – понимающе кивнул лесовик. – Только, думаю, надо вам сначала туда подъехать, а тогда уже… Потому что ни трамваев, ни троллейбусов не будет и добираться вам до Приорки придётся долго. Да и найти дом Пашковской будет нелегко.
– Верно, – сказал Чак.
И мы поехали на Вышгородскую, 5 (это адрес на Приорке). Сели возле цирка на трамвай, доехали до Лукьяновки, а там пересели на восемнадцатый троллейбус. Проехали под мостом, где улица Фрунзе переходит в Вышгородскую, и вышли возле кинотеатра "Кадр".
Елисей Петрович мог, конечно, просто перенестись, но он ехал вместе с нами.
В транспорте он скорчившись лежал на перилах под потолком и читал Остапа Вишню. И хохотал, просто заливался. Но никто из пассажиров не видел его и не слышал этого хохота. А я смотрел на него и тоже улыбался. Некоторые пассажиры удивлённо поглядывали на меня и пожимали плечами: что это, мол, за глупый парень – смотрит на потолок и улыбается.
Выйдя из троллейбуса, мы перешли на другую сторону улицы.
– Вот! – сказал Чак, остановившись у небольшого домика с тремя выходящими на улицу окнами и деревянным крылечком, к которому с тротуара вели несколько ступенек.
Торец домика занимала мемориальная доска в виде каменной глыбы с барельефом Шевченко и надписью, в которой сказано, что в этом доме в августе 1859 года жил великий сын украинского народа, поэт, художник, пророк Тарас Григорьевич Шевченко.
От того, что я вдруг осознал, что через какое-то мгновенье перенесусь более чем на столетие назад и, может, даже увижу живого Тараса Шевченко, у меня перехватило дыхание.
– Ну, а теперь скажите, какова цель вашего путешествия? – спросил Елисей Петрович.
Чак кивнул мне: говори, мол, ты. И я рассказал о старом Хихине и его желании – рассказать дядьку Миколе, что исполнились слова Тараса Шевченко, что народ стал свободным.
– Ясно! – качнул головой Елисей Петрович. – Опишите вашего Хихиню, дайте мне его словесный портрет, как говорит мой друг старшина Лепешко.
Я описал как мог.
– Годится! Внешность выразительная. А ну-ка, поищем его, а вместе с ним и дядька Миколу.
Елисей Петрович достал из кармана какую-то штуковину с окуляром, похожую на детский калейдоскоп.
– Времявизор! – сказал он, перехватив мой вопрошающий взгляд. – Воображаемый. Наверное, хочешь посмотреть? Но я не дам. Потому что все равно ничего не увидишь. Только мы, воображаемые, можем им пользоваться.
– Пожалуйста, я ничего, – покраснел я. (Мне действительно очень захотелось посмотреть. И как он догадался?)
– Тысяча, значит, восемьсот пятьдесят девятый… август… – Елисей Петрович покрутил окуляр и приложил его к глазу. – Та-ак! Хихиня, значит. Губастый, носатый, значит… лет тринадцати… Та-ак! О! Есть! Такой, как вы говорили… Он!
– А… Шевченко там есть? – с надеждой спросил я.
– Нет… Почему-то пока не вижу…
– Эх! – вздохнул я.
Елисей Петрович развел руками – что ж, мол, поделаешь, я не виноват.
– Ну а теперь давайте! – он кивнул Чаку. – Вы меня придумали, сфантазировали, теперь слушайтесь! Напрягите всё своё воображение! И ты, Стёпа, тоже… Пять, четыре, три, два, один! Поехали!
Бомм!
…Когда я пришёл в себя, то увидел, что железнодорожный мост, под которым мы только что проезжали, исчез, и троллейбусы исчезли, и большой дом с кинотеатром "Кадр" тоже исчез, и исчезла каменная мемориальная глыба с барельефом Шевченко. Но сам домик остался. Только уже с двумя крылечками – не только справа, но и слева. И за этим домиком в глубине двора стоял ещё один дом, с мезонином. Вокруг рос большой сад, а за ним вверх, на самую гору тянулась дубово-липовая роща.
– Ну, идём. Здесь недалеко, – сказал Елисей Петрович. И мы пошли, а точнее, полетели по старинной Приорке, которая называлась так потому, что здесь находилась когда-то дача доминиканского приора, настоятеля Николаевского католического монастыря на Подоле. Во времена Шевченко этой дачи уже не было, а были только хаты известных всему Киеву садоводов и огородников.
Мы пролетели несколько хат и вдруг услышали крики и ругань.
На крыльце добротной хаты стоял мордастый толстяк с маленькими свиными глазками в отороченном меховой опушкой кафтане.
А у ворот бедно одетый худой мужичок в латанной-перелатанной свите держал за плечо такого же оборванного губастого мальчика лет тринадцати. Я сразу понял, что это дядько Микола и маленький Хихиня.
– Что же вы сироту обижаете, креста на вас нет! – выкрикивал дядько Микола. – Парнишка три дня с утра до ночи яблоки вам собирал, а вы ему и гроша не заплатили. А?
– Иди, иди! Голь перекатная! Выговаривать он мне ещё будет! Твой сирота больше яблок съел, чем собрал. Отец в Сибири гниёт, и сынок туда же дорожку протаптывает. А ну, прочь отсюда!
– Да сколько же этих яблок натощак без хлеба съешь! Да вы же ни кусочка не дали, а обещали кормить ребёнка.
– Ещё и хлеба вам, арестанты! Думаешь, если не крепостной, то уже и казак? Ишь расхрабрился! А ну вон, нищета, не то сейчас пса спущу!
– Эх! Не умею я сказать! Эх! – дядько Микола махнул рукой с досады. – Жаль, уехал вчера Тарас Григорьевич. Он бы тебе сказал! Он бы…
– Что? Угрожаешь? Тоже на каторгу захотел? А ну, Бровко, ату их! Ату! – свистнул толстяк.
"Значит, нет уже Шевченко… Не увижу я его…" – мелькнуло у меня в голове.
Спущенный с цепи огромный пёс, захлёбываясь лаем, бросился к воротам.
Ещё мгновение, и…
Но тут Елисей Петрович что-то тихо сказал.
И разъярённый пёс, как будто натолкнувшись на невидимую преграду, мгновенно ударил с разгона всеми лапами о землю и стал как вкопанный.
Потом наклонил голову, оскалившись, как будто улыбнулся, и завилял хвостом.
– Вот видишь, твой пёс добрее тебя! – сказал дядько Микола.
Толстяка аж перекосило от удивления.
– Идёмте, дядько, идёмте! – потянул Хихиня за рукав дядьку Миколу. – Ну его!
Дядько Микола беспомощно махнул рукой, и они ушли.
Я с благодарностью посмотрел на Елисея Петровича.
Дядько Микола шёл молча и только кряхтел с досады.
– Да не расстраивайтесь, дядько, – сказал Хихиня. – Чёрт с ним, с этим негодяем! Идёмте лучше картошку есть!
– Какую картошку? – удивлённо поднял брови дядько Микола.
– Вот увидите! Идёмте! – и Хихиня повёл его мимо хат, мимо садов и огородов в поросший кустами и деревьями овраг.
Мы полетели следом.
Среди кустов в овраге была выкопана уютная пещерка. В ней дымился угасающий костёр, над которым на рогатой ветке висел щербатый котелок.
– Ишь ты! Да здесь у тебя целое хозяйство! – всплеснул руками дядько Микола. – А откуда же картошка?
– Да у этого же толстяка в счёт заработка одолжил, – улыбнулся Хихиня.
– Ой, будь осторожен! Поймает тебя этот изувер – прибьёт. За одну картофелину он и душу живую не пожалеет.
– Я прыткий. Не поймает, – беззаботно отмахнулся Хихиня.
– Эх, бедолага ты, бедолага! – покачал головой дядько Микола. – И я же помочь тебе по-настоящему не могу. Сам же знаешь, что случайными заработками перебиваюсь, чтобы мои от голода не опухли.
– Ешьте, дядько, она давно сварилась, уже и остыла, – Хихиня наколол на остриё ветки картофелину и протянул дядьку.
– А ты?
– Ия, – улыбнулся Хихиня и себе начал чистить картофелину. – Вот хорошо, что Бог создал картошку. Хоть есть нам с кого шкуру драть. А то всё с нас да с нас.
Дядько Микола горько улыбнулся, обнял мальчика, прижал к себе:
– Молодец! Не поддавайся горю. Не склоняйся перед судьбой! Не унывай! Печалью судьбу не одолеешь.
– А я и не унываю. Во мне смех живёт. Здесь, вокруг пупа. Хи-хи! – Хихиня поднял рубашку и хлопнул себя по животу.
Дядько Микола засмеялся:
– Только не потеряй смех. Подпоясывайся хорошо!
И глаза его вдруг засверкали:
– Ничего! Ничего! Придёт время, и всех этих вымогателей, всех угнетателей наших сметёт народ, как ветер мякину. Будет у Украины воля, только разбудить её надо. "I треба миром, громадою обух сталить. Та добре вигострить сокиру – та й заходиться вже будить". Не мои слова. Я так сказать не способен. Тараса Шевченко слова…
– Того, который у Пашковской жил?
– Того самого, сынок. Великого Кобзаря нашего.
– Хороший человек. Всю детвору приорскую угощал. Целый воз подарков раздал вчера перед отъездом. И мне сопилка калиновая досталась. Подождите, я вам покажу. Она у меня недалеко здесь, в тайнике, в дупле. Я мигом! – Хихиня подхватился и исчез за кустами.
"Ну! Надо сейчас! Потому что, может, больше подходящего момента не будет", – мелькнуло у меня в голове, и я почувствовал, как сразу налилось моё тело земным весом.
– Дядько! – почему-то шёпотом сказал я.
Дядько Микола обернулся, и глаза его от удивления округлились:
– Ой! А ты откуда? Кто такой?
– Об этом потом. Извините, некогда… А сейчас слушайте, что я вам скажу. Исполнились слова Тараса Шевченко: всё-таки смёл народ своих угнетателей, как ветер мякину, стала Украина свободной, и… – я говорил быстро, спешил, чтобы успеть всё сказать, пока не прибежал Хихиня.
Глаза дядька Миколы округлились ещё больше:
– Откуда ты это знаешь? И когда это случилось?..
– Потом. Через много лет…
– А кто ты такой? – спросил он, прищурившись. – Цыган? Гадальщик? Что будущее предсказываешь?
– Нет. Просто меня попросили… Я из будущего…
В это мгновение зашуршали кусты – прибежал Хихиня.
Я не хотел встречаться с ним сейчас с глазу на глаз. Хотел исчезнуть. И я исчез… У-у-ух!
В груди у меня ухнуло, перехватило дыхание, как будто я прыгнул в бездну.
…Я стоял рядом с Чаком возле домика с мемориальной глыбой, напротив кинотеатра "Кадр".
– Ну вот… Одно дело сделано, – кивнул Чак.
– А где Елисей Петрович? – оглянулся я.
– Наверное, по своим лесным делам полетел. Да он нам сегодня уже и не нужен. Сегодня мы уже никуда не отправимся. Не те у меня, Стёпа, силы, чтобы два раза в день… Прости, едем домой.
Мы сели в восемнадцатый троллейбус и поехали в сторону центра.
Я сидел у окна, смотрел на улицу и думал, вспоминал всё, что только что произошло.
Какое все-таки чудо эти мои воображаемые странствия с таинственным Чаком!
Только что я чуть не встретился с Тарасом Шевченко. Ещё б немножко, всего один день – и встретился бы…
Мог бы вместе с приорской детворой поиграть с ним в прятки, в жмурки, в салки. Шевченко очень любил играть с детьми. И живя здесь, на Куренёвке, на Приорке, тогда, в августе 1859 года, он часто играл с ними, и угощал их, и подарки дарил. Об этом во многих книгах пишется.
И мне он мог что-нибудь подарить – сопилку, свистульку или что-то ещё.
Так вот на какой сопилке играл тогда дед Хихиня!
А может, она к кому-то попала, когда деда не стало? И сохранилась до наших дней? И кто-то, может, играет на ней, не зная, что это Шевченковская сопилка. И ещё, может, какие-то подарки Тараса Григорьевича где-то сохранились. А что? Не может разве храниться глиняная свистулька больше ста лет? Вон археологи откапывают разные глиняные изделия, которые тысячу лет в земле пролежали. А за каких-то сто двадцать лет что ей, свистульке, сделается?! Вот бы найти где-то!
…В тот вечер я долго не мог уснуть.
Я лежал на своей раскладушке у окна, смотрел на усеянное звёздами небо и думал. Думал о том воображаемом Елисее Петровиче, добром симпатичном лесовике-инспекторе по Киеву и Киевской области, который помогает нам с Чаком путешествовать в далёкое прошлое. Какая странная, какая непостижимая вещь – человеческое воображение! В нём одинаково ярко живёт и то, что в жизни есть, что происходило, и то, чего нет, что не происходило, чего в действительности быть не могло.
Прошлым летом, ну когда я перечитал всего Дюма, который был в нашей сельской библиотеке… Как разыгралось тогда моё воображение! Ужас!.. Это был прямо какой-то поток фантазии, какое-то стихийное бедствие.
Сколько благородных подвигов я совершил!
Сколько коварных, подлых врагов проткнул я своей шпагой!
От скольких несчастий спас рыжую графиню Гафийку Остапчук из седьмого класса!
Загадочный и всемогущий, как граф Монте-Кристо, я совершал подвиги тайно и бескорыстно, оставаясь для графини Остапчук таинственным инкогнито.
Мне даже в голову не приходило тогда, что граф Монте-Кристо, можно сказать, из Киева…
Гафийка Остапчук стояла, освещенная солнцем, и, прикрыв ладонью глаза, смотрела на меня.
Я чувствовал себя виноватым перед ней.
Неожиданно в моё воображение ворвалась Туся Мороз.
В длинном белом королевском платье, она сидела на трапеции под куполом цирка и загадочно улыбалась мне…
"Глупый бросит топор в воду – десять умных не найдут", – ни с того ни с сего вспомнилось почему-то дедово.
И ещё: "Упал в сон, как топор в воду".
Дальше я уже ничего не помнил. Я заснул.
Уже на первом уроке я почувствовал: опять что-то в классе случилось. К тому же что-то, связанное со мной. Девочки перешёптывались, поглядывали в мою сторону и потихоньку хмыкали, прикрывая рты ладонями. Ребята тоже смотрели как-то странно. А Игорь Дмитруха сидел хмурый и исподлобья сердито поглядывал на меня, как будто я был в чём-то виноват перед ним.
Глава XIIІ
Неожиданная радость. Игорь переживает. Мы отправляемся в путешествие к куренёвским запорожцам Братья-доминикане
Сегодня Сурена в школе нет. Сегодня у него с самого утра съёмочный день.
Надо же! Сам меня обижает на каждом шагу, ещё и надулся, как жаба на лопухе.
Я не знал, что и думать.
"А может, – вдруг мелькнуло у меня в голове, – может, они о чём-то узнали?.."
Но как они могли узнать? Как? Видели меня вместе с Чаком? Ну и что? А Елисея Петровича не могли они видеть. Не могли! Потому что он воображаемый.
Весь первый урок я ломал себе голову. А на перемене всё выяснилось.
Когда мы, впопыхах схватив свои вещи, перебегали из одного кабинета в другой, Туся Мороз не выдержала и зашептала, оглядываясь:
– Ой! Слу-у-уша-ай! Такое случилось! Такое случилось! Вчера после уроков Сурен по секрету сказал Лёне Монькину, знаешь, что? Ужас! Оказывается, Сурен по-армянски… знаешь, что? Муха! Представляешь? Муха! "По-вашему, – говорит, – муха делает "дж-ж-ж", а по-нашему – "с-с-с-с". Поэтому и произносится: с-сурен". Представляешь? А Игорь тебя при нём… всё время… Представляешь? Так неудобно! Игорь теперь тоже переживает. Ужас!
"Хи-хи!" – как-то само собой засмеялось у меня внутри. Так вот почему тогда Сурен странно посмотрел на меня и ничего не сказал!
Сурен – муха! Хо-хо!
Меня как будто окутала тёплая волна и подняла вверх.
Игорь переживает. Ну и пусть! Пусть переживает, карабас!
А я не переживал разве, когда он меня всё время Мухой дразнил?
Не переживал? Дж-ж-ж… Пусть ему теперь пожужжит! Пусть узнает, каково мне было! Пусть!
"Каков привет, таков и ответ", – говорит мой дед Грицько.
Конечно, неудобно! Конечно!
Сурен!
Такой парень! Из Армении приехал, в кино снимается. И вообще…
А тут ему какой-то, извините, Дмитруха в самое ухо мухой жужжит, дразнится.
Конечно, неудобно! Есть из-за чего переживать. Есть!
Как мало надо человеку, чтобы быть в хорошем, весёлом настроении.
Я смотрел по сторонам, и все вокруг казались мне такими симпатичными. И добрыми. И хорошими. Даже эти Спасокукоцкий с Кукуевицким, которые ещё вчера обидно дразнили меня, выслуживаясь перед Игорем Дмитрухой. Я уже простил их. А насупившегося Игоря Дмитруху мне уже было жалко. Как же он старался подружиться с Суреном, как обнимал его за плечи… Ну откуда, откуда же ему было знать, что Сурен по-армянски значит "муха"… Бедный Игорь!
Туся Мороз смотрела на меня и улыбалась. Глаза её светились сквозь очки. Она радовалась вместе со мной. И мне это было очень приятно. И я ещё раз подумал, что она похожа на Терезу.
Мне очень захотелось рассказать ей о Чаке и о моих с ним невероятных путешествиях, ей одной. Но я сдержался. Я не имел права. Это была не только моя тайна. Это была и тайна старого Чака.
Мы договорились с Чаком встретиться в четыре на площади Богдана Хмельницкого, в том же сквере, возле медного льва. Чак опять почему-то работал в литературном музее.
Я немного опоздал, минут на десять. "Засиделся на старте", как говорят спортсмены. Просидел над уроками дольше, чем рассчитывал. Не решалась у меня задача. А я человек упрямый, не люблю, когда у меня что-то не выходит. И пока эту проклятую задачку не одолел, из-за стола не вышел.
Рядом с Чаком на скамейке сидел Елисей Петрович, у которого под мышкой была книга, но уже другая – "Вечера на хуторе близ Диканьки" Николая Васильевича Гоголя.
– Извините, здравствуйте, я… – подбежав и едва переведя дыхание, начал я, но Елисей Петрович перебил меня:
– Знаю! Не решалась задача, но ты её одолел. Молодец! Поздравляю!
– А… откуда вы знаете? – растерянно спросил я.
– Ну-у, – обиженно наклонив голову к плечу, Елисей Петрович взглянул на Чака, как будто приглашая его в свидетели.
И я почувствовал неловкость, вспомнив, с кем имею дело.
– Извините, я просто не подумал.
– То-то же! – примирительно сказал лесовик. – Ну идём быстрее. А то у меня не так уж много времени.
Мы сели на восемнадцатый троллейбус и поехали на Куренёвку.
Елисей Петрович опять примостился наверху на перилах и раскрыл Гоголя. Взглянув на меня сверху, он погладил страницу рукой и сказал:
– Замечательный писатель! Здорово о нашем брате пишет. Всегда с увлечением перечитываю.