* * *
В 1909 году "вся Москва" отмечала открытие памятника Николаю Васильевичу Гоголю - одному из кумиров нашего героя. Само это, казалось бы, нехитрое и протокольное событие сопровождалось множеством деталей в абсолютно гоголевском духе. В "Комитет по сооружению памятника" вошел некий член по фамилии Нос. Власти то и дело изменяли место, на котором следовало ставить изваяние. Сначала - Театральная площадь, после - Страстной бульвар, затем - Никитский. Скульптор Николай Андреев украсил постамент сюжетами из гоголевской прозы, причем подобралась весьма своеобразная компания моделей. Коробочку лепили с сестры Николая Васильевича, а Тараса Бульбу - с нашего героя, с Гиляровского.
Перед открытием в газетах появлялись объявления такого рода: "Окна на торжество Гоголя сдаются, открытый вид, Арбатская площадь, дом Голикова, трактир Григорьевой, телефон 111-36".
Открытие обставили торжественно. На нем впервые исполнили "Гоголевскую кантату" композитора М. М. Ипполитова-Иванова, написанную специально к этому событию. Правда, трибуны для почетных гостей в последний момент сочли ненадежными и пользоваться ими запретили - всем пришлось стоять. По этому поводу говорили: "Городская управа всех на ноги поставила". Из-за жуткой давки некоторые депутации не смогли возложить венки к памятнику. Зарегистрировали около 40 случаев обморока среди школьников.
На всякий случай в день открытия в окрестностях была запрещена продажа спиртных напитков в розлив.
А разнообразие мнений поражало.
Один из очевидцев вспоминал о церемонии открытия: "Первое впечатление этой почти страшной фигуры, прислонившейся к грубой глыбе камня, точно ударило. Большинство ждало образа, к которому привыкло… И вместо этого явно трагическая, мрачная фигура; голова, втянутая в плечи, огромный, почти безобразящий лицо нос и взгляд - тяжелый, угрюмый, выдающий нечеловеческую скорбь… В сумерках и лунной ночью он будет прямо страшен, этот бронзовый великан на Арбатской площади, замерзший в позе вечной думы".
Писатель Борис Зайцев поведал о церемонии в очерке "Гоголь на Пречистенском": "Открывали памятник в сырости, холоде, липы едва распустились. Трибуны окружали монумент. Народу много. Помню минуту, когда упал брезент и Гоголя мы наконец увидели. Да, неказисто он сидел… и некий вздох прошел по толпе".
Философ В. В. Розанов писал в заметке "Гоголевские дни в Москве": "Памятник хорош и не хорош; очень хорош и очень не хорош".
А Лев Николаевич Толстой сказал: "Мне нравится: очень значительное выражение лица".
Точнее же всех выразился Гиляровский. Он написал после открытия монумента всего две строки:
Гоголь сгорбившись сидит,
Пушкин Гоголем глядит.
За этот экспромт Гиляровский получил в литературно-художественном кружке премию - бутылку вина. Хотя, в общем, заслуживал большего. Ведь позировал скульптору Н. Андрееву для постамента и он - с него, как уже говорилось, слеплен Тарас Бульба, и его дочка Надя - с нее слеплена Оксана.
Кстати, это не первый опыт нашего героя в качестве модели - он уже позировал И. Репину для "Запорожцев, пишущих письмо турецкому султану".
Фигурировал в экспромтах Гиляровского и памятник Пушкину.
На рубеже XIX-XX веков у памятника Пушкину часто прогуливался литератор Дмитриев, немного похожий на Александра Сергеевича. На этот счет Владимир Алексеевич сочинил четверостишие:
Весь мир не много б потерял,
А москвичи умнее б стали,
Когда бы Дмитриев стоял на пьедестале,
А Пушкин по Москве гулял.
Не обошел он и тот факт, что памятник был одинаково хорошо виден из окон двух известнейших в Москве квартир - обер-полицмейстера Козлова и отнюдь не либерального редактора "Московских ведомостей" Каткова. На сей счет Гиляровским было писано:
…Как? Пушкин умер? Это вздор!
Он жив. Он только снова
Отдан под надзор
Козлова и Каткова.
* * *
С годами наш герой стал совершенно другим человеком. Мудрым, добрым, отзывчивым и деликатным. Иной раз к нему в дом приходили голодные, малознакомые люди, смущаясь, просили в долг денег. И Владимир Алексеевич практически всегда одалживал нужную сумму, естественно, не веря в то, что эти деньги ему когда-нибудь вернут. А на конфузливые извинения отвечал:
- Не бойся надоесть, когда надо есть.
Он каламбурил в любых, даже таких, в общем, щекотливых ситуациях. И результат оказывался очень даже позитивный - проситель заражался его жизненной энергией и с новыми силами пытался выправить свои дела.
- Всегда надо дать человеку перевернуться в трудный час, - считал Гиляровский.
- Ты хоть хитрованцев-то не пускай в дом, зарежут ведь когда-нибудь, - подчас выговаривала ему обычно безропотная супруга.
Но Владимир Алексеевич не слушался. Для него хитрованец был обычный человек, только которому очень не повезло. Не виновник, а жертва.
Гиляровский мог на полном ходу выскочить из трамвая, увидев знакомого бедняка-неудачника, - с одной лишь целью: дать ему немного денег. После чего пешком шел к остановке - дожидаться другого трамвая.
Особенно, конечно, жаловал актеров - помнил собственную артистическую юность. Когда в толпе узнавал такого неудачливого лицедея, запросто подходил, протягивал руку, знакомился:
- Гиляровский.
Актер называл себя, рассказывал о своей жизни, о том, как он когда-то, например, играл Наполеона. Владимир Алексеевич дослушивал рассказ, после чего с улыбкой спрашивал:
- Пообедать-то сегодня есть на что?
И, не дожидаясь ответа, протягивал деньги. Актер, ясное дело, конфузился. А Гиляровский утешал его:
- Очень рад дать взаймы Наполеону. И, похохатывая, удалялся.
А секретарь Морозов приводил совсем невероятные примеры: "Бывало и так. Утром на квартиру вваливается неизвестная старуха, крестьянка, в домотканой одежде, с кошелкой яиц в руках. - Мне Елеровского, - говорит она.
Выясняется, что Гиляровский помог ей купить корову, и она в знак благодарности принесла ему яиц. Где находится деревня старухи, как попал Гиляровский туда и при каких обстоятельствах помог купить корову - этим дома никто не интересуется, это обычное явление".
Или вот такой пример: "Как-то вернувшись домой, Владимир Алексеевич услышал, как в кухне плачет домашняя работница. Она получила от матери из деревни письмо, в котором та писала, что у нее назначили на продажу с аукциона корову за неуплату оброка.
- Почему ты раньше не сказала? Попросила бы у меня денег, послала бы матери.
- Я посылала, мне Мария Ивановна денег дала, - отвечает работница со слезами, - должно быть, недоимка большая, не хватило. Не знаю, сколько надо, только корову продадут, как бог свят, продадут, - решила она и снова заревела.
Дело требовало срочного решения. Отправлять деньги было нецелесообразно: они могли не попасть к сроку, а прислуга, если ее отправить в деревню, могла там в такое горячее время не добиться толку, и он решил поехать сам.
Гиляровский позвонил по телефону Струнникову и пригласил его в попутчики. Тот согласился. Они поездом поехали в Рязанскую или Тульскую губернию, высадились в каком-то городишке, а оттуда отправились в деревню на санях.
Мать всполошилась, узнав, что сам хозяин привез деньги. Она опустилась на колени и поклонилась ему в ноги.
Недолго думая, Гиляровский тоже опустился на колени и поклонился в ноги старухе.
Приехали они, как выяснилось, вовремя. Начальство распорядилось назначить на завтра обход по деревне и отбирать у неплательщиков имущество. Как всегда, в зависимости от задолженности, отбирали у крестьян самовары, а если самовара нет, то брали тулуп или овцу; при большой задолженности уводили со двора корову или лошадь, даже если она была единственная скотина в хозяйстве. Таковы были нравы самодержавия.
Деревня, как рассказывал Струнников, была изумлена, узнав о причине приезда гостей. Мужики и бабы высыпали на улицу, толпились на снегу неподалеку от саней и качали головами от удивления. Слышались реплики:
- Ну и человек… Вот это да… Подумай только… Слыханное ли это дело, чтобы барин в кухаркину деревню приехал выручать корову.
Гиляровский зашел в волостное правление, а в городе - к земскому начальнику и просил, чтобы старуху не обижали".
В такую вот фигуру превратился бывший драчун, задира и гроза российских паспортов.
* * *
Кстати, Владимир Алексеевич был увлеченнейшим фотографом-любителем. Предпочтение отдавал американской фирме "Кодак" - все его фотоаппараты были изготовлены именно этой достойной компанией. Сам он, естественно, не занимался обработкой фотографических пластин - носил их в специальный кодаковский магазин, своего рода "мини-лаб". Зато аккуратно хранил свой фотографический архив, правда, до каталогизации не доходил - не хотел тратить время на такую ерунду. Но для альбома фотографии подписывал. "Мой извозчик Иван Дунаев, Ваня-Водовоз". "В Миргороде на базаре". "Южная степная карета. Без окон и без дверей, возила своих пассажиров на большие расстояния". "Степь". "1-й московский шашлычник Сулханов". "Южнорусские степи. Лирник, который пел: "Жил-был на свете добрый человек". "Собаки в Кабарде - умнейшие помощники человека, охраняющие табуны"".
Впрочем, подавляющая часть фоторабот дяди Гиляя не выходила за рамки домашних альбомов. Не удивительно - в те времена газеты печатались вообще без фотографий, а для немногочисленных иллюстрированных журналов требовалось иное, более профессиональное качество.
* * *
В 1910 году Владимир Алексеевич впервые в жизни увидел, как летит аэроплан. Это было самым ярким из событий, которые ему довелось пережить. По крайней мере, более эмоционально он не писал ни о чем: "Посредине скакового круга стоял большой балаган на колесах, с несколькими навесами из парусины.
Просто-напросто балаган, какие строят по воскресеньям на Сухаревке. Так казалось издали.
Это я видел с трибуны скакового ипподрома.
До начала полета Уточкина было еще долго - и я поехал в парк и вернулся к 7 часам.
Кругом ипподрома толпы народа - даровых зрителей.
"Поднимается! Сейчас полетит… Во-вот!" - слышны крики.
Входя в членскую беседку, я услышал над собой шум и остановился в изумлении:
- Тот самый балаган, который я видел стоящим на скаковом кругу, мчится по воздуху прямо на нас…
- Как живой!
Конечно, я шел сюда смотреть полет Уточкина на аэроплане, конечно, я прочел и пересмотрел в иллюстрациях все об аэропланах, но видеть перед собой несущийся с шумом по воздуху на высоте нескольких сажен над землей громадный балаган - производит ошеломляющее впечатление. И посредине этого балагана сидел человек.
Значит - помещение жилое.
Несущееся по воздуху!
Что-то сказочное!
Оно миновало трибуны, сделало поворот и помчалось над забором, отделяющим скаковой круг от Брестской железной дороги. И ярко обрисовалось на фоне высокого здания.
В профиль оно казалось громадной стрелой с прорезающим воздух острием…
Еще поворот, еще яркий профиль на фоне водокачки - и летящее чудо снова мчится к трибунам… Снова шум, напоминающий шум стрекозы, увеличенной в миллионы раз…
И под этот шум начинает казаться, что, действительно, летит необычная стрекоза…
А знаешь, что этим необычным летящим предметом управляет человек - но не видишь, как управляет, и кажется:
- Оно само летит!..
Но Уточкин показывает, что это "нечто летящее в воздухе" - ничто без него.
Все время приходится бороться с ветром, и, наконец, кажется, на шестом круге ветер осиливает, и быстро мчащийся аэроплан бросает на высокий столб против середины трибун. Многие из публики заметили опасность: еще несколько секунд - полет окончен, аппарат - вдребезги.
- Наносит на столб!..
- Сейчас разобьется!
Но тут исчезает у зрителей летящее чудо, и вырастает душа этого чуда: человек, управляющий полетом.
И в самый опасный момент Уточкин делает движение рукой.
Прекращается шум. Летящий предмет на секунду останавливается в воздухе:
- Сейчас упадет!
Но еще движение рукой, снова шумит мотор, который на секунду остановил Уточкин на полном полете, и направление меняется.
Аэроплан делает движение влево, мимо столба, и поднимается кверху.
Уточкин смотрит на публику. - Ничего! Летим дальше… И снова взмывает выше, и снова делает круг. И впечатление еще сильнее: он прямо летит над зрителями на высоте крыши трибуны и от членской беседки снова несется влево…
Он, наверно, слышит несмолкаемые аплодисменты и крики одобрения и удивления…
Еще два круга - всего 9 - описывает аэроплан и опускается плавно и тихо на траву ипподрома.
Уточкин выходит под гром аплодисментов перед трибуной.
Чествуют победителя над воздухом.
На зеленой траве круга стоит большой балаган на колесах с несколькими навесами из парусины.
И будет стоять до тех пор, пока не придет человек и не заставит его полететь по воздуху".
Уточкин сделался кумиром Гиляровского на всю оставшуюся жизнь.
* * *
В 1910 году в редакции "Будильника" работал молодой репортер Лев Никулин. Он оставил колоритные воспоминания о Гиляровском: "Заходил истинный человек прошлого века: плечистый, могучий, в бекеше и высокой смушковой шапке, с усами запорожца - дядя Гиляй. Он шумно протискивался между столами, занимал все свободное пространство, наполняя наши комнатушки зычным голосом и раскатистым смехом. По заведенной традиции сразу устраивалась складчина. Редакционный сторож "Ляксандра" снаряжался за "Нежинской рябиной", чайной колбасой, кетовой икрой и полудюжиной "Корнеева и Горшанова". Тут же, на старых оттисках, раскладывалась снедь, дядя Гиляй (которого даже молодежь редко называла Владимиром Алексеевичем) усаживался на обитый клеенкой диван, наливал "заздравную чару" в граненый чайный стакан и начинал свои знаменитые рассказы о московских чудаках, о знаменитых актерах и художниках, о брандмейстерах, банщиках и полицмейстерах, нищих, сыщиках и бродягах с Хитрова рынка, о тайнах московских закоулков, о русских силачах, о рысаках - словом, обо всем том, что нынешние читатели только в малой доле узнали из увлекательной книги "Москва и москвичи"". Да, все еще "плечистый" и "могучий" - но уже "человек прошлого века".
* * *
В 1911 году Владимир Алексеевич, ему шел шестой десяток, впервые испугался за свое здоровье… Поводом для тревоги послужило воспаление легких. "Чувствую, что все может случиться, что я, наконец, могу сломаться, а надо было кое о чем подумать вперед".
Он послал за Валерием Брюсовым - и спустя час поэт явился.
- Дядя Гиляй! - воскликнул Брюсов. - Да разве степному орлу полагается хворать?
- Мне очень плохо, - отвечал тот. - Сегодня ночью уж я был на том свете. Если не перенесу - исполните мою огромную просьбу.
И попросил о посмертном издании своих работ.
Брюсов конечно же стал утешать приятеля - дескать, рано еще о смерти думать. Но пообещал, что в случае летального исхода - от болезни ли, от рухнувшего дома на пожаре или от еще какой напасти - эту просьбу выполнит.
* * *
Владимир Алексеевич был уже редким гостем на Хитровке. Годы давали знать свое - ему было приятнее пребывать в теплом и уютном помещении, в компании известных литераторов, актеров и других деятелей искусств. К примеру, в Литературно-художественном кружке.
Вот каким увидел Гиляровского в кружке в 1911 году поэт Владислав Ходасевич: "Нюхая табак и всех хлопая по плечу, всем говоря "ты", походкой Тараса Бульбы, лысый и сивоусый, прохаживался милый старик Гиляровский, стараясь придать свирепое выражение добрейшему своему лицу".
Да, паренек, приставший к бурлакам, как-то незаметно превратился в старика. Увы, но это так.
А вот еще одно воспоминание, опять же о кружке и приблизительно того же времени - историка Н. Розанова: "Приятно было бывать в кружке по окончании театральных представлений и концертов, когда в большой зале раскрывались огромные столы для "железки", вокруг которых собирались "присяжные заседатели" этих столов - артисты и другие члены и посетители кружка. Яркое освещение, нарядные костюмы дам-"железнодорожниц" (так, "железнодорожниками", называли игроков в карточную игру "железку". -A.M.), которых было немалое количество, расставленные около карточных столов столики для ужинов и чая, суетящиеся официанты, толпы зрителей, а отчасти и участников игры, стоящие вокруг карточных столов, - все это представляло довольно оживленную живописную картину…
Толпа искателей счастья за железнодорожным столом состояла из людей всякого пола, возраста и состояния. Были тут и литераторы, и военные, и художники, и учителя, и адвокаты, и врачи, и коммерсанты, и провизоры, и немалое количество дам, по большей части, жен членов. Помню постоянного участника "железки" В. А. Гиляровского, или "дядю Гиляя", с его неизменной табакеркой, из которой он постоянно нюхал и других угощал душистым зельем. Игру он вел небольшую, за "серебряным столом", то есть тот, где ставки шли на рубли, а не на полуимпериалы, как бывало только на одном столе, за который садились только люди богатые. Играет, бывало, Владимир Алексеевич, а сам сыплет направо и налево шуточками, иногда уж слишком смелыми. Так, я слышал от него, когда к нему приходила девятка: "Ну, митрополит ощенился!" Да и другие его шуточки бывали часто слишком переперчены".
Правда, случалось, что Владимир Алексеевич оказывался жертвой карточной игры. Не проигравшим, а случайной жертвой. Тогда он брался за перо и мстил, как мог: "Место действия - храм искусства, название коему - "Литературно-художественный кружок". Главным жрецом при храме состоит Валерий Брюсов. Народ - дантисты и фармацевты. Идет священнодействие.
Круглые столы. Ездит кругом, останавливаясь у каждого банкомета, ящик с 12 колодами. Кругом публика "понтирует" стоя. Груды денег переходят из рук в руки.
- Продается банк за 400 рублей.
- Покупаю! - и бритый брюнет покупает. Ему покрывают сполна. Он дает карту и проигрывает.
Вынимает бумажник… Чековую книжку…
- Потрудитесь заплатить за меня - я вам дам чек… - обращается к соседу, ставившему половину. - Вам все равно чек? Завтра в банке получите…
- Пожалуйста!..
Расплачивается… Берет чек.
И на другой день заявляет старшинам литературно-художественного клуба, что чек был "холостой": в банке сказали, что текущий счет… был, да весь вышел!
Совет кружка запретил вход артисту. Чековый автограф остался на память владельцу".
Исследователи Москвы В. Руга и А. Кокарев считают, что облапошенным владельцем чека стал не кто-нибудь, а сам Владимир Алексеевич. И, зная о том, что наш герой неоднократно в качестве "горячих тем" для фельетонов использовал собственные бытовые неурядицы, у нас нет повода не согласиться с этим предположением.