Не оправдались надежды на интеллектуальную дружбу с молодыми знакомцами, не получилось ничего и со службой, мечты о должности второго драгомана в Константинополе быстро развеялись. Но тут граф Игнатьев, вспомнив о своем бывшем подчиненном, пообещал Леонтьеву место в Болгарии. Константин Николаевич Болгарии не любил, но шесть тысяч рублей жалованья заставили его с радостью принять такое предложение. Увы, Игнатьев не успел устроить Леонтьева - буквально через два дня после разговора с ним он был переведен на другую должность, в Вену. Fatum преследовал Леонтьева! И константинопольские набережные, и тырновские улицы остались лишь мечтами. Места отставной консул не получил, лишь понес напрасные расходы. Подумал было поехать к Розенам - пожить в их имении с год, в достатке и окружении хороших, умных людей, но старец Амвросий не дал ему на это благословения.
В момент душевного уныния Леонтьев получил тяжело поразившее его известие из Оптиной Пустыни о смерти отца Климента Зедергольма, к которому он был так сердечно расположен. Под влиянием этих ударов и слякотного петербургского климата Константин Николаевич сильно заболел… "Мне нет судьбы… ни в чем!" - написал он Екатерине Сергеевне с горечью. Его мучили сильные невралгические боли в спине и ногах, болело горло… Даже пост не смог держать - спустя пару недель начал есть мясо, так как сильно ослабел. Тема продажи Кудинова вновь обозначилась в письмах, хотя теперь Леонтьев мечтал, чтобы после уплаты долгов на домик в Оптиной осталось не полторы, а уже три тысячи рублей. Так в начале жизни в письмах матери из Крыма он мечтал о службе, которая приносила бы ему полторы, две, нет, - три тысячи дохода. Уже и Любань стала ему не по карману.
Рассказ об этой петербургской поездке будет неполным без упоминания еще одного важного события. Константин Николаевич познакомился - даже не просто познакомился, а подружился - со знаменитым русским философом Владимиром Сергеевичем Соловьевым. Многие исследователи жизни и творчества Леонтьева пишут, что познакомились два мыслителя в 1883 году. Судя по леонтьевским письмам Маше, это не так, знакомство состоялось зимой 1877/78 года.
Владимир Соловьев пришел к Леонтьеву представляться первым. Он слышал о Константине Николаевиче и от своего брата Всеволода, и от Софьи Петровны Хитрово, с которой недавно познакомился и в которую так безнадежно влюбился. Леонтьев тоже давно хотел встретиться с философом - он читал некоторые его работы и был заворожен глубиной и самостоятельностью мысли молодого еще человека, готовящегося к защите докторской диссертации в университете.
Четырнадцатого февраля 1878 года Леонтьев написал Маше: "С философом Соловьевым очень подружились". Об интеллектуальном "романе" между Леонтьевым и Соловьевым, продолжавшемся не один год, писали многие - отец Иосиф Фудель, К. В. Мочульский, В. В. Розанов. "Я его очень люблю лично, сердцем", - писал Константин Николаевич о своем отношении к новому другу. Он считал Владимира Сергеевича человеком гениальным и признавал его несомненное превосходство в сфере абстрактной мысли.
Они были совсем разными - и по взглядам, и по жизненному опыту, но имелись и точки соприкосновения. Сближал их религиозный мистицизм; в рассказе Леонтьева о произошедшем с ним в Солуне чуде Соловьев не усомнился. Сам Владимир Сергеевич тоже пережил мистический момент: 23-летний философ услышал голос Софии, Премудрости Божией, во время своих занятий в библиотеке Британского музея и отправился по велению этого голоса в египетскую пустыню, где София явилась ему "в пурпуре небесного блистанья", с "очами, полными лазурного огня".
Владимир Соловьев был близок Леонтьеву и в понимании приоритета церковного начала над национальным и государственным. Правда, если Леонтьев мечтал о Патриаршестве в освобожденном от турок Константинополе, Соловьев думал о Римском Престоле и писал о грядущем слиянии Православной и Католической церквей (в этом Леонтьев, отдавший немало сил борьбе с католической "пропагандой" на Востоке, не был ему товарищем!). Отец Иосиф Фудель отмечал еще одну общую черту - "особенность" этих двух русских мыслителей: "…оба они были "одинокие мыслители", вернее сказать, одинокие поэты-мечтатели, как рыцари, отдавшие свою жизнь одной любимой женщине - мечте. Почуяли ли они инстинктивно друг в друге эту особенность, эту свою роковую одинокость, или сблизили их друг с другом долгие беседы за полночь, но сближение это скоро перешло в самые теплые отношения искренней дружбы, хранившейся обоими, несмотря на размолвки, до конца жизни".
Один из известных биографов Владимира Соловьева, К. В. Мочульский, описывал взаимоотношения этих двух людей как не совсем равноправные. Леонтьев искренно восхищался новым другом и расточал ему комплименты. "Соловьев принимал эту любовь, позволял себя любить, но сам оставался сдержанным и холодноватым. Леонтьев писал о. Фуделю о Соловьеве: "Что он гений, это - несомненно, и мне самому нелегко отбиваться от его обаяния (тем более, что мы сердечно любим друг друга)". Соловьев тоже отдавал Константину Николаевичу должное - он считал Леонтьева "умнее Данилевского, оригинальнее Герцена и лично религиознее Достоевского". Но он ни разу не высказался по существу о творчестве Леонтьева; когда тот выбрал его судьей в своем споре с Астафьевым по национальному вопросу, Соловьев уклонился от этой роли. Леонтьев говорил о Соловьеве с восхищением и преклонением. "Но лучше я умолкну на мгновение, и пусть говорит вместо меня Вл. Соловьев, человек, у которого я недостоин ремень обуви развязать". Так отдавать себя Соловьев не умел". Да и при расставании с новым другом Соловьев сразу предупредил, что "писем писать не в силах" - поставив заранее некий барьер между собой и уезжавшим Константином Николаевичем (который как раз письма писал охотно и талантливо). Тем не менее завязавшаяся тогда дружба оказала влияние на обоих мыслителей, и даже первую энциклопедическую статью о Константине Леонтьеве напишет после его смерти именно Владимир Соловьев.
Неожиданно, когда Леонтьев, истощив свой кошелек, собрался ехать в Кудиново, Катков предложил ему поехать в Царьград. Условия были такие: 500 рублей редакция выдавала на дорогу туда, 500 - на дорогу обратно; кроме того, ежемесячно Леонтьев должен был получать не менее 200 рублей. Сумма в 700 рублей ежемесячно, о которой он писал Маше, осталась в мечтах. Но Константин Николаевич предложение "Русского вестника" принял. Заехав на пару дней в Кудиново, он собрался, взял с собой Машу, понимая, что помощь племянницы будет ему необходима при обустройстве на новом месте (кроме того, он надеялся, что она сможет писать для него "фон корреспонденций"), - и отправился в Одессу.
Доехали Леонтьевы только до Киева. По дороге Константин Николаевич почувствовал себя дурно - и физически (очень заболели ноги), и психологически. Тень умершего отца Климента преследовала его. Отец Климент, конечно, спасся. А спасется ли он сам? Не погибнет ли его душа вдали от монастырей в корреспондентской суете? Страх погубить душу поглотил его. В результате Леонтьев с полдороги вернулся. Сам он объяснял свой поступок так: "Возвращаюсь потому, что духовник благословил внимать внутреннему чувству… Если бы он велел не внимать, я бы доехал. - Итак, опять вера и послушание помешали еще больше страха; - ибо страх и тоска были не от меня; а послушание было в моей воле; - ехать насильно, вопреки чувству, было в моей воле. - Но такого приказания не было, и опять, из послушания и веры, потерял много. - И солдат иной боится идти в битву; но идет из послушания; так и я мог бы сделать, если бы велели".
Отношения с Катковым были окончательно испорчены. Михаил Никифорович больше не воспринимал всерьез просьбы Леонтьева о постоянной работе. Да и денег теперь не было вовсе, поскольку долг вырос: всё, что было потрачено на дорогу, следовало Каткову вернуть. "Поездка в Петербург, - вспоминал Константин Николаевич, - разрешается жестокой болезнью и долгами новыми" .
Весной Леонтьев вернулся в Кудиново. Он надеялся дома поправить здоровье, да и поработать планировал. Нигде не было у него тех условий для литературного труда, которые создала ему в свое время Маша и которые прочно вошли в кудиновский быт. Сам Константин Николаевич в одном из писем Екатерине Сергеевне Карповой писал: "Скоро я буду, наконец, у себя в своей милой деревне, где петухи даже не смеют кричать громко, когда я пишу Одиссея, ибо люди бросают за это в них камнями; где племянница обходит задами флигель мой, опасаясь нарушить поэзию мою тем, что, может быть, что-нибудь в походке ее мне в эту минуту покажется некрасивым и мое созерцательное блаженство будет чуть-чуть нарушено, и обходит, заметьте, с любовью, без ропота, не сомневаясь, что я в этом только прав (так она умна). Опять зелень двора моего, опять столетние вязы над прудом; опять 13-летняя Варька в красивом сарафане, которая подает мне прекрасный кофе и все по-моему, на японском подносе, и все там стоит, где я хочу, и лежит там, где я желаю…<…> Опять лечить крестьян; опять всенощная на дому по субботам. <…> И шелест бесподобных рощ, и свирельки, и цветы полевые, и свидания с Оптинскими старцами…"
Зимой, когда в Кудинове не было хозяев, за домом присматривали две девочки - Варя и помогавшая ей дочь повара Феня. Коровами и хозяйством занималась Агафья, мать Вари. Потому Кудиново встретило Леонтьева и Марию Владимировну уютом - казалось, что и не уезжали отсюда. Летом из Любани приехали Екатерина Васильевна Самбикина и Людмила Раевская. Распорядок дня установился прежний: с утра Константин Николаевич писал (Маша, если не была занята по хозяйству, в это время набело переписывала его рукописи в своем флигеле), потом принимал больных, обедал, а вечером кудиновские обитатели гуляли, пили чай, беседовали.
Немаловажным делом было и украшение дома. Варя и Феня приносили Леонтьеву целые снопы полевых цветов, из которых он в послеобеденное время любил составлять букеты, как когда-то делала Феодосия Петровна, украшая изящное тогда имение. Теперь хозяевам Кудинова было уже не до изящества, но заложенное в Леонтьева материнским воспитанием стремление к красоте все-таки ощущалось - в белоснежной скатерти и блестящем самоваре на чайном столе, в вазах с цветами или засушенными осенними листьями, в русских нарядах прислуживающих Вари и Фени.
В деревне Константин Николаевич узнал, что Губастова послали управлять Генеральным консульством в Константинополе. Леонтьевское сердце заныло при воспоминании о Босфоре. Он написал другу, что готов занять самую скромную должность, стать "вольнонаемным" в посольстве. Но Губастов не смог ему помочь: его назначение было временным, и через несколько месяцев он покинул турецкую столицу.
Босфор опять лишь поманил, но в руки не дался. В одном из писем Игнатьеву Леонтьев (надеясь на помощь бывшего посла в поисках новой службы) рассказывал о себе: "О моих делах что сказать? Они так невеселы, что даже мне и стыдно иногда говорить о них. Вот у меня-то нет "звезды". Некстати заболел в 71-м году, не вовремя уехал с Востока, не вовремя поправился в здоровье; "новые люди" вовсе не знают меня и не думают обо мне, кто знает, тот не у дел. В столице жить постоянно - денег нет, и после каждой поездки надо расплачиваться с Катковым срочной и принудительной работой. Политические мои мнения глохнут в сердце моем без исхода; они не подходят ни к Каткову, ни к петербургской журнальной демагогии, они слишком самобытны. Брошюры издавать - надо средства свои или громкое имя, безвыходный круг! Большую часть года надо жить в своей деревне, живя в деревне, не получишь хорошего места, не получа места и не имея чем вносить в банк, надо ждать, что через два года продадут с аукциона и это самое имение, не доходное, положим, но доставляющее мне убежище покойное, здоровое, красивое и дорогое для меня по воспоминаниям детства и молодости, убежище, в котором я, по крайней мере, могу писать".
Леонтьев по-прежнему рассчитывал, что вернется на дипломатическую службу. Он ожидал благоприятных известий со дня на день, думал даже занять денег и поехать в Турцию, чтобы там дождаться приказа о зачислении. Но отец Амвросий, узнав, что его духовный сын хочет отправиться на Восток, идею эту не поддержал: велел всем Леонтьевым приехать в Оптину. "И без того его вызовут на службу, когда надо", - рассудил старец. Потому в конце лета, на Успенский пост, Константин Николаевич, Маша, Екатерина Васильевна отправились в Козельск. Варю и Людмилу тоже взяли с собой.
Сначала они поселились в гостинице для паломников, где прислуживали местные козельские мальчики. Особенно им приглянулся один из них, Николай, так он был сообразителен и ловок. Его и взял себе в услужение Константин Николаевич (денег свободных не было, но барские привычки были у него врожденными, да и жалованье подростку требовалось маленькое). Когда Леонтьевы поняли, что задержатся в Оптиной, они переехали из гостиницы в дом Иноземцева в Козельске: снять дом было дешевле, чем оплачивать несколько гостиничных комнат.
Для Леонтьева осень 1878 года стала тем временем, когда он полностью отдался под духовное водительство старца Амвросия. Константин Николаевич вспоминал, как сидел в зальце отца Амвросия в ожидании, чтобы старец его позвал, и молился Спасителю: "Господи! Наставь же старца так, чтобы он был опорой и утешением! Ты знаешь мою борьбу! (Она была так ужасна, ибо тогда я еще мог влюбляться, а в меня еще больше!)". Бог внял леонтьевским молитвам: старец Амвросий стал главным человеком в дальнейшей судьбе Константина Николаевича. Без его совета и одобрения Леонтьев ничего важного старался не предпринимать. Об этом состоянии Константина Николаевича замечательно сказал Дурылин, когда назвал его "прекрасным Алкивиадом, смирившимся до инока Климента". Действительно, в эти годы Леонтьев был уже ближе к иноку, чем к Алкивиаду.
В декабре Константин Николаевич начал писать исповедь для отца Амвросия. Взяв тетрадь, он вывел на первой странице: "Моя исповедь. Батюшке Отцу Амвросию - от К. Леонтьева. Декабрь; 1878. Козельск". Несколько дней он писал, рассказывая старцу о своей жизни после произошедшего с ним чуда в Солуни, - из-под его пера выходили горькие строки… Текст трех рукописных тетрадок впервые был опубликован только сто с лишним лет спустя после смерти Константина Николаевича.
"Исповедь" - удивительный документ. Ее признания напоминают крик о помощи: "Я до того теперь подавлен обстоятельствами, что у меня нет никакого почти желания. - Читать я пробовал и светское и духовное. - Не могу. - Светское возбуждает во мне гнев и зависть; духовное не трогает меня ничуть. - О Боге я помню, взываю к Нему почти беспрестанно; но стать на правильную молитву мне наказанье. - Я ее почти бросил. - В Церкви я долго стоять не могу: - все меня раздражает" . Леонтьева терзала мысль, что с тех пор, как он обратился, все его дела пришли в упадок: "…во всем какая-то унылая, гнусная, унизительная середка. - Слабый монах, без рясы; - помещик без дохода и ценза; политик, понимающий много, но без власти и влияния; - семьянин без семьи настоящей; писатель без славы и веса; старик прежде времени; - работник без здоровья; светский человек без общества… Что такое я стал и на что и кому я нужен?.. А жить хочу… Принуждать мне себя в чем бы то ни было трудно; а принуждать надо себя беспрестанно. - Была отрада - любовь моя к Л. … И ту вера принудила оставить. - Скука и пустота непомерная! - Постоянная" .
Ничего не удалось в миру - нет признания таланта, нет детей в доме, нет подвигов, о которых мечталось в молодости… Гордый Леонтьев признавался в исповеди, что боится остаться без крова и средств, умереть нищим и никому не нужным, ведь он даже не знал, будет ли завтра сыт! Но и уйти в монастырь не мог: долги мешали, а главное - не хватало решимости. "Да и как иметь решимость, когда в течение пяти-шести лет, все, все разом не удается. - Семейные и сердечные дела, литературные предприятия, поправка и выкуп имения, издание сочинений, расхваленных в газетах, и то не раскупается… <…> Решимости у меня так мало, что мне жутко даже теперь в скит переехать, хотя жизнь моя в Козельске до того суха и пуста, что почти минуты нет, чтобы мне хоть что-нибудь нравилось. <…> Где же взять решимости, когда она убита и Богом и людьми!.."