В то же время османская столица неумолимо менялась. По Босфору начали ходить пароходы, части города соединил Галатский мост, на улицах открывались магазины с европейскими товарами. Стамбул того времени вызывал у чуткого путешественника ощущение, которое точно определил один из исследователей: "…многие русские, узнавшие восточный мир периода упадка, в той или иной мере испытывали чувство "ускользающей красоты"" . Эта "ускользающая красота" брала за душу Леонтьева. Герой повести "Хризо" говорит, выдавая мысли автора: "…я полюбил Константинополь; все мне нравится здесь: и Босфор, и смесь пышности с грязью, и туманные, дождливые дни, когда все дальние улицы так пусты и задумчивы, а в тесной Пере так толпится, спешит и торгует народ".
Игнатьев, как обыкновенно делалось летом, перебрался в Буюкдер. Летняя резиденция посла располагалась в доме, купленном почти за 100 лет до этого у обанкротившегося английского купца. Дом с прекрасным садом был окружен каменной оградой. Почти весь персонал посольства находился там с мая по октябрь, когда жара в центре Стамбула становилась невыносимой. Леонтьев бывал в Буюкдере каждый день. У него появилось много знакомых. В письме Страхову он так описывал посольское общество: "Наше Посольство и наше Генеральное Консульство в Царьграде - это точно две обширные фаланстерии, в которых живут вблизи друг от друга самые разнообразные люди; там вы можете встретить и ученого и вместе с тем почти святого человека, как Архимандр<ит> Антонин, и диакона демагога, который говорит, что всех дворян надо на осину… бедных консерваторов и бедных нигилистов, богатых консерваторов и богатых нигилистов, увешанных орденами… Дам разных. Игнатьева сама две капли воды Татьяна Пушкина во втором периоде. - Только муж молодой и она его любит… Приезжают иногда генералы, писатели, художники…" Леонтьев окунулся в посольскую жизнь с головой.
В Константинополе Леонтьев часто виделся с другом своего калужского детства Михаилом Хитрово, который исполнял обязанности первого секретаря посольства. Но особенно близко он сошелся с семейной парой Ону: Михаилом Константиновичем, большим знатоком жизни балканских народов, вторым драгоманом посольства, и его молодой супругой Луизой (Елизаветой) Александровной, обрусевшей иностранкой, выросшей в петербургском высшем обществе. Похоже, со временем она стала его любовницей. Во всяком случае, тональность леонтьевских писем мадам Ону из Адрианополя, Тульчи и других мест говорит об их довольно близких отношениях.
Лиза была далеко, да она и не была сдерживающим началом. Леонтьев никогда не скрывал от жены своих романов, более того, подталкивал и ее к тому же. Он по-своему любил ее, но мысль о привязанности навсегда к одному человеку вызывала у него ужас. Он считал такую привязанность противоречащей самой жизни.
Говоря современным языком, Леонтьев был сторонником открытого брака, поэтому не стоит удивляться такому его письму Лизе: "Я каждый день 20 раз думаю о тебе", - признавался он уехавшей жене. Далее рассказывал о богатом Игнатьеве, о молодой и красивой мадам Игнатьевой и продолжал: "…я спрашивал не раз у себя, желал ли бы я его дом, его жену - вместо Лизы и нашей небогатой, но дружной жизни. Нет! Нет! Кроме Лизы никого не желал бы иметь женой! Любовницу какую-нибудь на время - для фантазии, это другое дело, но другом и женой только тебя". Трудно сказать, как реагировала простодушная Лиза на такие признания мужа, да он этим не слишком и интересовался: для него подобная модель брака была единственно возможной. Эта модель присутствует и во многих его произведениях ("Две избранницы", "Исповедь мужа" и др.).
Дипломатическая служба оказалась тем делом, которое пришлось Леонтьеву по душе. Во-первых, он был благодарен ей за жизнь в другом мире. "Я давно мечтал жить в Турции, на Востоке, - говорит один из леонтьевских героев, - и вот мечты мои исполнились: я в Турции. Я хотел видеть кипарисы, минареты и чалмы; я вижу их. Я хотел быть как можно дальше от этих ненавистных, прямых, широких улиц Петербурга… я был далеко от них".
Во-вторых, сама консульская работа удовлетворяла его патриотическому чувству, его честолюбию, его эстетизму и к тому же оставляла время для литературных занятий. Тот же персонаж, повторивший дипломатический путь автора, признается: "Службой своею я дорожил; скажу яснее: я ужасно любил ее, эту службу, совсем не похожую на нашу домашнюю обыкновенную службу. В этой деятельности было столько именно не европейского, не "буржуазного", не "прогрессивного", не нынешнего; в этой службе было тогда столько простора личной воле, личному выбору добра и зла, столько доверия со стороны национальной нашей русской власти! Столько простора самоуправству и вдохновению, столько возможностей делать добро политическим "друзьям", а противникам безнаказанно и без зазрения совести вредить!" Такое признание может удивить современного читателя - сегодня "простора личной воле" в дипломатической деятельности не так уж много…
В романе "Египетский голубь", написанном через 15 лет, Леонтьев описывал лето, проведенное в Константинополе героем по фамилии Ладнев (что само по себе, если вспомнить Ладнева из "Подлипок", является прямым указанием на автобиографичность повествования): "Меня задержало в Константинополе одно личное дело, одна "неприятность", одно столкновение с иностранцем, из которого я вышел очень удачно и лестно для моего самолюбия, но за эту удачу все-таки по службе нужно было отвечать "формально"… Переписка с иностранцами тянулась. Мне уже становилось скучно и тяжело быть здесь… не у дел, жить четыре месяца не то гостем, не то подсудимым за слишком смелое самоуправство, и очень хотелось вернуться скорее в провинцию, к освежающей и деловой борьбе". Поскольку возвращение к "деловой борьбе" откладывалось, Леонтьев занимал свободное время литературной работой, писал одно из самых известных своих произведений - "Исповедь мужа".
Начат был этот замечательный роман, по-видимому, еще в России, потому фон романа - крымский (Востока автор тогда не знал). Сюжет - необычен и помогает многое понять в характере и поступках Константина Николаевича. События разворачиваются в 1850–1856 годах, как раз тогда, когда Леонтьев участвовал в войне. Поживший на свете помещик К. (автор в будущем?) удалился от светского общества в свое крымское имение Ай-Бурун. Он богат ("Слава Богу, я не беден!" - восклицает герой в первых же строках романа, и в такой торопливой констатации видно небезразличное отношение автора к данному вопросу), он может позволить себе ту жизнь, какая ему нравится, потому и уехал в Крым: "…здесь хорошо; зимы нет, рабства нашего нет. Татары веселы, не бедны, живописны и независимы. Общества здесь нет - и слава Богу! Я не люблю общества, на что оно мне?"
Вместе с тем взаимоотношения с обществом у героя не так просты. В объяснениях преимущества одиночества явно слышится голос болезненно честолюбивого автора: "Когда я один, я могу думать о себе и быть довольным; при других… мне этого недостаточно. Разве бы триумфальное вступление в город при криках народа, в прекрасную погоду, на лошади, которая играла бы подо мной, и не в нынешнем мундире, а в одежде, которую я сам бы создал и за которую женщины боготворили бы меня столько же, сколько и за подвиги мои; боготворили бы и шептали: "Зачем мы его не знали прежде, когда он был молод!" Это я понимаю. Иначе о чем заботиться?" Всё - или ничего! Или быть героем, которым восхищаются все, или - не надо общества вовсе, коли ты в нем один из многих.
Имение К. описано лишь штрихами: с одной стороны, оно чем-то напоминает богатое имение Шатилова в Тамаке, с другой - отражает вкусы самого Леонтьева. Именно так он мог бы жить, имея средства. К. доволен своей уединенной и неторопливой жизнью. Хотя человек он поживший, но не старый (ему 45 лет), и его взгляд время от времени обращается на женщин. В Ялте живет небогатая девушка "в розовом холстинковом платье", читающая "дельные книги" и занимающаяся рукоделием. Герою она понравилась, и он сразу перестал ездить в этот дом: он стар душою, значит, не стоит пробуждать надежды на выгодное замужество у родни, не надо "соблазнять садом, кипарисами, мраморными ступеньками, коврами" молодую девушку…
Но жизнь в Ай-Буруне поменялась независимо от его желания. К. получил письмо от двоюродной сестры, Катерины Платоновны. Она бедна, вся в долгах, муж умер, у нее дочь. Повинуясь порыву, герой высылает ей 800 рублей. Результат оказывается неожиданным: заплатив долги, Катерина Платоновна приезжает в Ай-Бурун вместе с дочкой, Лизой. Лиза не похожа на жеманных барышень: сама доит корову, сажает деревья; она малообразованна, дурно говорит по-французски, зато искренна и неглупа (некоторые ее черты прямо указывают на Лизу Политову).
Герой привязывается к девушке и вынашивает планы устройства ее жизни. Его любовь имеет родительский оттенок, он желает Лизе счастья, а потому сразу отвергает ее брак с каким-нибудь никчемным мелким чиновником. Обеспеченного же и умного молодого человека Лизе встретить просто негде. К. начинает думать, а не выйти ли ей замуж за сына управителя? "Он вольноотпущенный, обучался садоводству в казенном саду , неглуп, пишет с небольшими ошибками, знает кое-что из ботаники, красив - настоящая русская кровь с молоком, 21 год, ловкий, глаза синие, сердце хорошее" .
Но это невозможный мезальянс (как и женитьба самого Леонтьева на Лизе Политовой). Дочь полковника, барышня - и вольноотпущенный! К. излагает в своих записях целую "теорию стекол", сквозь которые человек смотрит на мир: сквозь желтое окружающее кажется залитым солнцем, сквозь фиолетовое - будто гроза и буря приближаются… Леонтьевский персонаж предлагает поменять гештальт, взглянуть на мир сквозь другое, непривычное стекло: "…есть совсем, совсем другой мир, о котором и не думают". И через другое стекло ситуация выглядит иначе: по соседству с имением "белый домик с плющом и виноградом… он получает хорошее жалованье у какого-нибудь вельможи за садоводство; в доме чисто… воздух вокруг дивный…". Этакая идиллия, пастух и пастушка, к тому же никаких "высших потребностей ума" у Лизы ее дядя не находит, зато видит, что пишет она с теми же ошибками, что и садовник…
Лиза, которая "еще очень дика", никаких теорий не выстраивает. Но когда к ней сватается некий любитель французских романов Маринаки со стрижеными бакенбардами и томным взглядом, она ему отказывает, чем очень радует дядю: слащавый Маринаки не соответствует его чувству прекрасного. В романе даже появляется своеобразная классификация прекрасного в стиле Аристотеля: "А прекрасное бывает трех родов: красота живописная, пластическая; красота драматическая, или действия, и красота чувств, или музыкальная". В случае с молодым садовником можно надеяться на почти полное воплощение прекрасного (борьба с сословными предрассудками обещает даже драматическую красоту), а вот брак с Маринаки под определение прекрасного никак не подпадает…
Неожиданно для героя романа (но не для читателя, которому уже ясно, что хозяин имения Лизу любит) женится на Лизе он сам, а не садовник. Предложение руки и сердца является изложением кредо хозяина имения. Он был бы несчастен, если бы дал Лизе погибнуть. И далее следует примечательный диалог:
"- Что такое "погибнуть"?
- Что такое "погибнуть"?.. Проще всего "погибнуть" - значит унизиться, упасть. <…> Если нужда тебя не унизила, если, напротив того, ты стала выше и прекраснее от ее тяжести - тогда ты не погибла. Если ты умерла от нужды в честной борьбе, ты тоже не погибла. С другой стороны: если ты ведешь богатую и разгульную жизнь, но при этом добра, великодушна, пряма, умна, даровита и пленительна <…> тогда ты не погибла, по-моему. А если беспорядочная жизнь обезобразила твою душу - ты погибла! Или, если ты можешь быть счастливой с Маринаки - ты погибла!
- Вот как! - сказала Лиза. - Вот вы что говорите! А с вами быть счастливой - это не погибнуть?
- Нет, - отвечал я смело, - влюбиться в меня, обнищавшего духом, с лицом старым, с сердцем бесстрастным - это своего рода гибель или жалкая ошибка. А выйти за меня замуж, чтобы быть независимой, порадовать больную мать, чтобы иметь в руках средства помогать другим страдальцам, чтобы жить вольно и широко, когда захочется, и в запасе иметь верного друга для черных дней, для дней болезни, отвращения и обманов - это не гибель. Это улучшение!"
Удивительный жених, настаивающий на том, чтобы его не любили, а видели в нем лишь средство для улучшения жизни! Жених, который еще до свадьбы предлагает "жить вольно и широко", не оглядываясь на предрассудки и приличия. Недаром К. пишет в дневнике: "Будет ей привольно, будет и мне не стыдно".
Став мужем, герой романа предоставляет Лизе полную свободу. В Крыму начинается война, в имение заезжают то казаки, то французы с сардинцами. Казацкий юнкер пытается вызнать у прислуги, через какое окно ночью можно попасть в спальню Лизы. Но Лизин муж не разгневан: он дает совет жене как держать себя с юнкером в следующий раз, если он ей неинтересен, "а если влюблена - это твое дело, предупреждаю тебя только, что он очень груб и развратен". К. ведет себя не как муж, а как друг. Когда же в их доме появляется красавец грек Маврогени, волею судеб попавший на службу к французам, К. становится жене не просто другом, а наперсником.
Хозяин Ай-Буруна сам восхищается Маврогени: "Какое простодушие, какая искренняя, пламенная молодость во всем, в улыбке, в блеске синих очей, в черных коротких кудрях… в жажде жить и веселиться!" А уж когда Маврогени приходит в имение в албанском костюме - тут муж Лизы жалеет, что не родился живописцем: "Вошел он в густой белой чистой фустанелле, в малиновой расшитой обуви с кисточками на загнутых носках; золотой широкий пояс, полный оружия; синяя куртка разукрашена тонкими золотыми разводами; длинная красная феска набекрень, и с плеча на грудь падает пышная голубая кисть!"
Лиза влюбляется в Маврогени. Муж не препятствует, наоборот, помогает советами, избавляет от возникших было в ее душе угрызений совести, даже пишет любовнику, когда тот покидает Крым, чтобы вернулся. Вот как такую необычную ситуацию оценивает Юрий Иваск: "Это жоржсандовская тема свободной любви; в России ее впервые "обработал" А. В. Дружинин в своей нашумевшей повести "Поленька Сакс" (1847). Позже ту же тему педантично "разработал"… Чернышевский ("Что делать?"). Но у Леонтьева все иначе освещено и мотивировано. Сандовско-дружининско-чернышевские мужья отпускали своих жен с миром - по соображениям принципиальным, но безо всякого энтузиазма! Между тем, читая "Исповедь мужа", иногда трудно решить, кто больше восхищается третьим в любви - старый муж или его молодая жена".
С Иваском можно согласиться лишь отчасти. Да, муж восхищается Маврогени, упивается страстью к нему своей молодой жены, но все-таки и страдает. "Все кончено! Все решено!" - пишет К. в дневнике, застав Лизу в объятиях Маврогени в саду. Переживания его неоднозначны: он не только жалеет себя, но и радуется за Лизу. Он - не ревнивец. К., узнав о том, что жена влюблена в другого, анализирует собственные чувства: "Зачем ты не ревнуешь? Как смеешь ты не ревновать? Но что же делать мне, если во мне нет ни искры ревности? Что делать мне, если она мне давно не жена, а моя дочь, мое создание?.." (Возможно, в этих словах можно найти и отголосок пробуждающегося чувства к Маше, которая тоже отчасти леонтьевское создание, недаром К. и романная Лиза в родстве, хотя и более далеком, нежели Леонтьев и его племянница.)
К. пишет в дневнике напутствие жене: "Живи, живи, моя Лиза!" Жизнь не знает оков приличий и условностей, "рабства общих мнений": "…пусть питается дешевой и безвредной пищей тот, кто не в силах вынести божественных напитков!" Но все же Лиза, которая делится с мужем радостью своей любви, замечает: "Однако вам больно что-то?.. Вы чаще вздыхаете". И хотя муж опровергает ее опасения, не так просто ему дается это упоение чужим счастьем.