Я пообедал, вымыл после себя посуду, походил по комнате, три раза подходил к телефону и три раза себя сдерживал. ("Ещё рано! Она ещё не пообедала. Наверное, только второе ест"). Наконец выдохнул, как перед прыжком в воду, и набрал номер.
– Алло! – послышался в трубке такой знакомый голос.
– Туся?
– Я.
– Привет!
– Привет!
– Ну, как пообедала? Вкусно?
– Вкусно. А ты?
– Тоже вкусно. А что ты делаешь?
– Ничего. А ты?
– Тоже ничего.
Я замолчал. Больше говорить было нечего.
Она тоже молчала.
– Ты почему молчишь? – наконец спросил я.
– А ты почему?
– Просто так.
– И я просто так.
И вдруг мне стало смешно. Я засмеялся. И она засмеялась.
Мы ничего не говорили, а просто смеялись в трубку. И это было почему-то так весело, что я прямо захлёбывался. Наконец она спросила:
– А почему мы смеёмся?
– Не знаю.
– И я не знаю.
И мы засмеялись еще сильнее.
– Ой!.. Ха-ха-ха!.. Мы как будто смех-травы наелись, – я не знаю, как это у меня вырвалось. Сболтнул и только потом понял, что я сказал.
– Ты знаешь, – говорила она, – а моя бабушка где-то давно читала, что в Аравии растет "весёлое" дерево. Если человек съест с него ягоду величиной с горошину, у него начнётся приступ смеха, который будет продолжаться несколько часов. За плодами в основном охотятся подростки. Но родители строго следят за тем, чтобы они не подходили к этому дереву.
– Серьёзно? Есть такое дерево? – у меня почему-то похолодело внутри. – А как оно называется?
– Не знаю. И бабушка не помнит. Она об этом где-то читала, но не помнит даже где.
– Интересно.
– Конечно. Ты представляешь, если плохое настроение, съел – и хохочешь себе.
– Ага.
– А папа сказал, что в Мексике растет кактус без колючек – лофофора, священное растение ацтеков. Если пожевать его, тоже будет весёлое настроение. Ещё и всякие галлюцинации – цветовые, зрительные и слуховые.
– Ага…
– Ну, ладно… Я тебя уже заговорила. Надо уже за уроки садиться. До свидания.
– До свидания.
Я положил трубку. Она, вероятно, почувствовала, что я почему-то скис, и, ничего не спрашивая, поспешила закончить разговор. Я был ей благодарен за это. Я бы ничего не смог ей сказать. Мне почему-то сразу стало как-то жутко – когда я услышал об этом "весёлом" дереве и о лофофоре. Значит, действительно есть такие растения. До сих пор я всё-таки чаще думал о смех-траве как о чём-то нереальном, сказочном, как о плоде творческой фантазии народа (сказал бы Чак). И лесовик Елисей Петрович, и моё бесплотное парение в прошлом – всё это было, но было в том гипнотическом состоянии полусна-полубреда, в которое неизвестно каким образом окунал меня Чак.
А здесь вполне живая, реальная действительность. И в ней, оказывается, существуют "весёлое" дерево и священный кактус лофофора.
Я был взволнован.
И вообще, что это такое – юмор? Откуда он берётся у человека? Чем питается он, как появляется и почему исчезает?
Почему то, что говорит один, смешно, а то, что говорит другой, – ни капельки (хотя видно же, что хочет рассмешить)?
Почему один и тот же человек говорит один раз очень смешные вещи, а другой раз, как ни старается, не может сказать ничего смешного?
И какое же горе у клоуна, который теряет способность веселить людей! А это, я читал, пережили чуть ли не все клоуны мира. И публика здесь безжалостна. Ещё вчера она смеялась над выходками своего любимца, а сегодня уже возмущается его неловким паясничанием. Ведь смех – это радость. Это неотъемлемая составляющая человеческого счастья… Людям так хочется радости!
Мы с Чаком договорились встретиться в четыре на площади Богдана Хмельницкого. Уже была четверть второго, мне ещё надо успеть сделать уроки, а я ничем не могу заняться. Нет сил, чтобы сосредоточиться, мысли скачут, путаются, перепрыгивают друг через друга…
Впервые за всё время знакомства я вынужден буду, наверное, солгать Чаку. Письменное задание я ещё кое-как выполнил, а устное не смог. Оставил на вечер.
Чак сидел на скамейке, а Елисея Петровича не было.
– Надо немножко подождать, – поздоровавшись, сказал Чак. – Елисей Петрович в зоопарке. Привезли новый экспонат – бурого медведя, и он с непривычки очень грустит в неволе.
Я был даже рад, что его нет. Я хотел рассказать Чаку о "весёлом" дереве и о лофофоре.
Выслушав меня, Чак улыбнулся.
– А ты думал, что это выдумка? Что никакой смех-травы, веселящего зелья быть не может? Нет, Стёпа. Даже в каждой выдумке есть частица правды.
– А знаете… нам телефон поставили, – выпалил я.
– Ну-у! Поздравляю! Значит, теперь тебе можно звонить?
– Ага.
– Давай номер, – Чак вытащил из кармана записную книжку и авторучку, записал номер нашего телефона. – Значит, так… Мы с Елисеем Петровичем предварительно уже виделись. Он с помощью своего времявизора заглянул в ту эпоху и всё разведал. Ситуация такая… Пока его нет, я тебе расскажу. Весной 1648 года Богдан Хмельницкий поднял казаков в Запорожье. Началась освободительная война украинского народа против польского короля. В мае в битве под Жёлтыми Водами, а затем и в битве под Корсунем казаки Богдана Хмельницкого разгромили полки шляхты. Росло войско Богданово. Отовсюду, всё бросив, потянулись к Хмельницкому и казаки, и крестьяне. Только женщины и дети оставались в городах и сёлах. По приказу Богдана трёхтысячный отряд казаков направился в Киев. И Тимоха Смеян среди них. Бежал из города киевский воевода Адам Кисель. Бежали шляхтичи, осталось только "поспильство" – мещане, казаки и крестьяне, которые присоединились к повстанцам. Но недолго пробыли казаки Хмельницкого в Киеве. Уже в июле они выступили в поход на Брацлавщину. И шляхта с помощью митрополита Сильвестра Косова восстановила в Киеве власть польского короля. В это самое время братья-доминикане Игнаций Гусаковский и Бонифаций Пантофля (каких ты уже знаешь) коварно захватили раненого Тимоху Смеяна, который был без сознания, и закрыли его в тёмной келье своего монастыря. Несколько месяцев держали они его там, пытаясь узнать секрет веселящего зелья. Но он лишь смеялся над ними. И вот пришел декабрь…
Послышались быстрые шаги.
К нам подбежал запыхавшийся Елисей Петрович.
– Прошу прощения… Здравствуйте… что задержался, – Елисей Петрович был взволнован, очки съехали на кончик носа. – Так, знаете, Мишка (новенький наш) переживает – больно смотреть. Как маятник, по клетке – туда-сюда, туда-сюда. Первый день в зоопарке. Трудно. Давайте я вас быстренько перенесу – и опять к нему, – он достал из кармана времявизор, покрутил окуляр, настраивая "экспозицию". – Та-ак! Тысяча, значит, шестьсот сорок восьмой… декабрь… Пять… четыре… три… два… один!.. Поехали!
У меня уже привычно щёлкнуло в голове, и всё поплыло перед глазами.
И вот…
Глава XV
В монастыре. Шайтан-ага. Хмельницкий вступает в Киев. Слава!.. Слава!.. Коварный удар. "…Скоморох Терёшка Губа… один из тех семидесяти…"
Стояли мы на том же месте, напротив Софии. Только не было ни памятника Богдану Хмельницкому, ни Присутственных мест, ни домов вокруг. И колокольни Софийской не было, и сам собор имел другой вид: купола были круглые (византийские, как сказал Чак). И площадь незамощённая – просто заснеженный пустырь, по которому холодный декабрьский ветер гнал позёмку.
– Нам туда, на Подол, – Елисей Петрович кивком указал вправо, в сторону Михайловского монастыря,
подскочил и взлетел в воздух. Мы с Чаком тоже подскочили и взлетели.
Я летел и удивлялся: неужели это Киев? Отдельными островками стояли церкви и монастыри. Улиц как-то не было видно, окружённые садами одноэтажные домики были разбросаны на значительном расстоянии друг от друга.
На берегу Почайны развернулся большой базар – знаменитый, самый старый в Киеве Житний Торг. Десятки, а может, и сотни саней, гружённых разным товаром, в беспорядке скучились на нём. Над базаром клубилась белая туча, надышанная множеством людей и коней.
– Киево-Могилянский коллегиум, – сказал Чак, показывая на одноэтажное каменное здание с церковью возле базара.
Я кивнул.
Оно и сейчас стоит на Красной площади с надстроенным вторым этажом. Мемориальные доски сообщают о том, что здесь учились и работали Михаил Ломоносов и Григорий Сковорода.
Мы пролетели мимо коллегиума, Житнего Торга и приблизились к мрачного вида монастырю, огороженному высокой каменной стеной.
– Вот! – сказал Елисей Петрович, опускаясь на землю. – Дальше вы уже сами. Вон там, в глубине двора, в маленькой тёмной келье. Видите то узенькое не застеклённое окошко?.. Ну, бывайте! Я назад в зоопарк.
И Елисей Петрович исчез.
Мы с Чаком поднялись в воздух, преодолели стену и полетели по безлюдному заснеженному монастырскому двору.
Ещё не долетев до окошка, мы услышали из кельи весёлую песню:
Гой-да! Гой-да! Гой-да! Тру-лю-лю!
Я печалиться не люблю.
Гой-да! Гой-да! Гой-да! Ги-ги-ги!
Пусть печалятся враги.
Окошко в толстой, почти двухметровой кирпичной стене было узкое, как бойница. Оно сразу напомнило мне окошки в камерах-одиночках Косого капонира, самой страшной киевской тюрьмы. Это полуподземное сооружение было построено в середине девятнадцатого века как часть Госпитального укрепления в системе Новой Печерской крепости. Теперь там музей. Я три дня не мог опомниться после посещения этого музея.
И теперь, когда я вместе с Чаком проскальзывал сквозь узкое окошко в келью, меня всего прямо передергивало от воспоминания о Косом капонире.
В келье не было ничего, кроме подстилки из гнилого сена на каменном полу. На этой подстилке, обхватив руками колени, сидел Тимоха Смеян и пел. На нем была рваная свита, босые ноги посинели от холода. Но в глазах бегали чёртики веселья и неповиновения.
Ржаво заскрипел и металлически щёлкнул замок на кованной железом тяжёлой дубовой двери. Она со скрежетом отворилась, и вошли двое. Одного я сразу узнал – это был брат Игнаций Гусаковский. Второй был закутан с головы до ног в какое-то тряпьё, так что лица его нельзя было разглядеть.
– Не хотел с нами по-хорошему, – сказал брат Игнаций, – придётся по-плохому. Этот-то тебя заставит, – и, обратившись к таинственной фигуре, сказал: – Давайте, Шайтан-ага! Только помните об условии. И быстрее. Все наши уже убежали. Только мы с братом Бонифацием задержались. Быстрее!
Тот не ответил. Наклонился кТимохе.
Лохмотья раздвинулись, и хищно блеснули маленькие раскосые глазёнки на жёлтом скуластом лице.
– Слушай, ты, пёс! Я посланец великого хана крымского Ислам-Гирея. Хан прослышал о веселящем зелье, смех-траве, и хочет иметь её у себя. Воля хана – закон. И я сейчас вытяну из тебя все жилы, но ты скажешь мне…
– Нет! – отрубил Тимоха и засмеялся. – Дурак ты, и хан твой дурак. Надо совсем уже ничего в котелке не иметь, чтобы пугать запорожца. Вовек не видать вам никакой смех-травы! Ишь, ляхи проклятые, басурмане поганые! Со всех сторон к нашему веселящему зелью руки тянут. А вот вам! – и он свернул огромный кукиш.
Шайтан-ага что-то дико выкрикнул и выхватил кривой нож.
Но вдруг дверь отворилась, и вбежал запыхавшийся брат Бонифаций. Отвисшие щёки его тряслись.
– Богдан Хмельницкий с войском в Киев вступает!
– Пся крев! – ругнулся брат Игнаций. – Бежим скорее! Заканчивайте, Шайтан-ага!
Мы с Чаком переглянулись.
– Надо вмешаться! – бросил Чак.
– Надо! – подхватил я. И вмиг морозный холод окутал меня всего. И ноги почувствовали твердость каменного пола.
Брат Игнаций, брат Бонифаций, Шайтан-ага, да и Тимоха Смеян, увидев нас, замерли от удивления. И в самом деле, наше неожиданное появление в углу маленькой тесной кельи прямо у них на глазах было, вероятно, ошеломляющим.
– А-а-а-а! – как в ужасном сне, сдавленно закричали братья-доминиканцы и первыми бросились прочь из кельи. Через миг вслед за ними с диким рыком прыгнул в дверь и Шайтан-ага.
– Свят-свят-свят! – перекрестившись, улыбнулся Тимоха Смеян. – Неужто с того света?
– Нет, – сказал Чак и кратко объяснил, кто мы и откуда.
– Ишь ты! Из будущего, значит? Интересно! Ну что же! Кем бы вы ни были, низкий вам поклон! – Тимоха поклонился, десницей касаясь земли. – Жизнь вы мне спасли. Благодарю. А если вы уже к нам попали, надо вам на Хмеля посмотреть. Только… – он окинул нас взглядом. – Одеться вам надо. Чтобы не замерзнуть и внимания людей не привлекать одеждой своей нездешней. А ну, айда по кельям, может, найдём что-нибудь.
Всё в монастыре говорило о быстром и поспешном бегстве. Перед образами кое-где ещё горели свечи, а в кухне на плите кипел забытый чайник. В кельях полный кавардак: на полу валялись одеяла и подушки; вытащенные из-под кроватей сундуки с открытыми крышками чернели пустотой. В углах валялись битые бутылки.
Для меня сразу нашлась тёплая сутана с капюшоном, в которую я, закатав рукава и подобрав полы, завернулся.
– Мальчонку никто за монаха не примет, – сказал Тимоха. – А вот вам опасно. Придётся, наверное, просто завернуться в одеяло. Будете похожи на человека Божьего, блаженного. Таких под лаврой сколько угодно.
Что поделаешь – Чак завернулся в шерстяное одеяло. И мы пошли вверх, к Золотым воротам.
Нигде ни души. Все отправились встречать войско Богдана Хмельницкого.
Скрип-скрип, скрип-скрип… Поскрипывал снег под нашими быстрыми шагами. Мы едва успевали за Тимохой Смеяном. Сильный, длинноногий, он шёл широкими шагами, смешно взмахивая левой рукой, как будто хлестал, подгонял невидимого коня.
Вот уже и Михайловский Златоверхий. Торжественно звонят на Михайловской колокольне колокола, перекликаясь с малиновым перезвоном Софии и отдалённым благовестом Киево-Печерской лавры.
Перед Софией толпился народ.
– Идём! Идём! Быстрее! – подгонял нас Тимоха, пробираясь в толпе. Нас толкали со всех сторон, и только благодаря богатырским усилиям Тимохи Смеяна мы продвигались вперед.
За Софией уже виднелись руины Золотых ворот, посеребрённые инеем, заснеженные, сказочно красивые.
И вдруг толпа взорвалась возгласами:
– Слава! Слава! Слава Хмелю! Гетману Богдану – слава! Слава! Слава!
У Золотых ворот на белом коне появился Богдан Хмельницкий. За ним, немного позади, ехали ещё несколько всадников, державших бунчуки с конскими хвостами и тяжёлые бархатные малиновые флаги. А уже дальше, насколько хватал глаз, ехали запорожцы.
Богдан Хмельницкий был в меховой шапке с пушистыми белыми перьями надо лбом с обеих сторон, в просторной отороченной мехом накидке, с булавой, сверкающей драгоценными камнями.
Ему поднесли хлеб-соль на рушнике.
Он спешился, поцеловал хлеб, отломил корочку, передал каравай джурам.
Из толпы вышли вперёд несколько парней в длиннополых чёрных свитках, поверх которых были накинуты плащи, завязывающиеся на груди под шеей тесёмками.
– Спудеи – студенты Киево-Могилянского коллегиума, – шепнул мне Чак.
Один из спудеев принял величественную позу и, подняв в сторону правую руку, начал декламировать:
Праздник нынче долгожданный:
Полководец наш преславный,
Ты вошел в наш Киев славный.
Мы тебя у врат встречаем
И покорно преклоняем
Пред тобою мы главу.
Ты же власти булаву
Из руки не выпускай,
Край родной наш вызволяй!..
Стихи были длинными и довольно корявыми, но спудей читал их очень вдохновенно, с воодушевлением. Потом выступил ещё один спудей, который тоже читал стихи, но уже по-латыни. Я ничего не понял, отметил только, что большинство слов заканчивались на "ус".
Толпа была настроена празднично. Все радостно шумели, время от времени выкрикивая: "Слава!"
Тимоха Смеян, который стоял рядом со мной, вдруг, тихо охнув, схватился рукою за бок. Я обернулся и успел заметить хищные раскосые глазёнки Шайтан-аги, который, метнувшись, исчез в толпе.
– Ой!