Всю дорогу он хохотал, даже стонал от удовольствия. Мы вышли из троллейбуса возле парка.
– Ну, давайте точные данные, – сказал Елисей Петрович. – Потому что я историю не очень хорошо знаю, могу напутать.
– Нам нужен предок того Хихини, казак-запорожец Тимоха Смеян, который жил во времена Богдана Хмельницкого здесь на Куренёвке, – сказал Чак. – Раз он был запорожцем, то жил здесь, определённо, только зимой. Принадлежал, вероятно, к так называемым казакам-зимовникам, которые летом жили на Запорожье, а осенью разъезжались на зимовники по разным городам и сёлам. Были такие зимовники и в Киеве на Куренёвке. А время, наверное, надо брать… осень 1647 года, потому что весной следующего началась уже освободительная война украинского народа 1648–1654 годов под руководством Богдана Хмельницкого. Казаки были всё время в походах, и отыскать в этом водовороте Тимоху Смея на будет просто невозможно.
– Ясно! – сказал Елисей Петрович, приставил свой времявизор к глазу и забормотал: – Так… так… Смеян, говорите, Тимоха… Если Смеян, значит, должен смеяться, я так понимаю. А раз предок Хихини, значит, должен быть похож на него. Такой же губастый и такой же носатый. Так… так… вот! Кажется, есть. Правильно! Тимохой его называют. И губастый, и носатый. Он!
Елисей Петрович отвёл времявизор от глаза.
– Приготовились…
И опять я потерял сознание…
А когда очнулся, увидел, что стоим мы напротив какого-то двора.
Во дворе за ужином возле костра сидели кружком казаки. В большом казане, снятом с огня, дымился кулеш. Казаки, держа в одной руке деревянную ложку, а в другой – ломоть хлеба, загребали ложками кулеш и, подставляя хлеб, чтобы не капало, несли ко рту.
Они, вероятно, только что приехали, потому что были усталыми, с обветренными запылёнными лицами.
Были среди них, как объяснил мне Чак, и "знатные казаки" – "лучшее общество", в дорогих жупанах, в красных сапогах, при богатом оружии, и "худые казачки" в простых шароварах, при обычном оружии, и голь сирая, у которых нет ни самопала, ни муки, и одежды не спрашивай.
Это был традиционный общий ужин после возвращения из Запорожья. А завтра "лучшее общество" разойдётся по своим богатым хатам, которые, как крашенки, красуются среди пышных садов и обширных огородов. "Худые казачки" – по куреням. А голь сирая – в наймы к "лучшему обществу" за мизерную плату, за кусок хлеба.
Но это будет завтра.
А сегодня они ещё сидят кружком, все без разбора, около одного казана. И Иван Пушкаренко, красавец-великан чернобровый, и Лукьян Хурдыга, со шрамом от турецкой сабли на лбу, и Павел Бородавченко, и Богдан Тетеря (оба пышноусые, белобровые, дочерна загоревшие) – это голь сирая, в латаных-перелатанных сорочках, в драных шароварах.
А рядом "худые казачки" – Терентий Бухало и Лаврентий Нетудычихайло, с воловьими затылками, с закрученными на ухо оселедцами.
А дальше уже "лучшее общество" – Василий Свербигуз, Николай Криворотенко, Павел Брыдак, предок, наверное, того самого богатого на Куренёвке господинчика, у которого Хихиня "одалживал" картошку. Все откормленные, чисто одетые.
В центре внимания – Тимоха Смеян. Ошибиться было трудно – такой же, как Хихиня, губастый, носатый, сильный, с длинными, как грабли, руками. Бывают же такие похожие люди, что и в праправнуке можно узнать прапрадеда так же легко, как в сыне – отца.
Тимоха Смеян, наверное, только что сказал что-то весёлое, и всё общество взорвалось дружным смехом, да так, что огонь прижался к земле от казацкого хохота.
И тут во дворе внезапно появились две фигуры в чёрных рясах, подпоясанных бечёвками: одна – высокая, худая; вторая – пониже, коренастая. У обоих на головах выбриты круглые лысины – так называемые тонзуры.
– Монахи-доминиканцы, или, как тогда говорили, доминикане, – объяснил мне Чак. – Из католического доминиканского монастыря, который находится на Подоле. Доминиканцам принадлежала тогда территория, которая в длину тянулась от Днепра и Вышгорода, через Оболонь, Куренёвку, мимо Белогородки, до самого Гостомеля, а в ширину – от речки Сырец на Куренёвке до речки Горенки. И всё время они с магистратом и казаками спорили из-за этих земель, из-за границ.
– А ещё этим доминиканцам принадлежала местность недалеко от Старокиевской горы, где каким-то господином Кучинским был посажен сад, – добавил Елисей Петрович. – Весь Киев знал, что туда слетаются ведьмы.
– О! Братья-доминикане пожаловали, – обернулся к Смеяну Иван Пушкаренко. – Видно, опять к тебе, Тимоха, за веселящим зельем.
– Ха-ха! – хохотнули казаки.
– Слава Иисусу! – в один голос сказали монахи, приближаясь к честной компании. – С приездом! С приездом, господа-казаки.
– A-а!.. Братья-доминикане! Приветствуем! Здравствуйте, здравствуйте! – иронично, но миролюбиво зазвучало в ответ. – Добрый день, брат Игнаций! Добрый день, брат Бонифаций! Просим к ужину, садитесь!
Брат Игнаций и брат Бонифаций не заставили себя просить. Вытащив из карманов ложки и серебряные пузатенькие рюмочки, подсели к казану.
– Налейте же им оковитой, коли так!
И уже откуда-то взялась кварта, и полилась сизо-мутная жидкость в мигом подставленные пузатенькие рюмочки. Зачмокали аппетитно губами братья-доминикане.
Брат Бонифаций Пантофля, уже немолодой, грузный, с отвислыми щеками и широким мягким носом, был действительно похож на пантофлю. Его лицо лоснилось от жира и слащавой улыбки.
У брата Игнация Гусаковского было худое, обтянутое кожей лицо. Его близко и глубоко посаженные глаза смотрели хищно. Это хищное выражение ещё усиливалось оттого, что его зубы были всё время оскалены: короткая верхняя губа не прикрывала их. Точь-в-точь как у Павла Голозубенецкого. Я сразу подумал: не предок ли он страшного любителя смертельных номеров? Между тем братья-доминикане выпили по третьей и, раскрасневшись, завели душеспасительный разговор.
– Во гресех погрязаете, господа казачество, во гресех! – жуя, говорил брат Игнаций. – Не успели мы приехать, как опять увидели, что вы своих коней и волов пустили пастись возле речки Горенки, на земле нашего святого монастыря.
– Не гоже сие, господа, не гоже! – зачмокал жирными губами брат Бонифаций. – Карает Господь неразумных десницей своею.
– Да вы в своём ли уме, братья-доминикане? – всплеснул от удивления руками Терентий Бухало. – С каких это пор она ваша? Пастбище на берегу Горенки испокон веку было нашим, казацким.
– Совершенно верно! – подхватил Лаврентий Нетудычихайло. Зашумели и остальные.
– Тэстэмониум паупертатис! – обратился на латыни брат Игнаций к брату Бонифацию, презрительно скривив губы (как объяснил мне потом Чак, на латыни это буквально означает "свидетельство о бедности", а в переносном смысле – показатель чьего-то скудоумия), а уже затем обратился к казакам: – Не гневите Господа, рабы Божии! Тягчайший грех – посягать на добро чужое, чужую землю.
– Да это кто же посягает? – подхватился Иван Пушкаренко. – Не вы ли с королём своим, со шляхтой пришли сюда, на землю нашу… ещё и…
– Дух бунтарский затмевает ум ваш! – перебил его брат Игнаций, повысив голос. – Мало вам уроков коронного войска. Или вы хотите повторить судьбу Кизима и Кизименко, недавно посаженных на кол в Киеве?
– Истинно так! – кивнул брат Бонифаций.
– Да что же это такое?! – сорвался с места Лукьян Хурдыга. – Неужели терпеть будем?! Как быдло, молчать будем, слушая эти дерзкие слова?
– Гу-у-у! – как будто одно могучее дыхание вырвалось из казацких грудей. Единым движением рванулись казаки к братьям-доминиканам. Ещё мгновение – и затрещали бы, ломаясь, кости брата Игнация и брата Бонифация…
– Стойте! – вдруг зазвучал громкий голос Тимохи Смеяна. – Стойте! Казацкое ли это дело – биться с сынами Божьими в подрясниках?.. Поговорить же можно. Тихо. Мирно. Они же гости наши. Разве казаки гостей так встречают?
И застыли вмиг тяжеленные казацкие кулаки, занесённые уже над головами братьев-доминикан.
– А налейте же им ещё оковитой, и выпьем с ними за доброе человеческое сердце, которое дарит милость и любовь ближнему своему. Не так ли говорил святой Доминик? – наклонился Тимоха Смеян к скорчившимся на земле братьям-доминиканам.
– Истинно так, – качнул головой брат Бонифаций Пантофля. Брат Игнаций Гусаковский, бледный как сметана, только молча дёрнулся, не в состоянии от испуга рта раскрыть.
Лукаво переглянулся Тимоха Смеян с казаками, подмигнул им, и полилась сизая муть в пузатенькие рюмочки братьев-доминикан. Наполнили и казаки свои рюмки.
– Ну же, будем здоровы! – произнёс, поднимая рюмку, Тимоха Смеян.
Дрожащими руками братья-доминикане едва донесли водку до ртов. И сразу же потянулись ложками к кулешу.
– Э, нет! – воскликнул Тимоха Смеян. – После первой только батраки закусывают. Наливаем опять!
– Истинно так! – опять качнул головой брат Пантофля. И опять молча дернулся брат Гусаковский, всё ещё не придя в себя.
– Ну, будем!
Глаза у братьев осоловели. И прошёл уже этот смертельный испуг. Опять вернулся к ним дар речи, и, хотя языки у них заплетались так, что едва ворочались во рту, они уже были в состоянии говорить.
– Ба-ба-блажен муж смирный и тихий, – подняв палец вверх, пробормотал брат Игнаций. – Не бунтуйте, и блаженны будете.
– И-ик-истинно та-ак! – икнув, подтвердил брат Бонифаций.
– Тэстэмониум паупертатис, как вы говорите, – улыбнулся Тимоха Смеян. Видно было, что и он латынь хорошо знал.
– А? – смешно таращился совсем уже косыми глазами брат Игнаций.
– Хи-хи-хи! – мелко засмеялся брат Бонифаций, тряся своими отвисшими щеками. – Брат Игнаций натэстэмонился до… чёртиков. Хи-хи-хи-хи-хи-хи!..
К брату Бонифацию вдруг неожиданно вернулась ловкость, он запустил руку в карман брату Игнацию и выхватил оттуда кошелёк.
– А это что такое, брат? Чьи это денежки, я вас спрашиваю?
– Как вы смеете, брат, лазить по чужим карманам?! – вытянул, как гусь, шею брат Игнаций. – Вы, брат, свинья!
– Это не я, а вы, брат, свинья! – вытаращил глаза брат Бонифаций. – Свинья и вор. Потому что это кошелёк брата Амброзия, пропавший у него сегодня утром.
– Это мой кошелёк! У меня всегда был точно такой же, как у брата Амброзия! Это могут подтвердить все братья.
– Правильно! Вот он! – торжествующе воскликнул брат Бонифаций, выхватывая из другого кармана брата Игнация точно такой же кошелёк.
– У-у! Пантофля! – прохрипел брат Игнаций и толкнул брата Бонифация.
– Гусь! – и брат Бонифаций в свою очередь толкнул брата Игнация.
– Жаба старая!
– Череп голозубый!
– Чтоб тебе удавиться!
– Чтоб ты лопнул!
Выкрикивая проклятия и ругательства, братья-домини-кане толкали друг друга в грудь.
Казаки прямо покатывались от хохота.
– Ну, хватит уже, хватит, – смеясь, сказал Тимоха Смеян. – Эх вы, братья Божьи! А ещё и орден свой нищенствующим называете. Чураетесь якобы благ земных и богатств мирских, а оно, видишь, как выходит. Ну, погуляли и хватит. И вам, дорогие гости, в монастырь пора. И нам с дороги отдохнуть надо. Устали. Идите себе с Богом!
Переругиваясь и спотыкаясь, братья-доминикане исчезли в темноте.
В последний раз хохотнули им вслед казаки и сразу свалились, кто где сидел, и, сонно что-то бормоча, сомкнули веки. Не успел я и глазом моргнуть, как уже спали богатырским сном казаки, живописно раскинувшись в разных позах вокруг догорающего костра.
И мощнее всех храпел, положив на плечо Ивану Пушкаренко чубатую, губастую и носатую голову, Тимоха
Смеян, шутник и характерник, каких немало было среди запорожцев и каким, как об этом любят пересказывать народные легенды, помогал не кто-нибудь, а нечистая сила, – и вправду, от кого же этот искромётный, зажигательный, чудотворный казацкий юмор, как ни от самого чёрта, лукавого и смешливого сатира?!
Об этом не раз говорил и мой дед Грицько, особенно после рюмки. Потому что и рюмку выдумал не кто иной, как Люцифер. То же самое повторяла и моя баба Галя, когда дед Грицько начинал слишком уж размахивать руками.
– Ну, теперь их и пушкой не разбудишь, – сказал Елисей Петрович.
– Точно, – улыбнулся Чак, явно любуясь картиной богатырского сна запорожцев.
– А что же делать? – спросил я. – Мы ж с Тимохой Смеяном так о смех-траве и не поговорили.
– А мы бы и не смогли сегодня поговорить, – сказал Елисей Петрович. – Главное, что мы Тимоху Смеяна увидели и теперь сможем его узнать. А время для разговора ещё наступит. Но это уже в другой раз. Потому что сейчас меня ждут неотложные дела. Поступила жалоба из Голосеевского леса на компанию школьников-старшеклассников, которая вчера гульбу в лесу устроила и не очень по-человечески себя вела. Надо выяснить. Поэтому, извините…
Глава XIV
Нам поставили телефон. Лофофора. Что такое юмор? Отправляемся во времена Богдана Хмельницкого
Сурена опять сегодня в школе не было. Опять – съёмки. А мне очень хотелось с ним увидеться. Ещё бы! Он же тоже Муха. Как и я. Я чувствовал к Сурену нежность. Я невольно улыбался без всякой причины. Хотя нет, причина все-таки была. Кроме того, что Сурен оказался Мухой. И кроме того, что меня ожидало новое путешествие в прошлое с Чаком и Елисеем Петровичем (мы договорились встретиться сегодня).
Была ещё одна причина.
Когда вчера я пришёл домой, оказалось, что нам поставили телефон. Красный блестящий аппарат стоял на
подоконнике и как будто улыбался мне. И наша полупустая, ещё без мебели, квартира сразу стала другой – более уютной.
У меня от радости перехватило дух, когда я поднёс к уху трубку и услышал ровное непрерывное гудение (так называемый зуммер). Я должен был куда-то позвонить. Не мог не позвонить. Я набрал номер, не задумываясь, просто так. В трубке щёлкнуло, и послышался голос:
– Слушаю!
– Здравствуйте! – дрожащим голосом сказал я.
– Здравствуйте! – услышал я вежливый ответ. – Вам кого?
– Простите… До свидания… – я быстро положил трубку и нервно загоготал: "Го-го-го!" Как гоготал, убегая с ребятами из чужого сада при появлении хозяина.
Это было так волнующе-прекрасно, что я должен был ещё куда-то позвонить.
Около телефона лежала памятка, на ней было несколько телефонов: пожарная охрана – 01, милиция – 02, скорая медицинская помощь – 03…
Я набрал 01.
– Пожарная охрана, – услышал я приятный женский голос.
– Здравствуйте… Не волнуйтесь, пожалуйста… У нас всё в порядке… Выполняем все правила пожарной безопасности… До свидания… – и, опять чувствуя в груди нервный холодок правонарушителя, повесил трубку.
Потом я позвонил в скорую помощь и сказал, что чувствую себя хорошо, что все у нас здоровы, что беспокоиться и присылать врача не нужно.
Звонить в милицию было страшновато, но я все-таки позвонил.
– Дежурный лейтенант Варфоломеев слушает! – послышался густой бас.
Я втянул голову в плечи и, не сказав ни слова, тихонько положил трубку.
Больше звонить было некуда. А так хотелось с кем-то побеседовать по телефону!
Конечно, я понимаю, вы презрительно улыбаетесь. Конечно!
Тем, кто прожил всю жизнь в городе, кто родился с телефоном, кого бабушки подносили визжать к телефонной трубке, а потом говорили родителям первые слова по телефону, для кого телефон с первых мгновений жизни был таким же обычным, как погремушка, соска и манная каша, – тем этого не понять.
– Чего ты смеёшься? – спросила Туся и сама улыбнулась.
– Ничего. Просто так, – сказал я.
– Я тоже иногда просто так улыбаюсь. Вот бывают почему-то такое настроение, что хочется улыбаться, – солнце отразилось от ее очков и блеснуло мне в глаза.
– Скажи, а у вас телефон есть? – спросил я.
– Есть. А что?
– А какой номер?
– А что – вам телефон поставили?
– Ага.
– Ой, тогда я тебе позвоню.
– Давай лучше я тебе.
– Давай.
Мы обменялись номерами телефонов.
И меня сразу охватило нетерпение. Я уже подгонял время, чтобы быстрее кончились уроки и я мог позвонить ей по телефону.
Она сидела рядом со мной, я слышал её дыхание, я мог говорить с ней, сколько захочется, но мне не терпелось поговорить с ней по телефону. Удивительно! Я даже пытался как можно меньше разговаривать с ней сейчас. Мне казалось, что тогда я больше смогу поговорить с ней по телефону.
После уроков я бежал домой так, как будто за мной гнались волки. Запыхавшийся, вскочил я в комнату и бросился к телефону. Кое-как попадая пальцем на кнопки от волнения, набрал номер.
В трубке щёлкнуло.
– Алло!
– Туся! – закричал я изо всех сил.
– Ой! Что случилось? Кто это? – послышался беспокойный голос в трубке.
– Это я… Стёпа. Ты что – не узнаёшь меня? Туся!
– Это не Туся, а её бабушка. Туси нет. Она ещё в школе. Скоро должна прийти.
Как похожи их голоса!
– Ой, извините! Извините! – и я быстро положил трубку, хотя бабушка, кажется, хотела что-то спросить.
Конечно, я понял, что Туся просто ещё не успела прийти домой. Я слишком быстро бежал, и живёт она чуть дальше от школы, чем я. Но всё равно тревожные мысли зашевелились в голове. А что, если она посмеялась надо мной и не позвонит. И не захочет говорить со мной. И вообще…
Я чувствовал себя почти несчастным.
Смотрел на телефон, а он стоял на подоконнике молчаливый и неприветливый…
Он зазвонил так внезапно и резко, что я даже подскочил.
– А… алло! – прохрипел я, потеряв от волнения голос.
– Стёпа! Это ты? Алло! Стёпа!
– Я! Я! Привет! – овладел я собой.
– Ой! Ты так мою бабушку напугал. Она уже думала, что-то случилось. Позвонил и повесил трубку. Разве так можно? Хорошо, что я сразу же пришла. Ну, как ты поживаешь? Что делаешь?
– Ничего… По телефону с тобой разговариваю.
– И я по телефону разговариваю. С тобой, – она засмеялась. – Сейчас буду обедать.
– Ия буду обедать.
– Ну, приятного аппетита! Пообедаешь – звони.
– Ладно. И тебе приятного аппетита.
– До свидания!
– До свидания!
Пошли короткие гудки – она положила трубку. Разогревая обед, я пел. Я пел весёлую песню:
Ой у лузi калина,
Ой у лузi калина,
Калина, калина,
Чубарики, чубчики, калина…
Мы с папой всегда пели эту песню, когда были в хорошем настроении.