Тогда же в кудиновском имении появился новый персонаж - Варя. Для тех нескольких коров, что снабжали обитателей имения молоком, понадобился пастушок, который мог бы выгуливать их в окрестностях до заморозков. Одна из работниц предложила взять свою дочь Варю. Она оказалась довольно рослой и смышленой девочкой лет девяти и с коровами справлялась хорошо.
Леонтьев как-то заметил, что Варя все время щурится, и расспросами добился от нее признания, что ее часто мучают ячмени. Он подобрал девочке лекарства, но глотать таблетки и микстуры она не любила. Пришлось Людмиле строго следить за лечением Варьки, и ячмени прошли. К дичившейся людей и молчаливой девочке все привязались. По вечерам ее стали приглашать вместе со всеми пить чай. "Сидит она, пьет чай не спеша, - вспоминала Маша, - и глубоко молчит" . По желанию Константина Николаевича Варя стала носить русский сарафан, Маша подарила ей разноцветные бусы - вид у круглолицей девочки с темной косой стал вполне "этнографический" и радовал глаз. Так у Леонтьева появилась полуслужанка-полувоспитанница, которая останется рядом с ним до самого конца его жизни. Он даже одно время хотел написать рассказ "Варька", прототипом которого планировал сделать кудиновскую девочку.
В октябре Константин Николаевич поехал в Мещовский монастырь Святого Георгия. Он не забывал свой обет стать монахом, в мечтах же рвался на Босфор, тосковал по консульской деятельности, политической борьбе, чувствовал себя оттесненным на обочину жизни. Леонтьева раздирали внутренние противоречия, он никак не мог успокоиться, смириться. "…лучше бедность на Босфоре, чем богатство здесь", - написал он в одном из писем. А Губастову признался: в Кудинове или в Мещовском монастыре он не живет по-настоящему, а только заглушает тоску "по жизни и блестящей борьбе". Несколько лет он постоянно переезжал с места на место - Кудиново, Калуга, Москва, монастыри, Юхнов, имение княгини Дарьи Петровны Оболенской… - будто убегал от тоски по былой жизни.
Вот и теперь: сразу после Мешовского монастыря Константин Николаевич принял решение провести зиму в близлежащем городке Юхнове. В письмах из Юхнова он спрашивал Машу уже не только о Людмиле, но и о Варьке: как у нее дела, есть ли успехи по разговорной части. Маша в это время приучала девочку к домашней работе, чтобы сделать из нее себе помощницу - "кое-что она убирала, что было по ее силам", и вскоре девочка привыкла к комнатам, заменив Машу в некоторых делах.
В Юхнове Леонтьев пробыл недолго - около месяца, а когда житье в полусонном городишке стало невмоготу, отправился в Москву, где и встретил новый, 1876 год. Благо и повод для поездки появился: Катков печатал его "восточные повести" в "Русском вестнике" и, поскольку они нравились читателям, намеревался выпустить их на следующий год отдельным изданием.
Действительно, произведения, вошедшие в цикл "Из жизни христиан в Турции", которые сам Леонтьев называл "восточными повестями", были прелестны, что признал и невзлюбивший автора Аксаков. Именно об этих повестях, напомню, высоко отозвался Лев Толстой. Помимо художественных достоинств повести представляли и несомненный этнографический интерес. Возможно, поэтому русская читающая общественность, болевшая тогда "восточным вопросом", и обратила на них внимание.
Еще в 1874 году Леонтьев почувствовал этот интерес и попросил Берга помочь ему найти издателя для "восточных повестей", но хлопоты того успехом не увенчались. В 1875 году в журнале "Русский мир" с доброжелательной статьей о творчестве Леонтьева выступил В. Г. Авсеенко. И тогда, в конце 1875 года, Леонтьев предложил свои повести в "Русский вестник". Как ни язвил на катковский счет Константин Николаевич, но большинство своих сочинений он опубликовал именно у Михаила Никифоровича.
В 1876 году типография Каткова издала трехтомник "Из жизни христиан в Турции. Повести и рассказы" с небольшим предисловием. Надо сказать, что кроме собственно "восточных повестей" в него вошла и часть романа "Одиссей Полихрониадес". Шумного успеха не получилось (да и неполнота трехтомника почти сразу вызвала у Леонтьева желание подготовить более полное, исправленное издание восточных "акварелей"), но критикой эти сочинения Леонтьева наконец-то были замечены. Первыми на выход трехтомника отозвались знакомые - Вс. С. Соловьев и дипломат В. С. Неклюдов (который тоже был экспертом по "восточному вопросу" и даже написал книгу о взаимоотношениях России и Европы с Османской империей). Благодаря этим и немногим другим отзывам трехтомник понемногу продавался.
Кроме безрезультатно пересылавшейся из редакции в редакцию статьи "Еще о греко-болгарской распре", от "Византизма и славянства" отпочковалась также статья "Русские, греки и юго-славяне. Опыт национальной психологии". Эта работа увидела свет в "Русском вестнике" в 1878 году, но перед этим тоже претерпела мытарства по редакциям. Сначала Леонтьев отправил статью в "Гражданин", который ее не напечатал (хотя переговоры с редакцией вели Берг, Вс. Соловьев, Страхов). Вновь выручил Катков, но и у него статья "отлежалась" перед публикацией. Видимо, критический подход Леонтьева к "братьям-славянам" царапал глаз журнальных редакторов. Ведь в русском обществе к юго-славянам было совсем иное отношение.
В тот момент всем казалось, что узел противоречий, завязанный историей на юго-востоке Европы, должен вот-вот быть развязан (или разрублен). Леонтьев соглашался с этим; он считал, что "Турция не может продолжать своего существования в Европе по сю сторону Босфора и Дарданелл не потому вовсе, чтобы все турки поголовно были изверги и звери, и не потому, чтобы христиане все были люди симпатичные, честные или прекрасно воспитанные, но потому, что управление миллионами иноверцев, сознавших уже свои политические права, на основании Корана в наше время невозможно" . Но вот каким образом этот узел можно развязать или разрубить? Какова должна быть роль России в этом? Здесь позиция Леонтьева расходилась с распространенным тогда славянофильским оптимизмом, что было особенно заметно, на мой взгляд, именно в этой статье - "Русские, греки и юго-славяне".
Леонтьев представлял болгар как простой народ (пребывающий в состоянии первичной простоты), мало отличающийся в своих нравах, личных характерах, традициях от греков: "…та же крепкая, честная семья, то же трудолюбие, почти та же восточная одежда, те же обычаи, та же осторожность, скрытность, та же наивность первобытная и нередко очень милая и приятная".
Анализируя же болгарскую интеллигенцию, Леонтьев пришел к такому заключению: "…насколько греки кажутся суше русских и… однообразнее русских, настолько болгары кажутся для человека, пожившего и с ними и с греками, суше и однообразнее греков. И у тех и у других, если сравнивать их с нами, преобладают: практичность, лукавство, выдержка, осторожность, дух коммерческий, какой-то дипломатический, над порывом, чувством, идеальностью… Член болгарской интеллигенции - это буржуа par excellence…"
Итак, приговор произнесен: болгарская интеллигенция буржуазна. Ловкие доктора, негоцианты и учителя в плохо сшитых европейских сюртуках не успели еще многому научиться (так как совсем недавно вышли из мужицких или мещанских семей), но зато стали "пламенными фанатиками своего национального дела". Именно эта буржуазная по духу интеллигенция управляла, по мнению Леонтьева, болгарским народом, причем народ этот был послушнее греческого, избалованного своей великой историей и традициями: "…у греков труднее старшине, епископу и учителю обмануть народ, например, в церковном деле и представить ему чорное белым - каноны не канонами и т. п.". Леонтьев рассуждал тенденциозно - он был и оставался эллинофилом, причем решающую роль в его любви к грекам сыграл тот факт, что православие пришло на Русь именно в греческих одеждах. Он любил не по племени, а по вере.
Для Леонтьева гораздо важнее политического единства, о котором мечтали сторонники всеславянской федерации народов, было единство церковное. Эту же мысль он проводил и в других своих статьях . Православный дух, возвеличение Церкви - вот главное противоядие европейскому влиянию, то, что может противостоять идущему с Запада вторичному упрощению. Конечно, такие мысли, такая критика южных славян (подчас совсем несправедливая) не могли найти отклика у массового читателя того времени. Антитурецкое восстание в Герцеговине в 1875 году, потопленное в крови Апрельское восстание в Болгарии в 1876 году, война Сербии с Турцией - всё это не просто будоражило умы, но и приводило к вполне реальным последствиям: достаточно сказать, что в 1876 году на стороне сербов под командованием генерала Михаила Григорьевича Черняева сражалось несколько тысяч русских добровольцев.
Русское общество кипело, дело освобождения "славянских братьев" большинством воспринималось как национальная задача, "все славянские струны в русских сердцах пришли опять в сотрясение", и голос Леонтьева звучал на этом фоне явным диссонансом. Как сказал о своем друге Тертий Иванович Филиппов, "Леонтьев был мыслитель самобытный; он торговал своим (выделено мной. - О. В.) товаром и жеванным никогда никого не кормил" . Публика же во все времена предпочитала именно что "жеванное", знакомое.
Константин Николаевич вернулся в Кудиново, где провел с Машей и Людмилой лето и осень 1876 года. В имении он не только писал, но и продолжал лечить крестьян, даже обратился в Мещовскую уездную управу за официальным разрешением врачебной практики - без такого разрешения по рецептам Леонтьева не могли отпускать лекарства в местной аптеке. В июне он разрешение получил. Поскольку денег по-прежнему катастрофически не хватало, у Константина Николаевича мелькнула мысль, не "добыть" ли себе место земского врача. Осуществлению этого плана мешало неприятие Леонтьевым тихого и размеренного деревенского быта - без кружения лиц, событий, борьбы. Он скучал, чувствовал себя заживо погребенным в глуши, да и отношения с Машей становились всё сложнее.
Мария Владимировна была очень нервна в то время, не раз обвиняла Леонтьева во всех возможных грехах, указывала на него как на источник своих бед, устраивала сцены… В конце концов, после очередного бурного выяснения отношений она решила уехать из Кудинова. Маша по-прежнему любила Константина Николаевича, понимала, что многие ее претензии были несправедливы, и поклялась перед образом не возвращаться в Кудиново до тех пор, пока Леонтьев сам не позовет ее. Она уехала в Белевский монастырь и прожила в гостинице для паломников около месяца. Потом решила ехать к матери, в Рязань, и искать там место домашней учительницы или компаньонки. Отец Климент, к которому она заехала в Оптину Пустынь, поддержал ее намерение.
Удивительно, что Константин Николаевич, который остро переживал бегство Лизы, к отъезду Маши отнесся гораздо спокойнее. Он писал Губастову об отъезде из Кудинова двух своих самых близких женщин: "Все-таки ведь их по симпатичности и теплоте и сравнить невозможно. - Когда Лиза меня бросила, я был два месяца так печален, что запретил имя ее в Кудинове произносить пока не пройдет боль моего сердца. - А когда Мар<ия> Влад<имировна> уехала, то я кроме радости не чувствовал ничего! Радовался, что уже не видал перед собой ее худого лица, ее узких плеч, не слыхал больше ее резкого голоса и т. д.". Но и "радость" не была полной, иначе не написал бы он в этом же письме: "Кажется, что для меня все живое кончено…" Он просто очень устал, и без Машиных сцен ("Геркулесовых столпов безумия, несправедливости и нравственного расстройства") ему стало легче.
Позднее он так объяснял произошедшее Губастову: "Она (Мария Владимировна. - О. В.) сама и вопреки моему мнению взяла Людмилу в Кудиново и потом, увидавши, что мы с этой последней хорошо уживаемся и никогда не ссоримся, убедившись еще раз наглядно, что все раздоры от нее лишь самой и что мне угодить очень легко, начала выходить постепенно из себя и нападать на всех. Разгадка в том, что она сама очень страстно привязывается к людям и тогда уже хочет насильно быть милой настолько, насколько милы ей самой предметы ее выбора. А когда она равнодушна к людям, тогда она очень приятна и ровна… Вот беда ее в чем" . Маша любила Леонтьева, обожала Людмилу (от одной мысли, что ей придется расстаться с подругой, рыдала), но ее душная любовь стала невыносимой для близких.
Лиза писала Константину Николаевичу и просила разрешить ей вернуться в Кудиново - ее мать умерла. Измученный Леонтьев мягко посоветовал жене оставаться у сестры. Людмилу он отослал в Карманово, чтобы не давать повод для сплетен и злословия, живя в имении с ней наедине. Он остался один, и его жизнь, казалось, катится под горку: Восток оставался несбыточной фата-морганой, признание обошло стороной, жена бросила, душили долги, попытки найти подходящую службу были безуспешны, сочинения печатались с трудом, да еще и страх наказания за невыполненный обет постричься в монахи не давал покоя. В "Исповеди" Леонтьев писал об этом времени с горечью: "И зачем же мне даны были такие способности, такой ум? Зачем, наконец, именно с тех пор - как я стал веровать - эти способности ни на что, даже на служение Церкви Божией не годятся. - Отчего я не встречу умного Епископа или Игумена, который придумал бы, как устроить меня около себя, чтобы обратить мои еще не совсем упавшие силы на пользу Церкви и отечеству? <…> Что мне делать! - Куда деться! Тоска, скука, уныние мое без живой деятельности, без общества, без сношений - ужасны…" Не в силах оставаться больше в Кудинове, Леонтьев уехал в Москву, где встретил новый, 1877 год в одиночестве.
В январе Константин Николаевич повидался с Розенами. Они были рады встрече, вспоминали, как 17 лет назад в Спасском устраивали пикники, спорили о политике, собирали гербарии. Узнав о неустроенном положении Леонтьева, Розены пригласили Константина Николаевича пожить в Спасском столько, сколько он захочет. Предложение было заманчиво, но Леонтьев все же к Розенам не поехал. Он не потерял надежды получить место по дипломатическому ведомству - за него хлопотал родственник его константинопольской приятельницы, мадам Ону.