Константин после обидных слов друга о Тургеневе и о себе вскипел, но сдержался: не хотел говорить об их отношениях при третьем человеке. Он вызвался проводить Георгиевского до ворот, и в темном дворе, залитом лунным светом, протянув Алексею руку на прощание, сказал:
- Я прошу тебя никогда больше ко мне не ходить и, встречаясь, не заговаривать даже со мной, а оставить меня в покое.
Георгиевский молча пожал руку Константину и ушел. Так закончились отношения с этим человеком, оказавшим очень большое влияние на Леонтьева. Правда, позднее Константин Николаевич назвал эту дружбу "сердечным и умственным рабством", никогда более не повторившимся в его жизни.
Разумеется, молодые люди встречались в университете. Поначалу Леонтьева раздражал даже звук голоса бывшего друга, его манера покашливать время от времени. Если в лекционной аудитории раздавалось такое покашливание, Константин вскипал и "исполнялся злобою" . Но постепенно он стал равнодушен к Георгиевскому. Один раз тот попытался восстановить былые отношения, подошел к Леонтьеву и сказал:
- Ты так поправился, посвежел… Я очень рад!
- Да, я стал лучше себя чувствовать, - ответил Леонтьев и тотчас отошел от Георгиевского, не желая продолжать беседу, после чего они перестали даже раскланиваться при встрече.
Тургенев не занял места Георгиевского в душе Леонтьева, несмотря на искреннее восхищение того старшим другом. "Тургенев не имел на меня и десятой доли его (Георгиевского. - О. В.) умственного влияния", - признавался Леонтьев. Впрочем, Константин не раз мысленно "примерял" Тургенева к своей жизни: понравилось бы то или это Ивану Сергеевичу, если бы он оказался рядом? Такой "аршин" совершенно не касался гражданской позиции Тургенева, нет, он имел у Леонтьева опять-таки эстетический смысл: Кудиново барину Тургеневу понравилось бы - небогато, но со вкусом, "красивее и милее, чем у многих богатых", а вот старшие братья - вряд ли, "нет, нет, они не могут нравиться человеку с высоким вкусом"! Так, сам того не подозревая, Тургенев влиял на личную жизнь своего литературного протеже.
Осенью 1851 года Леонтьев не раз виделся с Тургеневым. Он приходил к нему в гостиницу Мореля на Петровку, они беседовали. Благодаря Ивану Сергеевичу студент-медик попал в литературный московский бомонд: Тургенев ввел его в салон графини Е. В. Салиас-де-Турнемир (Евгении Тур) на Садовой-Кудринской, представил графине Е. П. Ростопчиной, познакомил с поэтом Н. Ф. Щербиной, известным историком Т. Н. Грановским и редактором университетской газеты "Московские ведомости", критиком, переводчиком и публицистом М. Н. Катковым (позже Катков стал редактором и "Русского вестника", с которым Леонтьев долго сотрудничал). В салоне Евгении Тур Леонтьев дважды видел ее брата - драматурга А. В. Сухово-Кобылина, чья слава тогда подогревалась не только успехом "Свадьбы Кречинского", читавшейся во многих литературных кружках, но и тем обстоятельством, что пьеса эта была написана в тюрьме.
Некоторые знакомства были "запланированы" Тургеневым, некоторые произошли случайно. Так однажды Леонтьев познакомился с Василием Петровичем Боткиным. Константин сидел в гостиной у Тургенева, беседа шла конечно же о литературе - мэтр советовал Леонтьеву читать как можно больше и чаще Пушкина и Гоголя, даже не читать, а изучать их.
- А нас-то всех - меня, Григоровича, Дружинина - пожалуй, можно и не читать, - прибавил самокритично Тургенев.
Пушкиным Леонтьев восхищался; в гимназические годы он безусловно царил в его сердце над всеми поэтами. Но в последнее время ему куда больше нравился страстный и резкий Лермонтов, светлые же, примиряющие с миром стихи Пушкина стали казаться легковесными. Мнение Тургенева, разумеется, не изменило его позиции сразу, но заставило задуматься. Позднее он благодарил Ивана Сергеевича за совет.
А вот с Гоголем было сложнее - его зрелые сочинения вовсе не нравились Леонтьеву. Николай Васильевич жил в то время в Москве, но Леонтьеву даже в голову не приходило попытаться с ним познакомиться. Гоголь вызывал у него "личное нерасположение". И лицом он на полового смахивает, и женщины в его произведениях на живых женщин не похожи - или старухи вроде Коробочки и Пульхерии Андреевны, или какое-то отражение красивой плоти, не имеющей души, вроде Анунциаты из "Рима". "Нерасположение" было вызвано "Мертвыми душами" и "Ревизором" - "за подавляющее, безнадежно прозаическое впечатление", которое производили на Константина эти гоголевские сочинения. Эстету Леонтьеву претила манера Гоголя обнажать убожество жизни. Даже фамилии гоголевских героев - Держиморда, Яичница, Подколесин - казались излишне уродливыми. Он спорил о Гоголе еще с Георгиевским, восхищавшимся талантом этого писателя. Леонтьев признавал "художественность" произведений Гоголя, но его отталкивало, что созданная в них реальность была безобразнее, грубее, пошлее, чем действительная жизнь. "Я слишком многое любил в русской жизни", - объяснял Леонтьев свое несогласие с гоголевским ее описанием.
- Но вспомните, в конце концов, "Вия", "Тараса Бульбу", - спорил с Леонтьевым Тургенев. - У Гоголя много романтики, а его описания природы прекрасны!
- Да, эти повести восхитительны, - нехотя соглашался Леонтьев, - но поздние его сочинения совсем иные…
Во время разговора в дверь постучали. В комнату вошел невзрачный мужчина средних лет, бледный, со лбом, переходящим в лысину ("плешивый" - напишет Леонтьев). Тургенев представил их друг другу:
- Это Леонтьев, молодой начинающий писатель, а это - Боткин, писатель старый…
- Да, старый, совсем старый, - подхватил Боткин с усмешкой, - уж облысел…
"Плешивых" Леонтьев не жаловал. Вместе с тем он помнил, с каким восторгом год назад прочел в "Современнике" серию очерков Боткина "Письма об Испании". Но эстетическое восприятие победило - Константину даже досадно стало, зачем такой невзрачный человек побывал в поэтической Испании. "Тургенев и Сухово-Кобылин могли там жить, - подумал он, - но не человек с такой наружностью…" Некоторое время спустя, встретив Боткина, молодой человек нахально, но с невинной улыбкой задал огорошивший писателя вопрос:
- А вы на самом деле бывали в Испании?
От такой дерзости начинающего автора Боткин растерялся и не знал что ответить. Разумеется, он обиделся, хотя и не подал виду. Впоследствии Леонтьев считал, что эта обида повлияла на отношение Боткина к его сочинениям.
Новые знакомства льстили самолюбию молодого автора - он уже чувствовал себя писателем. Посланная Тургеневым в "Отечественные записки" пьеса Леонтьева была восторженно принята Дудышкиным, и отзыв известного критика еще больше укрепил веру Константина в свой талант. Увы! Публикация не состоялась из-за цензурного запрета, о чем в декабре написал из Петербурга Тургенев. (По иронии судьбы спустя 30 лет Леонтьев сам станет служить цензором!) Вряд ли в своей пьесе 22-летний автор "потрясал основы", просто это было время чрезвычайно строгой цензуры, введенной Николаем I.
История донесла до нас множество парадоксальных, подчас забавных случаев и анекдотов о "радениях" цензоров той поры. В феврале 1851 года, например, Главное управление цензуры подняло вопрос о цензуровании нотных знаков, под которыми якобы могут быть сокрыты "злонамеренные сочинения, написанные по известному ключу". А в 1852 году цензоров насторожило, что многие лошади, участвующие в скачках, названы именами святых (Магдалина, Аглая, Самсон и т. д.). Не компрометируются ли этим святые? Цензура того времени судила не только о политике, но и обо всех сферах жизни общества. Особым вниманием окружались вопросы нравственности. Видимо, "Женитьба по любви" Леонтьева была признана безнравственной и вредной. Впрочем, на закате жизни автор и сам согласился с такой оценкой своей пьесы. Современный читатель судить об этом уже не сможет: рукопись не сохранилась.
Неудача с первой пьесой несколько обескуражила, но не очень расстроила Леонтьева. Он не сомневался в том, что впереди у него немало пьес, повестей, романов. Да и Тургенев ободрял, призывал не унывать, работать (хотя в одном из писем своему близкому другу П. В. Анненкову Тургенев, давая характеристику Леонтьеву, признавал не только его талант, но и "сладострастное упоение самим собой", самолюбие, "исковерканность"). Более того, он обещал договориться с редакцией "Современника" о возможности выдачи Леонтьеву некоторой суммы авансом, в счет будущих публикаций. Так что Константин, еще два года назад мучившийся мыслями о том, что "не успеет расцвесть", встретил новый, 1852 год с уверенностью в себе. "Конец 51-го и весь 52-й год - это было в моей юношеской жизни время вообще довольно хорошее, - вспоминал Леонтьев, - многое разом в эти полтора года неожиданно улыбнулось, многое улучшилось, просветлело, и сам я почти внезапно стал как-то крепнуть, мужать и смелеть…"
В феврале 1852 года Леонтьев получил очередное письмо от Тургенева. Иван Сергеевич сетовал на то, что финансы "Современника" истощены, и предлагал взять у него взаймы рублей сто. Просил он прислать и готовые главы "Булавинского завода" - возможно, их удастся печатать отрывками. Сто рублей! Сумма для молодого человека заманчивая. А отдать ее он, конечно, легко сможет - гонорары не заставят себя ждать. И Леонтьев принял предложение Тургенева. Вместе с просьбой о деньгах он послал Ивану Сергеевичу и план своего романа, чтобы тот выбрал отрывки, которые могут быть напечатаны отдельно. Тургенев, просмотрев внимательно план, от своей идеи отказался - роман нельзя было "расчленить" без потерь, да и через цензуру отрывки не прошли бы (в старости Константин Николаевич и этот свой роман называл "безнравственным"). Потому Тургенев напомнил юноше о задуманном небольшом рассказе: если бы Константин закончил его и прислал в Петербург, то он постарался бы "пристроить" рассказ в журнал.
Но всё хорошо не бывает никогда: подвело здоровье. Зимой Константин серьезно хворал. Опять болела грудь, мучил кашель, мешала слабость. Весну он провел в Кудинове, надеясь, что родные стены и свежий воздух помогут ему поправиться. Отчасти так и произошло. Он даже съездил летом в Нижегородскую губернию отдохнуть. Но осенью, когда Леонтьев попытался сдать экзамен за третий курс, он провалился, - слишком много пропустил занятий, - и учебный год вновь начал студентом третьего курса.
Сто рублей от Тургенева, хотя и с опозданием, пришли. Иван Сергеевич был отзывчив и деликатен, как всегда: "С удовольствием исполняю Вашу просьбу и посылаю Вам 100 р. сер. Я бы Вам выслал все 150 р., да хлеб у нас еще не продается по причине низких цен. С нетерпением ожидаю обещанной повести и как только прочту ее, пошлю к Краевскому. Будем надеяться, что ценсура не окажется слишком строгою и Вам Ваши "Немцы" принесут и деньги, и известность". Леонтьев в это время начал отделывать повесть о школьном учителе с первоначальным названием "Немцы" (роман на время - а потом и навсегда - был отложен). В основу повести он положил свои воспоминания о годах в Калужской гимназии. Два немца - молодой и пожилой - ухаживают за девушкой (тоже наполовину немкой), и одному удается похитить избранницу, а второй - добрый и смешной учитель гимназии, которому автор явно симпатизирует, - сходит от этого известия с ума. Повесть была немного старомодной, но характеры выписаны ярко и полно, причем автор сумел сохранить "дистанцию" при изложении сюжета, что вообще-то не свойственно начинающим писателям. Леонтьев чувствовал, что повесть удалась, и не сомневался в ее успехе.
Былые тоска и меланхолия, казалось, навсегда покинули его. Конечно, главным моментом в изменившемся мироощущении стала дружба с Тургеневым. Но было и еще кое-что очень важное. Отношения Константина и Зинаиды Кононовой ("хитрой" и "хорошо пахнущей") определились. Леонтьев еще иногда сомневался в том, любит ли он Зинаиду, но ее любовь к себе чувствовал ясно. Константин стал спокойнее и увереннее в себе. Даже занятия медициной перестали тяготить его: "…я с радостью готов был трудиться над медициной по утрам, чтобы иметь возможность потом запереться и писать, что хочу. Любовь моя также заставляла меня больше трудиться на лекциях. - Приданое у этой девушки было невелико, и я думал много о необходимости кончить хорошо курс, чтобы жениться".
Будущее рисовалось ему в том же радужном свете: преуспевающий врач, всегда хорошо одетый и элегантно живущий, известный умением лечить и своими романами и повестями, рядом с ним красивая светская жена… Он написал о своих планах жениться матери. Реакция Феодосии Петровны была резко отрицательной. Константину предстояло еще два с лишним года учиться, невеста небогата, казалась Феодосии Петровне лукавой, да и двумя годами старше сына…
Тургенев же, услышав от Леонтьева известие о том, что тот любит, любим и думает о браке, испугался за молодого друга:
- Нехорошо художнику жениться. Если служить музе - то уж ей одной, остальное надо приносить в жертву… Еще несчастный брак может способствовать развитию таланта, а вот уж счастливый никуда не годится!
"Хорошо пахнущая" Зинаида была необходима как воздух, но вдруг Тургенев прав и счастливый брак убьет его талант? Тургенев подлил масла в огонь:
- Я, например, вообще не понимаю любви к девушке - я люблю больше женщину замужнюю, опытную, свободную, которая может легче располагать собою и своими страстями… А с вашей внешностью вы могли бы сводить с ума многих женщин, что гораздо лучше было бы для вашего таланта!
Тургенев отрицательно относился к браку. Был момент в его жизни, когда женитьба могла бы состояться. Речь идет о Татьяне Бакуниной, сестре знаменитого теоретика анархизма. Иван Сергеевич, несомненно, был влюблен в нее (именно это чувство продержало его душевно несколько лет рядом с Татьяной - вплоть до встречи с Полиной Виардо), но так же несомненно, что он несколько отстраненно относился к этим сложным многолетним отношениям и мысль о семейных узах его не посещала. "С ранних лет невзлюбил Тургенев брак, семью, "основы", - отмечал в биографии Ивана Сергеевича другой известный русский писатель - Борис Зайцев. - <…> Во всех противоречиях его облика есть одна горестно-мудрая, но последовательная черта: одиночество, "не-семейственность"". Даже единственная дочь Тургенева родилась вне брака, от его связи с дворовой девушкой. Так что намерение Леонтьева жениться не могло встретить у Ивана Сергеевича поддержки.
Полученные от Тургенева 100 рублей (казавшиеся студенту большими деньгами) ждали своего применения. С одной стороны, Леонтьев тогда ни в чем особенно не нуждался, с другой - карманных денег у него почти не бывало, и тургеневской ссуде он искренно обрадовался. Как потратить деньги? Пораскинув умом, Константин решил навестить Тургенева в его орловском имении, чтобы иметь возможность поговорить с ним "на свободе", не спеша. Мысль эта настолько завладела им, что на Святки, в январе 1853 года, он отправился в тургеневское имение Спасское-Лутовиново без предупреждения. С собою Константин прихватил рукопись законченной повести о соперничестве двух немцев.
Липовые аллеи, ведущие к родовому поместью Тургенева, и старинный парк были по-зимнему голы и грустны, замерзшие пруды заметены снегом. В большом, изогнутом подковой доме, уставленном ампирной мебелью, жил управляющий имением со своей большой семьей. Сам Иван Сергеевич разместился в одноэтажном флигеле. Тургенев отбывал в Спасском ссылку, находился под надзором полиции после публикации статьи на смерть Гоголя и не мог выезжать за пределы Орловской губернии. Приезд Леонтьева стал для него неожиданностью, но принял он гостя радушно. Леонтьева поселили в том же флигеле, в комнате с окнами в зимний сад; повар у Тургенева был "порядочный" (Иван Сергеевич ценил хорошую кухню); по вечерам семья управляющего поила Леонтьева и Тургенева душистым чаем.
Четыре дня в Спасском пролетели незаметно. Константин отдал своих "Немцев" Тургеневу, и тому повесть понравилась. Внеся некоторую правку в текст, Иван Сергеевич отослал рукопись Краевскому, а в письме Анненкову назвал ее "необыкновенно замечательной повестью". Тургенев был щедр душой и "протежировал" Леонтьеву искренне.
Леонтьев ждал публичного признания своего таланта. Тургенев же, судя по воспоминаниям Константина Николаевича, призывал его не торопиться, работать над каждой вещью в полную силу: