Попытки Леонтьева сделать из князя "ученика", как и его искреннее восхищение молодым красавцем и героем, сам Церетелев воспринимал с иронией. Константин Николаевич заинтересовал его, но князь не раз пикировался с ним по самым разным вопросам и подшучивал над его манерой одеваться. Именно тогда Леонтьев придумал себе особое одеяние - нечто среднее между поддевкой, кафтаном и подрясником - "альтернативу" ненавистным европейским сюртуку и фраку (этот же кафтан носил он позднее и в России). Почувствовав симпатию Леонтьева, Церетелев испытал "непреодолимую жажду той небольшой тирании, которой подобного рода характеры любят подвергать расположенных к ним людей".
Князь мечтал о большой карьере, поэтому дружба с чудаковатым бывшим консулом, спорившим с официальной российской политикой в "болгарском вопросе", ему была не нужна. Вскоре это стало очевидным и Леонтьеву:
"Я, проживши около года на Афоне, - обвеянный его святыней, его поражающими строгостями, впервые понял тогда сущность вопроса с настоящей духовной точки зрения; т. е. что это просто великий грех нарушать так сознательно, лукаво и преднамеренно Уставы Церкви, как нарушали их болгарские либеральные вожди по соглашению с турками, обманывая и свой простой народ, и нашу дурацкую интеллигенцию.
Я трепетал за единство Церкви, у которой есть только две могучие опоры: русский Государь и русский народ, с одной стороны, и греческое духовенство, с другой… Я верил заодно с Св. Царем Константином, что и с политической точки зрения чистота и строгость Православного учения важнее нескольких провинций…
Князю Церетелеву ни до чего этого дела не было; для России он, видимо, желал только немедленного успеха, силы и влияния; для себя?.. Для себя - тоже немедленного успеха, силы и влияния… Я не мог ему этого доставить; иные из тех многих, которые были за болгар и которые были со мной не согласны, - могли…
На что же я ему годился?
Ему нужны были движение, борьба, карьера… а не отеческая дружба человека вовсе не влиятельного и не властного… Вот если бы я был облечен властью - тогда было бы, вероятно, иное!.."
Хотя мечты об "ученике" и "последователе" не осуществились, Леонтьев вспоминал умного и красивого Церетелева всегда с искренним уважением. А позднее познакомился и с его младшим братом Дмитрием - философом и публицистом, хорошим знакомым Владимира Соловьева.
Жизнь отставного консула была наполненной и нескучной, да и времени для литературной работы стало больше. Леонтьев написал несколько статей в расчете на журнал "Русский вестник" - он предложил Михаилу Никифоровичу Каткову и его соредактору по "Вестнику" и газете "Московские ведомости" Павлу Михайловичу Леонтьеву собственную кандидатуру в качестве "восточного" корреспондента. Ему ответили, что в его статьях для журнала и для газеты редакция заинтересована, но корреспондент в этом регионе у них уже есть. Тем не менее Катков пообещал Леонтьеву 1800 рублей серебром в год с условием, что тот будет регулярно присылать статьи для публикации. Константин Николаевич был рад и тому, что у него будет трибуна для высказывания своих взглядов и мыслей, и тому, что поправит свои материальные дела.
Леонтьев хотел писать статьи "в защиту Церкви", а с церковными вопросами тогда была тесно связана тема панславизма. Причем тема эта стала чрезвычайно болезненной не только для Запада, но и для греков. Как писал Леонтьев, греки боялись, "чтобы русские не обрусили всех Православных". Освободившаяся (хотя и не до конца) от турецкого ига Греция видела в России уже не только союзника, но и конкурента за влияние в регионе - потому такой политический резонанс приобрел спор Константинопольского патриархата с Болгарской церковью. Леонтьевские статьи "Панславизм и греки" и "Панславизм на Афоне" затрагивали самые сложные и актуальные проблемы восточной политики России, спорили с панславизмом.
Леонтьев сравнивал Россию с планетой, вокруг которой вращаются многие спутники, да и сама она неоднородна этнографически: "Россия чисто славянской Державой никогда не была… ее западные и восточные владения, расширяя и обогащая ее культурный дух и ее государственную жизнь, стесняли ее Славизм разными путями…" Племенной подход не применим к России, в том числе и потому, что среди вращающихся вокруг нее "спутников" есть румыны, мадьяры, греки - то есть неславяне. Про румын и мадьяр Леонтьев говорил, что они самим своим географическим положением "вставлены… в славянскую оправу" (так же думал Данилевский), что же касается греков - он надеялся на то, что экономические интересы должны будут оттолкнуть их от Западной Европы и сблизить с Россией.
Более того, в отличие от мечтаний панславистов Леонтьев доказывал, что "образование одного сплошного и всеславянского государства было бы началом падения Царства Русского. <…> "Русское море" иссякло бы от слияния в нем "славянских ручьев"", так как всеславянское государство не смогло бы сохранить твердость власти самодержавной России. "Непременно выработается у юго-западных славян такая мысль, что крайнее государственное всеславянство может быть куплено только ослаблением русского единого государства, причем племена, более нас молодые, должны занять первенствующее место не только благодаря своей молодой нетерпимости, своей подавленной жажде жить и властвовать, но и необычайно могучему положению своему между Адриатикой, устьями Дуная и Босфором", - предупреждал Леонтьев. Значит, убеждал он читателя, панславизм опасен не только для греков, но и для России!
Россия гораздо теснее должна быть связана с Грецией, чем с юго-славянами. Более того, Леонтьев считал, что русские не заинтересованы и в падении Турции. "Всегдашняя опасность для России - на Западе", значит, ей надо искать союзников, а не врагов на Востоке. Греки тоже заинтересованы в сохранении Османской империи как противодействии панславистской политике, болгары нуждаются в турецкой власти, пока их собственная "зеленая" государственность не созреет. Интересы России, греков, болгар и турок, по мнению Леонтьева, противоположны интересам западноевропейских стран: "…для Германии и Австрии выгодно было бы… ослабление России и разрушение Турции", для России же лучше всего "постепенное, осторожное развитие греков и юго-славян под владычеством султана; сохранение добрых отношений и с турками, и более или менее со всеми восточными христианами, прежде всего, на случай какой-нибудь западной грозы" .
Но как бы ни необычна была предложенная геополитическая модель, основная мысль в статьях о панславизме была принципиальнее. Речь шла о враждебности Запада русским интересам. Восточный вопрос должен был стать, по мысли Леонтьева, глобальным вопросом борьбы с Западом, а отнюдь не частным вопросом об устроении Балкан. Именно так и понял статью "Панславизм и греки", когда она была напечатана в "Русском вестнике" (1873), Достоевский: он расшифровал смысл статьи как необходимость борьбы "со всей идеей Запада". Этот вывод был ему близок, недаром и сам Федор Михайлович верил, что "…в грядущих судьбах наших… Азия-то и есть наш исход".
Леонтьевская статья привлекла внимание историка М. П. Погодина, о ней хвалебно отзывался член Славянского комитета В. И. Ламанский, турецкое посольство в Петербурге перевело леонтьевские статьи о панславизме и послало в Порту… Редкий случай: публикации Константина Николаевича были замечены, о нем говорили и спорили! Но обе статьи вышли за подписью "Константинов", и истинного автора угадали не многие. Катков передал Леонтьеву благодарность за блестящие статьи. Вместе с тем афонские старцы попросили ничего пока не писать об Афоне - хотя большинство афонитов жили "своею особою афонскою, не русскою, не греческою и не болгарскою жизнью", до них тоже доходили отголоски политической борьбы, и старцы не хотели смущать братию. Леонтьев послушался.
Тогда же, в Константинополе, Константин Николаевич начал писать свой самый большой роман, который считал лучшим, - "Одиссей Полихрониадес". (Не прошло и двух лет, как Леонтьев сжег "Реку времен", решив писать в будущем только на религиозную тему. Но сначала появились геополитические статьи, а потом был начат и "Одиссей".) Роман задумывался давно - еще в Янине, да и действие происходило там. Вновь обратившись к этому замыслу, в центре которого история молодого грека, сначала он относился к его осуществлению как к "грубой" работе для денег.
В этом произведении Леонтьев нарушил свои принципы "бледного", "акварельного" письма. В "Одиссее" масса этнографических подробностей, изображений быта, описаний. "Я переступил, быть может, за нужные пределы, утратил… чувство меры… - и в то же время - не насытился, не исчерпал себя, не истощил не только… "океана" моих воспоминаний и проектов, но и одн<ой> Эпирской жизни моей…" - признавался автор. Постепенно он увлекся рассказами о яркой восточной жизни, ввел в фабулу романа русского консула Благова, сплавленного из своего предшественника на дипломатической службе консула Ионина (друга Михаила Хитрово) и себя самого. Образ доктора Коевино был навеян реальным доктором из греков, его янинским приятелем; романная танцовщица Зельха стала еще одним напоминанием о Пембе и т. д. Роман начал доставлять ему радость - он будто заново переживал свои счастливые, деятельные годы.
Казалось, что "Одиссей" будет написан быстро, на одном дыхании, - Константин Николаевич обещал П. М. Леонтьеву прислать роман в мае 1874 года для публикации, но он не был готов и много позже. Спустя некоторое время к роману он охладел и дописывал его, будто тащил в гору тяжеленный камень… Может быть, потому продолжение романа и было названо им "Сизифов камень", как знать?
Роман публиковался частями в "Русском вестнике" вплоть до 1882 года. Редакция требовала продолжения, а продолжение было делом непростым. Как писал Леонтьев, "такой обширный, объективный труд требовал большого досуга воображению; нужно в таком произведении, чтобы оно вышло недурно, обдумывать беспрестанно всё, даже самые внешние обстоятельства, иногда и вовсе придумывать их … Героя я выбрал неудобного: красивого и умного юношу, Загорского купеческого сына, но боязливого, осторожного, часто хитрого, в одно и то же время и расчетливого, и поэта, как многие греки. Всё изображается тут не русское; надо большими усилиями воображения и мысли переноситься в душу такого юноши, становить себя беспрестанно на его место, на котором никогда я не был… К тому же разнообразных лиц - турок, греков, европейцев в Одиссее много…".
Текст романа поражает знанием деталей быта, обычаев, традиций и даже песен Эпира. Роман чем-то напоминает "Подлипки": в нем тоже много персонажей, основная тема - становление мужчины из юноши (только здесь юноша этот - грек), хотя фабула "Одиссея" гораздо определеннее и четче (сказался литературный опыт автора). Иваск высказался об "Одиссее" так: "Это очень мужской роман, в котором любовь - только слабый мотив, а вся оркестровка развивает другие темы: тут и честолюбие, и корыстолюбие, тут и политические споры и интриги…" Жаль, что этот "мужской" роман так и не был закончен.
Из соображений экономии Леонтьев весной перебрался в дачное место недалеко от Константинополя - на остров Халки в Мраморном море, где прожил около года. С ним вместе отправился слуга Георгий, эпирский грек; немного погодя приехала и Лиза в сопровождении верного Петраки. Отношения супругов, напряженно-натянутые последние годы из-за увлечений Леонтьева, болезни Лизы, ее мнимой беременности, его желания принять постриг, вновь стали дружескими. Леонтьев вспоминал: "С женой, с которой у меня было 3-летнее расстройство, мы в Константинополе помирились, жили честно и по возможности мирно. - От. Макарий, бывший духовником жены, советовал мне взять ее с собою туда и продержать около себя подольше, чтобы беседами укрепить в ней веру. - Я послушался".
Халки Константин Николаевич полюбил. Неподалеку от места, где он остановился, находилась знаменитая греческая Духовная академия, и он ходил в ее храм на обедни, часто подолгу беседовал с монахами-профессорами и ректором - митрополитом Анхиольским. Сам остров был застроен живописными двухэтажными домиками с черепичными крышами, в центре располагалась сравнительно новая церковь Святого Николая (Айос Николаос), в которой Леонтьев тоже часто бывал.
Константин Николаевич нанял отдельный домик в турецком стиле (заплатив хозяину за год вперед 40 лир из занятых денег) - очень чистый и, как он писал мадам Ону, "какой-то провинциально-наивный". Домик был расположен на горе, из окон открывался живописный вид - он был своим жильем доволен.
На Халках Леонтьев работал над "Афонскими письмами", статьей "Еще о греко-славянской распре" и своим центральным теоретическим трудом - "Византизм и славянство". Позднее Константин Николаевич говорил, что этот труд (как и роман "Одиссей Полихрониадес") смог появиться только после проведенных им на Афоне месяцев, чтения аскетических писателей и жесточайшей борьбы с самим собой. Про свою жизнь на острове Леонтьев писал так: "От прежних привычек блуда я воздерживался там строго, хотя искушения были; посты содержал; Богу молился, духовное читал и других считал долгом приохочивать к тому же; писал статьи Каткову в защиту церкви и имел одобрение от духовенства" . А за несколько месяцев до смерти в письме Розанову Константин Николаевич отметил, что именно "личная вера… докончила в 40 лет и политическое, и художественное воспитание мое".
Не споря с Леонтьевым, необходимо все же отметить, что первые идеи "Византизма и славянства" появились у него еще до его афонского опыта. Мысль о триедином процессе родилась у него по дороге на Афон, а некоторые части будущей работы (посвященные данной органической гипотезе) он начал писать в первые же свои дни на Святой горе. Но завершенный вид книга "Византизм и славянство" приобрела только на Халках (хотя десять лет спустя, в 1884 году, Леонтьев добавил к ней новые примечания).
Сначала Леонтьев думал о двух книгах: в первой он хотел рассмотреть историческое развитие, показать его несводимость к прогрессу, обосновать "триединую гипотезу"; вторая книга задумывалась как размышления о судьбах славянства. Позднее эти замыслы соединились в один труд - "Византизм и славянство". С одной стороны, это был трактат, написанный на злобу дня, - в нем обсуждался острый "восточный вопрос" (назревала очередная русско-турецкая война); с другой - теоретическая работа, в которой излагалась оригинальная философия истории.
Леонтьевская концепция базировалась на гипотезе триединого процесса. Но у трактата было еще одно теоретическое основание - византизм, ведь рассматривая историю как смену самодостаточных культурно-исторических типов, Леонтьев не мог пройти мимо России. Но что можно считать сущностью российской жизни? "Сильны, могучи у нас только три вещи: византийское Православие, родовое и безграничное Самодержавие наше и, может быть, наш сельский поземельный мір", - считал Леонтьев. Упоминания о православии, самодержавии и крестьянской общине ("сельском міре") можно было найти в статьях и работах многих из тех, кто искал корни самобытности России, но Леонтьев нащупал нерв византизма в православии, пришедшем на Русь из Византии и в дальнейшем существенно повлиявшем на формирование российского самодержавия.