- Марья Ивановна, - сказал, входя в столовую, галантнейший и добродушнейший Вишневский, еще с чеховских времен считавшийся здесь своим. - Решили мы пойти поужинать в кружок. Иван Михайлович предложил зайти выпить пива в "Альпийскую розу", а потом уже в кружок. Но, идя через ваш переулок и увидев огни в ваших окнах, мы решили, что Гиляй дома, и вот мы все у ваших ног.
- Самовар на столе, свежие филипповские калачи и сливочное масло тоже, а стакан красного вина уж как-нибудь найдется! Рассаживайтесь, друзья!"
Вот так вот. Раз - и вместо пива в кабачке - вино у Гиляровского. Тепло, уютно и платить не нужно (хотя вряд ли господа актеры первого разбора испытывали финансовые проблемы).
А Гиляровскому - радость. Гости пришли. Притом довольно известные люди в Москве.
Случалось, что Владимир Алексеевич чуть ли не силой затаскивал к себе гостей. Например, придет на выставку художников после закрытия - кого-нибудь да обязательно застанет. Дверь на запоре - а ему нипочем. Грохочет что есть сил:
- Эй! Откройте, кому жизнь дорога!
Перепуганный художник подкрадется тихой сапой к двери:
- Кто это?
- Кто? Дед Пихто с котомкой! Будет в темноте сидеть, поехали в Столешники, чай в самоваре выкипит!
Тут становилось ясно - свой. И ехали в Столешники - то ли из уважения и интереса, то ли от отсутствия иных забав, а то ли просто с перепугу.
А еще у Гиляровского, как у юной барышни времен Пушкина, был альбом, в котором он просил оставить свой "след" почетных посетителей.
Виктор Михайлович Лобанов вспоминал: "На письменном столе хозяина среди изобилия всякого рода бумаг и книг лежал альбом. На одном из листов его Чехов в присутствии своего друга художника Левитана нарисовал карандашом вид Гурзуфа с дачей известного в те времена богача Губонина.
На книжных полках в квартире долгое время оставались нетронутыми книги, когда-то просмотренные Чеховым и как бы сохранившие теплоту чеховских рук".
Александр Куприн, к примеру, написал в альбоме: "Дорогой дядя Гиляй, крестный мой отец по литературе и гимнастике, скорее я воображу Москву без царь-колокола и без царь-пушки, чем без тебя. Ты - пуп Москвы. Твой непокорный сын А. Куприн".
А Иван Бунин оставил такую запись: "Занятный ты человек, Владимир Алексеевич, тебя обязательно надо описать". (Кстати, надул, не описал.)
Демьян Бедный (уже после революции) был короток и лапидарен: "Добрейшему дяде Гиляю от злейшего Демьяна Бедного".
Расписывались в том альбоме Алексей Толстой, Валерий Брюсов - всех не перечесть. Владимир Алексеевич очень гордился этими автографами и при случае показывал альбом другим гостям.
И, разумеется, Владимир Алексеевич рад был оставить о себе память в чужих альбомах. Когда в 1916 году подобный альбом завел художник Репин, Гиляровский сделал в нем первую запись - стихи и оттиск с собственной печати (изображавшей нашего героя в каракулевой папахе).
Было у Гиляровского еще одно довольно трогательное увлечение. Он коллекционировал календари с рисунками.
Что поделаешь - большой ребенок.
* * *
Супруга Владимира Алексеевича, Мария Ивановна, была талантливой рассказчицей. Николай Морозов вспоминал:
"Когда Чеховы приходили в гости к Гиляровским, Антон Павлович всякий раз, сидя за столом, обращался к Марии Ивановне с одной и той же просьбой:
- Мария Ивановна, пожалуйста, расскажите что-нибудь… Расскажите самое простое… самое обыкновенное.
Мария Ивановна, умевшая, кстати сказать, мастерски рассказывать о своих повседневных встречах и наблюдениях, охотно исполняла его просьбу. Она особенно комично передавала в лицах разговоры простых людей - молочниц, разносчиков, прачек, прислуги, иллюстрируя речь и характерное в человеке всякими забавными их ужимками, жестами, мимикой, и старалась каждого из "персонажей" поставить на свой голос. Антон Павлович слушал ее с удовольствием, от души хохотал и делал какие-то отметки у себя в записной книжке.
В шутку В.А. Гиляровский говорил, что в Марии Ивановне пропадает большая комическая артистка. Чехов, видимо, разделял это мнение и потому всякий раз просил ее рассказывать".
Надо полагать, Марья Ивановна обладала множеством иных талантов, да только вот Владимир Алексеевич ее все время затмевал. А впрочем, она вовсе не стремилась к первенству.
* * *
При случае Владимир Алексеевич сам закупал провизию. У него это получалось лучше, чем у любой кухарки или же домохозяйки. Не удивительно - он и в продуктах разбирался хорошо, да и многочисленные связи были на руку - в том числе и среди лавочников.
Поход за снедью обставлялся как таинство. Николай Морозов вспоминал: "Как-то зашел ко мне в комнату В.А. Гиляровский и спросил:
- Нет ли у тебя желания побывать в Охотном? Хочется купить судачка.
Завтра воскресенье. Обедать Владимир Алексеевич собирается дома и, как большой любитель рыбных блюд, хочет сам сделать покупку. Я любил бывать с ним где бы то ни было и поэтому сразу согласился.
Идем в прихожую одеваться. Он снимает с вешалки свою "знаменитую" и неизменную шубу татарского покроя на кенгуровом меху, застегивает ее на один лишь нижний крючок, оставив грудь нараспашку, натягивает на голову черную мерлушковую папаху, и мы выходим на улицу.
В многолюдной толпе столицы, в ее живописной пестроте, в сутолоке каждый, казалось, сливается с массой, утопает в ней и становится незаметным. В.А. Гиляровский, наоборот, своим внешним видом - папахой, сдвинутой по-казачьи на затылок, запорожскими усами, оригинальной шубой и лихой повадкой - бросается в глаза и настойчиво запоминается…
Наконец мы в Охотном, в рыбном магазине Калганова. Покупателей множество. Но при виде В.А. Гиляровского из-за конторки выходит сам Калганов и приветствует его, подняв зимний картуз. Подлетают и продавцы. Руки у них в кожаных нарукавниках, от засаленных фартуков пахнет рыбой.
- Чем угощать, Владимир Алексеевич?
- Судачка нам, - отвечает он.
Подходим к мраморным настилам с рыбой.
- Судак у нас всех рек и морей, какого прикажете?
Окинув взглядом выложенных судаков, он отвечает:
- Люблю донского.
- Слушаю. - Продавец скрывается и быстро выносит рыбину.
- Донской, пылкого морозца.
Покупатель, надев пенсне, внимательно осматривает рыбу.
- Хорош.
Рыбу кладут на весы. Судак как судак, с первого взгляда не поймешь, чем же он отличается от всех остальных. Спрашиваю его об этом тихо. Он тихо отвечает:
- У донского судака головка меньше, чем у прочих, и мясо удивительно нежное. Если блюдо умеючи приготовить, то получится не судак, а симфония Бетховена.
Возвращаемся домой. Он сейчас же идет к Марии Ивановне сказать о покупке.
- Принесли на завтра замечательного судака.
- Спасибо, Гиляй! - А когда он уходит, слышится ее добродушное замечание: - Мы живем с ним двадцать лет. Я всегда говорю одно и то же: терпеть не могу рыбы, а он всякий раз угощает меня судаком…"
Да уж. Чем-чем, а куртуазностью Владимир Алексеевич не отличался.
Наш герой любил вкусно поесть. Е. Киселева писала: "Оставаясь равнодушным к тому, как выглядел интерьер квартиры, дядя Гиляй не был равнодушен к тому, как выглядел накрытый стол. Он не был гурманом - почти вся жизнь прошла на ходу. Но никогда не оставил бы дядя Гиляй без внимания, незамеченной картину хорошо сервированного стола к ужину, к обеду или к утреннему чаю. Не признавал сервизов, особенно не любил чайные, чтоб на столе было как можно больше разнообразных по форме и по краскам чашек. Разными были и сахарница, масленка, молочник и кольца для салфеток. Дяде Гиляю нравились кольца, сделанные из бересты и раскрашенные, - такие можно было найти только на родине дяди Гиляя, в вологодских местах. Посуду старался покупать сам, чтоб дома не было никаких повторений. Любил цветное стекло, не хрусталь, а именно стекло, но цветное.
Настоящая беда была с чайными ложками. Если дяде Гиляю приходилось засиживаться за столом, хоть одну, да скрутит винтом. Мария Ивановна сердилась, останавливала, каждый раз он соглашался: не дело портить ложки, хотя иногда утверждал - ложка штопором тоже неплохо, и опять через некоторое время сворачивал, даря гостям как памятки.
Несмотря на всю неприхотливость в еде, когда это было нужно, дядя Гиляй не прочь был и вкусно поесть. В доме всегда были пироги. Эту слабость в нем всячески поддерживала Кормила.
- Нет пирога, и домом не пахнет, - говорила она и особенно старалась над пирожками, начиненными морковью и черникою, любимым его лакомством с детства. Еще приходилось Кормиле хлопотать над бараньим боком с начинкой из гречневой каши".
* * *
Владимир Алексеевич, будучи хлебосолом, очень смущался, когда гости ему делали подарки. Мамина-Сибиряка Гиляровский за это каждый раз ругал, однако же Дмитрий Наркисович не мог заявиться с пустыми руками. Однажды он преподнес Гиляровскому чашку и блюдце и, не дожидаясь гневной отповеди, произнес:
- Нечего тут сердиться, я не покупал, а выиграл в детской лотерее.
Владимир Алексеевич успокоился.
А чашка, кстати, отличалась необычными размерами - в нее входило семь простых стаканов. Гиляровский дал ей кличку: "Пей вторую". Блюдце же использовали в качестве салатника.
И даже в своем хлебосольстве наш герой умудрялся чудить. Однажды, например, позвал себе к обеду одного начинающего живописца. А перед обедом повез его в трактир.
- Зачем? - недоуменно спрашивал художник.
- А затем, чтобы сыт был, - ответил радушный хозяин. - А то приедешь, накинешься на еду, как волк зимой на овчарню, а вокруг люди интересные, разговор любопытный, и все пропустишь мимо ушей. А поевши, по-другому будешь реагировать на окружение.
* * *
В 1904 году состоялась одна из последних встреч двух друзей - Чехова и Гиляровского. О ней вспоминала Надежда Владимировна, дочь "короля репортеров": "Последний раз я видела Чехова незадолго перед его отъездом в Баденвейлер. Из частых бесед отца с матерью я знала, что здоровье Антона Павловича внушает серьезную тревогу, что дни его буквально сочтены.
Накануне этого последнего свидания с Чеховым отец получил записку, в которой Антон Павлович сообщал, что хочет его повидать и собирается зайти завтра.
Был теплый майский день. Часов около двенадцати раздался звонок. Я открыла дверь и увидела незнакомого человека. Он сказал, что внизу, на лестнице, какой-то господин в пенсне ожидает кого-нибудь из семьи Гиляровских.
- Пойдем со мной, Надюша, - сказал отец. - Это, наверное, Антоша… Но почему он не хочет войти в дом?
Мы спустились на площадку под нами. Там, на скамейке, тяжело дыша и кашляя, сидел Антон Павлович. Свет из окна слабо освещал его бледное, покрытое испариной лицо, и в полумраке он выглядел очень похудевшим, осунувшимся.
Он посмотрел на нас своими ясными глазами, несколько раз кашлянул и, комкая в руках платок, тихо, точно стесняясь, сказал отцу, что смог взойти только на половину лестницы - подняться на третий этаж у него не хватило сил.
Отец послал меня за водой. Я быстро принесла стакан и, держа его, молча стояла перед друзьями. Оба они сознавали, что видятся в последний раз, но не хотели и не могли сказать об этом друг другу. Чехов что-то шепнул отцу. И хотя я стояла почти рядом, но от волнения ничего не слышала.
Антон Павлович вскоре отдышался и, глядя на меня, улыбался.
- Не надо, Надюша, - в смущении говорил он, отстраняя протянутый мною стакан воды. - Ничего!.. Обойдется. Все будет хорошо… Все устроится.
- Мы сейчас придем, - сказал отец, и они ушли. Владимир Алексеевич вернулся через два часа.
- Плох Антоша, - сообщил он матери. - Едет за границу. Чует сердце: не вернется он оттуда. И зачем он едет?"
Чувствовал это и Чехов. Попрощаться зашел.
Впрочем, последняя встреча друзей состоялась не здесь, а у Чехова, в Леонтьевском переулке. Владимир Алексеевич писал о ней: "В последний раз я видел Чехова почти накануне его отъезда за границу. Я вернулся с юга, и дома мне сказали, что Антон Павлович очень плох, хотел меня видеть и что доктора его увозят из России. Переодевшись, я тотчас отправился к нему, на четвертый этаж дома Полякова, 22, по Леонтьевскому переулку. Только я протянул руку к звонку, как дверь сама навстречу мне отворилась и вышел доктор Ю. Р. Таубе.
- Ну вот и хорошо, Владимир Алексеевич, что вы приехали. Антон Павлович вспоминал вас, обрадуется.
- Каков он?
- Слаб. Послезавтра за границу.
На шум вышла в прихожую Ольга Леонардовна (Книппер. - А. М.) с очень суровым лицом, но при виде меня сразу прояснилась:
- Я испугалась, думала, чужой кто. Идите, Антоша рад будет вам…
Мы тихо подошли к кабинету. Сквозь полуотворенную дверь я увидал Антона Павловича. Он сидел на турецком диване с ногами. Лицо у него было осунувшееся, восковое… и руки тоже… Услышав шаги, он поднял голову… Один момент - и три выражения: суровое, усталое, удивленное - и веселые глаза.
Радостная Антошина улыбка, которой я давно не видел у него.
- Гиляй, милый, садись на диван! - И он отодвинул ноги вглубь.
- Владимир Алексеевич, вы посидите, а я на полчасика вас покину, - обратилась ко мне Ольга Леонардовна.
- Да я его не отпущу! Гиляй, какой портвейн у меня! Три бутылки!
Я взял в свою руку его похудевшую руку - горячую, сухую.
- А ну-ка пожми! Помнишь, как тогда… А табакерка твоя где?
- Вот она.
Он взял ее, погладил, как это всегда делал, по крышке и поднес ее близко к носу.
- С донничком? Степью пахнет донник. Ты оттуда?
- Из Задонья, из табунов.
- И неуков объезжал?
- И неуков объезжал, и каймак ел, и цымлу пил, и выморозки…
- Хорошо там у нас… Наши платовские целинные степи!
Он задумался.
- А я вот за границу еду, да… за границу…
- Прекрасно, а как вернешься, в степи тебя повезу, в табуны.
- Ах, степи, степи!.. Вот ты счастливец… Ты там поэзии и силы набираешься. Бронзовый весь, не то что мы. Только помни: водку пей до пятидесяти лет, а потом не смей, на пиво переходи.
Я долго ему рассказывал о табунах, о калмыцком хуруле, о каторжной работе табунщиков зимой в голодовку да в шурганы, когда по суткам с коня не слезаешь, чтоб табун головой против ветра держать… а он слушал, слушал, сначала все крутил ус, а потом рука опустилась, глаза устремились куда-то вдаль… задумчивые, радостные… Думаю, степь увидал.
- Допивай портвейн, там в шкафу еще две бутылки… Хороший портвейн… Только твоя сливянка да запеканка домашняя лучше. Кланяйся Марии Ивановне да скажи, что приеду обязательно ее наливки пить… Помнишь, тогда… Левитан, Николай, опенки в уксусе…
И Антон Павлович с блаженной улыбкой закрыл глаза и опустил голову на подушку.
- Я так, минутку… не уходи, пей…
И задремал. За все время нашей беседы он ни разу не кашлянул. Я смотрел на осунувшееся милое лицо, спокойное-спокойное, на неподвижно лежавшие желтые руки с синими жилками и думал:
"Нет, Антоша, не пивать тебе больше сливянки, не видать тебе своих донских степей, целинных, платовских, так прекрасно тобой описанных…""
Гиляровский прощался со своим лучшим другом…
Антон Павлович был самым почетным гостем у Гиляровских. А после его смерти в их квартире был образован своего рода чеховский музей. Виктор Михайлович Лобанов вспоминал: "В гостиной Столешников находился небольшой уютный диванчик, прозванный Чеховым "вагончиком". На этом "вагончике" Антон Павлович любил отдыхать после обеда.
В рабочей комнате Гиляровского стояло очень удобное, сделанное по специальному рисунку Чехова, низкое, с большой широкой спинкой кресло. Сидя в нем, Чехов "пробегал" многочисленные газеты, получаемые в Столешниках.
Около кресла стояла небольшая неказистая этажерка. На ее полки Чехов аккуратно складывал прочитанные газеты, в отличие от хозяина Столешников, который оставлял их на полу около кресла.
В буфете среди чайной и столовой посуды сохранилась чашка, из которой Чехов пил крепкий, специально для него завариваемый чай.
Хранились также старинной поделки небольшой хрустальный стаканчик, из которого Чехов охотно потягивал подогретое красное вино, и толстого стекла пивная кружка".
Еще не был открыт чеховский музей ни на Садово-Кудринской, ни в Ялте, а на квартире Гиляровского он уже действовал вовсю.