* * *
Литературно-художественный кружок - столь же излюбленное место Гиляровского, сколь и "Среда". Следовательно, ему тоже надо уделить место.
"Кружок" открыт был в 1899 году на Большой Дмитровке, на месте нынешнего дома № 10. Актер Сумбатов-Южин так писал о нем: "В течение трех лет шли подготовительные работы по учреждению в Москве литературно-художественного кружка, где бы могли чувствовать себя "дома" разбросанные по разным редакциям, театрам, консерваториям, студиям, частным кружкам, меблированным нумерам и т.п. лица, представляющие в настоящее время литературу и искусство в Москве. Если признать, что всякое живое дело требует для своего развития и совершенствования общения между собой его работников, то нельзя не удивляться, как могли литература, журналистика, театр, живопись, музыка в Москве так долго обходиться без малейшего намека на объединяющее их учреждение".
И наконец-то все было готово. Один из участников той церемонии, Николай Телешов, так описывал это учреждение: "Оно состояло из большого квадратного зала, из узкой и длинной столовой, переделанной из бывшей оранжереи, и еще из одной комнаты в подвале, где был устроен буфет и в стену было вставлено дно огромной дубовой бочки, высотой до потолка, с крупной надписью: "in pivo Veritas" - шуточный перифраз известной русской поговорки об "истине"".
А Владимир Гиляровский восхищался: "Роскошные гостиные, мягкая мебель, отдельные столики, уголки с трельяжами, камины, ковры, концертный рояль… Уютно, интимно… Эта интимность Кружка и была привлекательна. Приходили сюда отдыхать, набираться сил и вдохновения, обменяться впечатлениями и переживать счастливые минуты, слушая и созерцая таланты в этой не похожей на клубную обстановке. Здесь каждый участвующий не знал за минуту, что он будет выступать. Под впечатлением общего настроения, наэлектризованный предыдущим исполнителем, поднимался кто-нибудь из присутствовавших и читал или монолог, или стихи из-за своего столика, а если певец или музыкант - подходил к роялю. Молодой еще, застенчивый и скромный, пробирался аккуратненько между столиками Шаляпин, и его бархатный молодой бас гремел:
Люди гибнут за металл…
Потом чаровал нежный тенор Собинова. А за ними вставали другие, великие тех дней.
Звучала музыка известных тогда музыкантов… Скрябин, Игумнов, Корещенко…
От музыки Корещенки
Подохли на дворе щенки, -
сострил раз кто-то, но это не мешало всем восторгаться талантом юного композитора-пианиста".
Впрочем, вскоре кружок обосновался на Большой Дмитровке, в доме под № 15. Это здание с дореволюционных пор почти что не менялось. То есть дом был реконструирован, даже надстроен - как же в двадцатом столетии без этого-то? Но в общем его облик сохранился. Тут нет ни манящей рекламы, ни обманчиво ярких витрин. И ограда существует, даже запирается.
Не удивительно, ведь в доме расположена российская прокуратура.
А до революции здание находилось во владении торгового семейства Востряковых, которые, будучи господами предприимчивыми, сдали его в 1905 году Литературно-художественному кружку. Собственно, под этой маркой дом и вошел в дореволюционную литературную историю Москвы.
Правда, кружка, как такового, не было. Здесь то устраивали "вторники" со скучноватыми, но очень правильными лекциями, то "среды" для приверженцев крайнего реализма, то заседало "Всероссийское общество деятелей периодической печати и литературы". Самым же знаменитым обществом была "Свободная эстетика" под руководством Брюсова. Здесь заседали символисты.
Впрочем, заседали - это мягко сказано. Основной идеей было все-таки не заседание, а скандал. Ильф и Петров в первой редакции небезызвестных "Стульев" сообщали о событиях 1913 года: "На Александровском вокзале в Москве толпа курсисток, носильщиков и членов общества "Свободной эстетики" встречала вернувшегося из Полинезии поэта К. Д. Бальмонта. Толстощекая барышня первая кинула в трубадура с козлиной бородкой мокрую розу. Поэта осыпали цветами весны - ландышами. Началась первая приветственная речь:
- Дорогой Константин, семь лет ты не был в Москве…
После речей к трубадуру прорвался освирепевший почитатель и, передавая букет поэту, сказал вытверженный наизусть экспромт:
Из-за туч
Солнца луч -
Гений твой. Ты могуч,
Ты певуч,
Ты живой.
Вечером в обществе "Свободной эстетики" торжество чествования поэта было омрачено выступлением неофутуриста Маяковского, допытывавшегося у прославленного барда, "не удивляет ли его то, что все приветствия исходят от лиц, ему близко знакомых". Шиканье и свистки покрыли речь " неофутуриста "".
Естественно, известные советские зоилы лично не бывали на подобных заседаниях, да и при всем желании не могли. Ильф в то время был мелким одесским клерком Файнзильбергом, а Петров - одесским гимназистом по фамилии Катаев. Да и напутали они - Бальмонт приехал не на Александровский (сегодня - Белорусский), а на Брянский (ныне - Киевский) вокзал. Однако суть происходившего в "Эстетике" писатели уловили очень даже верно.
После выступления академика Овсянко-Куликовского вставал тот самый "неофутурист" Владимир Маяковский в желтой кофте ("мама связала" - признавался он самым близким товарищам по секрету) и вступал с ученым в прения:
- Наш уважаемый лектор, господин Лаппо-Данилевский…
- Не Лаппо-Данилевский, а Овсянко-Куликовский, - поправляли "неофутуриста".
- Простите, но я не могу согласиться с мнением академика Семенова-Тян-Шанского. Он сказал, что поэзия…
Смех, возмущенные крики и звон председательского колокольчика. А Маяковский знай свое:
- Поэзия, многоуважаемый Новиков-Прибой, это…
И далее, попеременно Муравьев-Апостол, Сухово-Кобылин и, на закуску, Кулик-Овсяновский.
Академик трясется в припадке. Его прямо в кресле несут за кулисы. Публика неистовствует. День прошел не зря.
Впрочем, какой там день! Обычно заседания открывали часов в десять вечера. Богема все-таки, не кот начхал.
А вот символисты были тут, что называется, в своей тарелке. И "король поэтов" Игорь Северянин беззастенчиво делился радостью:
Я с нею встретился случайно:
Она пришла на мой дебют
В Москве. Успех необычайный
Был сорван в несколько минут.Мы с Брюсовым читали двое
В "Эстетике", а после там
Был шумный ужин с огневою
Веселостью устроен нам.
Как ни странно, Гиляровский чувствовал себя в этом сообществе весьма комфортно. "Король репортеров" бывал здесь часто и пользовался популярностью. Поэт Андрей Белый о нем вспоминал: "Сидит с атлетическим видом рыжавый усач, мускулистый силач, Гиляровский, сей Бульба, сегодня весьма отколачивающий меня, завтра моих противников из своей Сечи: ему нипочем! Все теченья - поляки, турчины; его нападенья с оттенком хлопка по плечу: "Терпи, брат, - в атаманы тебя отколачиваю!" Мы с ним дружно бранились, враждебно мирились в те годы; газета ему, что седло: сядет - и ты вовсе не знаешь, в какой речи он галопировать будет".
Вот и поди поиздевайся над таким.
В здании на Большой Дмитровке Владимир Алексеевич ценился и как литератор, и просто как хороший человек. Ну и, конечно, как знаток Москвы, живая адресная книга. Зять Гиляровского, В. М. Лобанов, вспоминал: "Помнится, как в библиотеке Литературно-художественного кружка И. А. Бунин, заметив, что кто-то с трудом разыскивает на плане Москвы нужную ему отдаленную улицу, сказал:
- Гиляй в столовой, поди и спроси у него, чем зря терять время на поиски и глаза портить".
Не удивительно, что Гиляровский принимал самое активное участие в жизни кружка. Одно из подтверждений тому - письмо В. Переплетчикова, живописца и одного из предводителей "Союза русских художников", отправленное нашему герою: "Многоуважаемый Владимир Алексеевич, ввиду недостатка выставочных помещений для художественных выставок, Союз русских художников обратился в дирекцию литературно-художественного кружка с просьбой разрешить устройство выставок в помещении кружка. Ввиду того, что этот вопрос вторично переносится на обсуждение общего собрания кружка и ввиду его крайней важности для художников, мы очень просим Вас пожаловать на общее собрание 6 ноября и содействовать благоприятному для художников решению".
Владимир Алексеевич неутомимо проводил в кружке, так скажем, "прохудожническую" политику.
* * *
В 1912 году планировалось установить на Миусской площади, напротив университета имени Шанявского, памятник Льву Толстому работы скульптора С. Д. Меркурова. Скульптор использовал посмертную маску, а также слепки с головы и рук, снятые им с писателя в ноябре 1910 года на станции Астапово. Но главное было не это. Меркуров вознамерился использовать в качестве материала не бронзу, а гранит - решение по тому времени невиданное, и лично ездил в Финляндию выбирать для памятника особый, розовый камень.
Меркуров писал о работе над статуей: "Русская жизнь в те времена представлялась мне как большая степь, местами покрытая курганами. На курганах стояли большие каменные "бабы" - из гранита - Пушкин, Толстой, Достоевский и другие. И время от времени этот, казалось, мертвый пейзаж потрясался грозой, громами, подземными толчками и землетрясениями. Я вспомнил слова Толстого: "Вот почему грядущая революция будет в России…" А на кургане в бескрайней степи стояла каменная "баба". От этого образа я не мог освободиться".
Впоследствии он признавался: "Мне кажется, что я открыл законы, которым подчиняются настоящие произведения искусства… В своих теориях зацепился кончиком за четвертое измерение… В статуе Толстого эти теории применялись бессознательно (интуитивно). Достоевского сделаю уже сознательно".
Словом, памятник еще до постановки стал явлением в русском искусстве. Не удивительно, что наш герой, узнав об этом, направился в меркуровскую мастерскую, где познакомился с пока что не законченным произведением.
Но Гиляровскому было достаточно увиденного. Он пишет заметку "Толстой из гранита": "Бесформенная гранитная масса. Как из земли вырастает фигура с характерным контуром Толстого. К этой фигуре идут те простые линии, которые дает могучий гранит… Перед зрителем Л. Н. Толстой в его любимой позе: руки за поясом, слегка согнулся, глаза смотрят вниз. Сходство в лице, в позе, в каждом мускуле, в складках рубахи. Художнику удалось взять характерные линии, чему помог грубый материал: бронза, гипс, мрамор не были бы так характерны для этого гиганта - сына земли. Громадную работу заканчивает скульптор".
Прочитав эту заметку, Сергей Дмитриевич посетил Столешники и после слов благодарности вдруг заявил:
- А знаете, Владимир Алексеевич, когда вы умрете, я сделаю вам памятник из совсем необычного материала, из метеорита! Да, да, не смейтесь, откопаю где-нибудь в земле и сделаю.
Гиляровский зашелся от хохота. Предложение тридцатилетнего ваятеля, которому все старше сорока пяти казались стариками, не могло не позабавить нашего героя. Он еле выговорил, давясь от смеха:
- Отблагодарил, вот это называется отблагодарил. А не рано ли ты думаешь о памятнике для дяди Гиляя! Во-первых, я далеко не Толстой, а во-вторых, я еще поживу, ой-ой, как поживу!
Памятник же так и не был установлен на Миусах - в то время там намеревались возвести храм Александра Невского, и "Союз русского народа" заявил, что если рядом появится памятник отлученному от церкви Льву Толстому, он сразу же будет взорван. Угроза подействовала.
Статую открыли только в 1928 году, в сквере на Девичьем поле, откуда впоследствии перенесли на Пречистенку, во двор музея Толстого.
* * *
В 1912 году в Первопрестольной состоялась выставка "Ослиный хвост". О ней много писали, много говорили, а впоследствии образовалось целое течение художников-авангардистов - "Ослиный хвост". В общем, выставка стала сенсацией.
Но Владимир Алексеевич отнесся к этому ажиотажу, мягко говоря, скептически. Более того, поставил своего рода эксперимент. Дождался, пока в зале никого не будет, подошел к одной из вывешенных там работ - нечто зеленое, не пойми что - и быстро перевесил ее вверх тормашками.
Второй раз он явился в день закрытия. Как и предполагалось, никто ничего не заметил. Зеленый шедевр висел так, как повесил его Гиляровский.
Все новаторские поиски художников вызывали у него лишь ироническое неприятие. В. Лобанов писал: "Молодежь знала темпераментность хозяина Столешников, не умевшего и не желавшего лукавить. Она внимательно выслушивала одобрения и похвалу Гиляровского или резкий разнос за отход от правды жизни, за искажение действительности, за неискренность, холодную выдумку. Тем, кто оправдывал погрешности и объяснял их своим особым "видением", Гиляровский убежденно говорил:
- Мало ли что тебе причудится в потемках! Мало ли что ты сможешь увидать в постоянно запертой на замок, темной, заваленной хламом и старьем комнате, где давно уже никто не живет.
Ты художник! Живи в шумном потоке текущей жизни, в говорливой, кипящей энергией толпе деятельных, творящих людей. Без устали броди и жадно наблюдай, вдыхай в себя радости и очарования жизни, просторы полей, величавые гулы лесов, безбрежную синеву неба и темень грозовых облаков, зеленую мураву весны и пушистые серебристые зимние дали с колеями вечно зовущих вперед дорог.
Справедливое негодование и возмущение Гиляровского вызывали некоторые опыты и дерзания молодежи, сбиваемой с толку умозрительными увлечениями зарубежных "новаторов", выдумывавших "новые пути" в искусстве, не имевших никакой связи с жизнью.
- Ты действительно видишь человека с тремя головами? - возмущенно спрашивал Гиляровский художника, показавшего ему этюд, написанный так, как он увидал на репродукции только что полученного заграничного художественного журнала.
- Почему у тебя человек похож на скрипку? - спрашивал он другого, ощупывая мускулатуру его рук, а иногда похлопывая его по спине или шее.
- Отчего у тебя вместо Василия Блаженного и обычных московских домов какие-то разноцветные кубики и конусы? - говорил Гиляровский художнику, показавшему этюд Красной площади. - Иногда ты можешь на улице увидать слона, особенно, если идешь ночью с пирушки, а конусы вместо домов, даже в сильном подпитии, вряд ли на московских улицах увидать можно.
- Зачем писать бумажные цветы, когда можно поставить перед собой букет крымских роз или степные цветы? Никакая цветная бумага и рукомесло самых опытных мастеров не смогут заменить краски природы, - убежденно утверждал неистовый жизнелюбец из Столешников.
- Колористические сочетания! - иронически повторял он слова автора, принесшего на суд свой натюрморт из искусственных цветов. - Разве можно сравнивать цветовую гармонию живых цветов с бумажными? Невозможно! И не надо! - горячо утверждал Гиляровский".
Автор этих строк, конечно, очень сильно передергивал мысль о бессмысленности поиска новых художнических направлений. Но позиция "дяди Гиляя" передана бесподобно.
* * *
В своей преданности делу Гиляровский иногда, что называется, перебирал. "Цель оправдывает средства" - это про него. Разумеется, Владимир Алексеевич по трупам к цели не шел и вообще был человеком мирным, добродушным. Но иногда откалывал коленца.
Как-то раз он ехал в Москву с дачи. На станции Быково на платформе не было ни души. Наш герой насторожился - в это время ожидался поезд, и таких, как Гиляровский, дачников бывало больше чем достаточно.
- Скоро ли будет поезд? - спросил Владимир Алексеевич у станционного работника.
- Через двадцать минут, - сказал тот. - Но этот поезд в Быкове не останавливается.
Смириться с такой ситуацией? Нет, это было не по нраву нашему герою. Он нюхнул табачку и придумал, что делать. Соскочил с платформы и пошел пешком по шпалам в сторону Москвы.
Минут через двадцать - действительно поезд. Владимир Алексеевич, вместо того чтобы сойти с пути, снял шляпу, принялся ею размахивать и кричать:
- Стой! Остановись!
Машинист, естественно, остановился, думая, что этот человек предупреждает об опасности. Тогда Гиляровский сказал:
- На пути все благополучно, трогай!
И вскочил в вагон.
Разумеется, никто не пострадал, поезд нагнал упущенное и прибыл в Москву по расписанию. Но можно представить, что было бы, если бы каждый дачник таким образом останавливал поезда.
Конечно, для таких "изобретателей" существовал закон, который строгим образом карал за выходки. Но закона наш герой - с его-то связями - не боялся. Пользовался, так сказать, положением.