- Никто из нас не знает, выйдет ли из него Гёте или Шекспир. Но надо всегда метить как можно выше, быть строгим к себе. Не думайте, пожалуйста, что можно шутить с публикою - написать, как вы говорите, "что-нибудь полное лжи и лести" для денег, - а потом показаться в настоящем свете. Знайте: публику не надуешь ни на волос - она умнее каждого из нас! Знайте также, что, принося ей всего себя, всю свою кровь и плоть, вы должны быть еще благодарны ей, если она поймет и оценит вашу жертву - если она обратит на вас внимание. И это понятно, скажу более, это справедливо. Не вы ей нужны, она нужна вам, вы хотите завоевать ее - так напрягайте все ваши силы. Я этим не хочу сказать, что вы должны угождать ей, служить ее вкусам - нет, будьте тем, чем вас Бог создал, отдавайте всё, что в вас есть, - и если ваш талант оригинален, если ваша личность интересна, публика признает вас, и возьмет вас, и будет пользоваться вами - как, например - в другой сфере деятельности - она приняла гуттаперчу, потому что она нашла гуттаперчу вещью полезной и сподручной.
- Но цензура, как быть с ней?
- Не искажайте своих задушевных мыслей и предначертаний в видах ценсурных, но старайтесь найти предметы безобидные - описание жизни на хуторе, кажется, никого оскорбить не может. Этот сюжет безопасен…
Речь шла о новом рассказе Леонтьева - "Лето на хуторе". Начало его Тургенев уже прочел и одобрил. План литературного "покровителя" был таков: отдать "Немцев" в "Отечественные записки", а "Лето на хуторе" отослать в "Современник". "Вот у молодого автора и вырастут крылья", - рассуждал Тургенев.
К сожалению, цензура заставила поволноваться Леонтьева и во второй раз: "Немцев" не пропустили. Краевский, приехав в Москву по делам, пригласил Леонтьева к себе в гостиницу Мореля и показал молодому человеку листы его повести, испещренные пометками цензоров. Причиной запрета стало совпавшее впечатление двух цензоров, что автор симпатизирует немцам больше, чем русским, что немцы в повести - слишком положительны, честны и серьезны. Забавным было то обстоятельство, что один из цензоров, судя по фамилии Фрейганг, был немцем! (А может, именно поэтому он и хотел продемонстрировать свой русизм?) Удивительно, но Леонтьев и на этот раз не сильно расстроился. Повесть была им написана играючи, к тому же он был уверен, что впереди его ждет слава, и задержка его не испугала.
После летних вакаций 1853 года (во время которых он побывал в Нижегородской губернии вместе с Зинаидой Кононовой) Леонтьев закончил небольшой очерк "Ночь на пчельнике", который послал Краевскому. Публикация и этого сочинения была задержана цензурой (в очерке упоминался рекрут, что было сочтено непозволительным в связи с имевшими место рекрутскими наборами перед намечавшейся войной), и эта вещь увидела свет лишь через два года. Но очерк был безделицей по сравнению с запрещенными "Немцами".
Делу помог Тургенев. Вернувшись в декабре 1953 года из ссылки в Москву, он рассказал об истории с цензурным запретом графине Салиас-де-Турнемир, которая благоволила молодому Леонтьеву. Та передала возвращенных Краевским "Немцев" редактору "Московских ведомостей" Михаилу Никифоровичу Каткову. Ему повесть понравилась. Название ее изменили на "Благодарность" и опубликовали в литературном разделе "Московских ведомостей" в 1854 году, с шестого по десятый номер. Это была первая публикация Леонтьева! Он был горд и счастлив получить книжки журналов со своей повестью и около 75 рублей гонорара. Но публикация прошла незамеченной, да и имя Леонтьева не стало узнаваемым - он подписал повесть лишь инициалами.
Однако несмотря на это, Леонтьев, начавший иногда бывать в доме Каткова, смотрел на него с невольным сожалением: у бедного Каткова отобрали университетскую кафедру, он редактирует бесцветную газету, жена его худа, с большим носом, квартира имеет вид труженический, а халат хозяин носит самый обыкновенный. Михаил Никифорович, по мнению Леонтьева, был уже немолод (ему на тот момент исполнилось 36 лет), жена его выглядела гораздо хуже душистой и страстной Зинаиды, и Леонтьев не только не ощущал себя зависимым от редактора безвестным молодым автором, наоборот, чувствовал свое превосходство, которое соседствовало в его душе с ноткой жалости к увядающему Каткову…
Жизнь всё расставила иначе: слава Каткова как публициста была еще впереди, издаваемые им "Московские ведомости" спустя десять лет стали одной из самых влиятельных и тиражных российских газет; сам же Леонтьев в литературе долгие годы был зависим от Михаила Никифоровича. Эстетическая оценка Константина тут дала сбой. Но, к его чести, он и сам признал это в воспоминаниях, приводя слова английского консула в Турции о том, что "в России два императора - Александр II и мосье Катков". Впрочем, Катков на пике своей известности и вовсе перестал ему нравиться.
Леонтьев был молод, красив, талантлив, любим, принят в литературных салонах, знаком со знаменитостями… Голова его не могла не закружиться! "Все продолжали меня хвалить и ободрять", - вспоминал он позднее. И еще: "Смолоду я даже жалел беспрестанно то Каткова, то Кудрявцева, то мад. Сальяс, то, пожалуй, и самого Грановского изредка, соболезновал, думая, как им должно быть жалко и больно, что они не я, что они не красивый и холостой юноша Леонтьев, доктор и поэт с таким необозримым будущим, с такой способностью внушать к себе любовь и дружбу и т. д.".
Показателен случай, произошедший в салоне Евгении Тур. Тургенев, которого посещали в то время печальные мысли о конце литературной карьеры, полулежа на диване ("в темно-зеленом бархатном сюртуке", - как вспоминал Леонтьев, оставаясь верным своему эстетическому восприятию действительности), рассуждал о судьбе писателя:
- Главное дело для писателя - умение вовремя слезть из седла. Садиться в седло ему страшно, он не умеет. Потом он научается управлять конем и собой, ему становится легко. Но приходит время даже более трудное, чем начинать: как понять, что пора уйти со сцены с достоинством?
Любопытно, что Иван Сергеевич думал о завершении своей писательской карьеры до того, как были опубликованы его главные романы - "Рудин" (1856), "Дворянское гнездо" (1859), "Отцы и дети" (1862). Не были еще напечатаны и его знаменитые повести "Ася", "Вешние воды"… До окончания творческого пути было так далеко! Но Тургенев, рассуждая о поисках нового слова в русской литературе, самокритично заметил:
- Ни от меня, ни от Гончарова, ни от Писемского нового слова уж не дождетесь… Его могут сказать лишь двое молодых людей, от которых много надо ожидать: Лев Толстой и вот этот. - Тургенев указал на Леонтьева.
"Я даже не покраснел и принял это лишь как должное", - вспоминал Леонтьев. Тургенев - тонкий ценитель и знаток литературы, через его руки прошли произведения многих авторов, и факт, что он выделил именно эти два имени, ясно говорит: он почувствовал в молодых писателях несомненный и большой дар. Лев Толстой тогда только начинал, опубликовав рассказ "Набег" и первую часть своей трилогии "Детство". Тем не менее его манера писать сразу обратила на себя внимание Ивана Сергеевича. Видимо, он чувствовал не менее сильное дарование и в Леонтьеве. В начале литературного пути Леонтьев подавал большие надежды, многие - не только Тургенев! - прочили ему известность.
Даже деньги, от отсутствия которых Константин так страдал в первое время в Москве, перестали быть жгучей проблемой. Леонтьев вспоминал, как Тургенев, уговаривая его не торопиться с печатанием неотделанных вещей, предложил ему 175 рублей взаймы на неопределенный срок. "Краевскому я написал только два слова, и он выслал мне 50 рублей, - рассказывал Леонтьев. - Потом мне для одной простенькой любовницы занадобилось еще, - я поехал на три дня в Петербург, и он, ни слова не говоря, дал еще 150 рублей". Действительно, в феврале 1853 года Леонтьев побывал в Петербурге - он привез Краевскому три отрывка из "Лета на хуторе" и получил аванс за эту повесть. Все были уверены в будущем успехе молодого дарования, в том, что деньги он скоро заработает публикацией новых произведений.
Интересно и упоминание любовницы. Скорее всего речь идет о его связи с горничной, ставшей прототипом героини "Лета на хуторе". Горничная, конечно, не могла стать серьезной соперницей Зинаиды Кононовой, но с мыслями о женитьбе всё было уже не так однозначно. В этом же 1854 году Леонтьев оказался перед важным выбором: оставить Зинаиду или жениться на ней? За кокетливой и яркой девушкой стал ухаживать некто Алексей Остафьев, который был не только старше Леонтьева, но и на социальной лестнице стоял выше его - он был предводителем дворянства Нижегородского уезда. Спустя некоторое время Остафьев посватался к Зинаиде. Остафьев был хорошей партией для девушки, хотя она его не любила.
В один из дней Леонтьев и Остафьев оказались в доме Кононовых одновременно. Оставшись с Константином наедине, Зинаида подтолкнула его к решению:
- Я готова ждать, пока ты окончишь курс. Если ты мне скажешь, что через год будешь любить меня так же, как и теперь, я откажу Остафьеву.
Леонтьев задумался. Ему представился бедный дом, дети, необходимый тяжелый труд, чтобы содержать семью, подурневшая Зинаида. Он даже вспомнил о разнице в возрасте и о неприятии Феодосией Петровной девушки в качестве невестки… А как же талант? Литература? Будущая слава? Он решил быть твердым.
- Теперь я тебя люблю. А что будет через год - не знаю. Выходи за него, - ответил Константин.
Зинаида была достаточно сильна и умна, чтобы не показать своего отчаяния. Она молча поцеловала Леонтьеву руку, вышла из комнаты и тут же дала согласие на брак Остафьеву, который беседовал в соседней комнате с ее теткой.
Решение далось Леонтьеву нелегко. Оказавшись в своей квартире, он даже дал волю слезам. "Я… плакал и рыдал два часа подряд после этого, вовсе уж как ребенок или как женщина", - вспоминал Леонтьев. Константин понимал, что в его собственной жизни образовалась теперь страшная пустота, что он должен привыкнуть к отсутствию ощущения, что любим… К тому же родные и знакомые Леонтьева, которые знали в той или иной степени об их отношениях с Зинаидой (а таких было немало - ведь роман продолжался почти четыре года!), решили, что девушка предпочла более выгодную партию, и искренно жалели молодого человека. Это тоже было мучительно: "Я прошу кого угодно встать на место самолюбивого влюбленного, очень изощренного в мысли и неопытного на деле двадцатитрехлетнего юноши и спросить себя, каково ему было? И какими болями всех родов отзывалась эта жертва всесожжения долголетней страсти на алтаре Свободы и Искусства?" - вопрошал постаревший Леонтьев.
Ему действительно было очень тяжело. Зинаида Кононова стала одной из самых сильных привязанностей в его жизни, но это была не жертва, а осознанный выбор. И вряд ли дело было лишь в любви к искусству: Леонтьев не чувствовал готовности взять на себя ответственность за семью, ограничить свою свободу, не был способен принять возлюбленную не только "в шелках", но и в заштопанных чулках. И, несмотря на страдания, о сделанном выборе он никогда не сожалел! Позднее, в романе "В своем краю", один из персонажей - Милькеев - рассказывает историю любви Леонтьева к Зинаиде Кононовой как свою. Слушающая его девушка, узнав, что Милькеев побоялся материальной неустроенности и потому не женился на возлюбленной, выносит приговор: "Значит, вы ее не любили!" Интересен ответ Милькеева на это категоричное замечание. "Может быть, - сухо отвечал Милькеев. - …Я знаю только вот что, что через два года я был на другом конце России и сидел раз у камина с молодой вдовой… Она меня любила; красивее той была в десять раз; я любовался на нее и на камин, а сам думал: "Нет, это все не то!" Через три года повернул раз за угол на улице, и вдруг лицом к лицу встретил высокую, круглолицую женщину с прекрасными серыми глазами и в точно такой соломенной шляпке с лиловыми лентами, как у нее была. Ноги задрожали, и сердце дрогнуло! А все-таки прекрасно сделал, что не женился. Теперь у нее много детей. Что бы я делал?!"
Зинаида тоже страдала и, видимо, до самого дня свадьбы на что-то надеялась. Во всяком случае, уже после обручения у нее состоялось последнее свидание с Леонтьевым - в саду, куда она пошла вместе с сестрами. Сестры уехали кататься на лодке, чтобы оставить влюбленных наедине, и те долго прощались в беседке. Зинаида дрожащими губами говорила:
- Я постараюсь стать ему хорошей женой, - чем он, бедный, виноват! Но если мне станет очень трудно - я напишу тебе, а ты ответишь мне правду: любишь ли по-прежнему, и если да, то я приеду к тебе так жить…
Но и после этих слов Леонтьев не упал на колени, не стал просить ее руки…
Московская жизнь после разрыва с Зинаидой стала Леонтьеву не мила. Его раздражал сочувственный тон родных, казались докучными университетские занятия, свободного времени оказалось непривычно много. Он даже лег в больницу - так плохо ему было не только психологически, но и физически.
Когда началась Крымская война (1853–1856), правительство, видя недостаток в военных докторах, предложило студентам-медикам четвертого курса, пожелавшим поехать на театр военных действий, получить диплом досрочно. Леонтьев за эту мысль ухватился как за спасение. Пусть война! Пусть опасности! Он не может оставаться здесь и влачить прежнее существование! Тургенев советовал ему "бросаться в жизнь" - он последует его совету и поедет в Крым военным лекарем. Катков тоже одобрил его решение:
- В Крыму вы окуритесь порохом, поживете широкой действительной жизнью… Это так важно для писателя!
В результате Леонтьев написал бумагу о своем намерении университетскому начальству. Он был не один - желающих испытать себя на военном поприще нашлось немало.
Родные отговаривали его. Один из братьев, Николай, сам служивший на Кавказе, советовал отказаться от своего намерения в силу врачебной неопытности: как ты с твоей гуманностью будешь делать операции и ампутации, зная, что не подготовлен достаточным образом? Леонтьев отмел это возражение: теоретические предметы он уже все прослушал, на пятом же курсе студенты проходили акушерскую практику, ненужную в его случае (солдаты не рожают!), и стажировались в Екатерининской больнице. Конечно, Леонтьев понимал, что принимать решения самому, без помощи профессоров и опытных врачей, будет тяжело, но зато и научится он быстрее. Он неглуп, он будет стараться, надо пройти эту школу, чтобы состояться как врач и избавиться от тоски…
В воображении ему рисовались сражения, подвиги, благодарные и мужественные больные - всё будет другим, не похожим на московскую жизнь! "Я бы презирал себя до сих пор, если бы не поехал тогда в Крым; а что касается до нескольких больных, которых я мог убить, а может быть, и убил вначале по незнанию или по ошибке, то, во-первых, это случается с лучшими врачами, а во-вторых, состояние души моей в Москве от сердечных чувств и других причин было до того тяжело, что я был похож на человека, который в минуту какой-либо паники и опасности сталкивает в огонь и бездну других, чтобы спасти себя. Если он не столкнет, его столкнут другие!" - вспоминал Константин Николаевич. А в одном из своих писем матери, уже из Крыма, он объяснил свое решение так: "…я чувствовал, что моей душе нужен крутой поворот, потому что в ней все было притупилось: вот Вам истинная цель моя и причина упорства, с которым я стоял за этот отъезд!.."
Двадцатого июня 1854 года Константин Николаевич Леонтьев Высочайшим приказом был определен на службу батальонным лекарем в Белевский егерский полк.
Полный решимости и нетерпения, Леонтьев приехал в Кудиново - собраться, повидаться с матерью перед отъездом в Крым. Надо было доделать все начатые дела, прежде всего закончить "Лето на хуторе". Те самые первые три главки, что Леонтьев возил в Петербург Краевскому, он послал и Тургеневу - для прочтения. Тургенев, как всегда, был благожелателен и прислал ободряющее письмо. Немного погодя Леонтьев послал старшему другу и всю повесть. В августе повесть была отправлена на адрес "Отечественных записок". "Вчера послал я Вам "Лето на хуторе", - писал Леонтьев Краевскому. - Не знаю наверное, насколько Вы будете им довольны и как поступит с ним цензура, но кажется, что со стороны последней опасаться нечего".
Действительно, сюжет был "невинен" - любовный треугольник в обрамлении деревенской жизни: дочь деревенского портного Маша, бывшая горничная, которой благоволит сосед - помещик Непреклонный, но в нее же влюблен и учитель Васильков. Заканчивалась эта - нельзя сказать, что удачная - повесть свадьбой Маши и Василькова. Впрочем, уверенным в мнении цензуры не мог быть никто - если в повести не усмотрят политического подтекста, то могут увидеть развращение нравов. Краевский обещал напечатать "Лето на хуторе" до конца 1854 года, но не отсылал текст в цензурный комитет до января следующего года - пока не счел, что обстановка в комитете стала более благоприятной из-за прихода нового цензора.
Сам Леонтьев спустя годы разочаровался в повести и даже не хотел видеть ее переизданной, да и рецензии после публикации она собрала не слишком благожелательные. Известный литературный критик И. И. Панаев счел повесть очень слабой, о чем и сообщил Тургеневу, поставив Ивану Сергеевичу в вину излишнюю снисходительность к начинающим. Тургенев, поразмыслив, согласился с ним в оценке сочинения своего протеже. Боткин, недолюбливавший Леонтьева после его вопроса об Испании, тоже настроен был критически. В общем, и эта повесть, появившаяся в 1855 году в "Современнике", славы Леонтьеву не снискала.