* * *
Пришло время подведения итогов. В первую очередь это конечно же служение Москве. Владимир Алексеевич записывает в дневнике: "Вдоль и поперек пятьсот улиц и тысячи переулков, протяжением в пятьсот километров, с балкона колокольни Ивана Великого и еще выше, из люка под самым крестом средней башни главы храма Христа-Спасителя… я изучал наружную Москву. А еще выше я ее видел с аэростата в 1882 г., а потом с аэроплана. И под землю забирался для рискованных исследований, побывал я и в разбойном притоне "Зеленая барыня" за Крестовской заставой, и в глубоком подземелье заброшенного Екатерининского водопровода, и в клоаках Неглинки, и в артезианских штольнях под Яузским бульваром".
Эта тема появляется даже в его стихах:
Я сорок лет в Москве живу.
Я сорок лет Москву люблю.
В Ходынке мне бока намяли,
Ее я славно расписал,
В 905-м на вокзале
Какой-то бравый генерал
Меня чуть-чуть не расстрелял,
Увидев серую папаху,
Вот эту самую, мою,
Не раз отбывшую в бою…
Я сорок лет в Москве живу,
Я сорок лет Москву люблю.
Ничего не поделаешь. Возраст.
А между тем стихотворения и экспромты у нашего героя получались все пространнее, однако же писались без былого озорства. В частности, в 1924 году он выдал посвящение Т. Л. Щепкиной-Куперник:
Я помню чудный уголок
На незабвенной Божедомке:
Мускат-Розе, ликер, медок,
Икра и сайки на соломке.Кипит веселый самовар,
До света тихие беседы
Или поэзии угар -
Живой магнит для "непоседы".Вот развеселый дом Татьян…
Скромна мечтательная "Чайка",
Проникновенная Терьян,
А именинница хозяйка.Всех оживленней, всех милей, -
Вокруг нее все жизнью полны…
Воспоминанья этих дней
Не смыли бурной жизни волны.Меня бросал суровый рок
От чар триумфа до котомки,
И я нигде забыть не мог
Тех вечеров на Божедомке!
Владимир Алексеевич лукавил: все-таки "котомка" была в его жизни до знакомства с Щепкиной-Куперник. Но поражает объем этого произведения.
Похоже, наш герой, при желании, мог бесконечно выдавать бесконечные экспромты.
* * *
Литературные дела, однако, двигались. В конце декабря 1925 года вышел сигнальный экземпляр "Москвы и москвичей". Спустя три года - труд "Мои скитания". Еще спустя три года новое издание, "Записки москвича". А еще спустя три года - "Друзья и встречи". Некогда спонтанный и непредсказуемый Гиляй вдруг начал отличаться редкостной систематичностью.
Во всех четырех случаях единого сюжета не было - по сути, книги представляли из себя подборки очерков - тех, что публиковались ранее, и новых, но написанных по памяти. Время от времени Владимир Алексеевич публиковал свои заметки в "Известиях", "Прожекторе", "Красной ниве", "Огоньке", "Вечерке" и других изданиях. И все это касалось только прошлого. О современной жизни Гиляровский больше не писал.
* * *
Гиляровскому перевалило за семьдесят. Но сам Владимир Алексеевич с этим мириться не хотел. Писатель В. Г. Лидин вспоминал: "Трудно и упорно поддавался времени этот человек. Он дрался со старостью. Он отпихивал ее своими все еще крепкими руками бывшего борца. Семидесятилетний, он любил дать пощупать свои мускулы: он был действительно еще очень силен… Весь московский, с московским говорком, с табакеркой, в которой нюхательный табак изготовлен по его рецепту (московские будочники любили нюхать табак), Гиляровский в нашей современности казался выходцем из прошлого, навсегда ушедшего мира. Но, не сдаваясь старости, он не хотел жить одними воспоминаниями, прошлым. В своей бекешке и папахе, если дело было зимой, в старомодном подобии казакина и сапогах, если шло к теплу, все еще лихой, бравый, гордый своей не поддающейся времени выправкой, с суковатой палкой в руке, он тянулся к молодым, он не хотел отставать. Но, как могучий дуб, постепенно теряющий листья, а там и сучья, так с годами облетал и обламывался Гиляровский, и все же он не сдавался: он шел туда, где были люди, он еще шумел, похохатывал, рассказывал случаи из долголетней своей жизни, "одалживал" табачок, иногда сгибал руку, чтобы пощупали мускулы, - весь в сегодняшнем дне и меньше всего в прошлом".
Однако же и мускулы были уже не те.
Своим неприятием необратимого дядя Гиляй вызывал уважение. Но и жалость - тоже.
* * *
Владимир Алексеевич не забывал своих корней. Как-то написал знакомому художнику и коллекционеру И. Федышину, который любопытствовал, откуда происходит слово "Вологда": "Отбрасывая все средние объяснения, я думаю, что от слова "волок".
- Далеко ли Вологда?
- Волок да волок, да Вологда.
- Далеко ли Ватланово?
- Шолда да Шолда, да Ватланово.
Здесь вместо "и" часто говорят "да". Волок-лес. Шолда - пост, старина Вологодская.
Влад. Гиляровский. 1926 год. Москва".
И здесь приходит в голову сравнение Гиляровского с другим известным северным писателем.
Владимир Алексеевич рассказывал о своем раннем детстве: "Родился я в лесном хуторе за Кубенским озером и часть детства своего провел в дремучих домшинских лесах, где по волокам да болотам непроходимым медведи пешком ходят, а волки стаями волочатся".
Полноте, да Гиляровский ли это писал? Что за сказочный распев? Больше похоже на творения архангельского сказочника Ст. Писахова. И впрямь, сходство стилей подчас поразительное. Вот, например, Гиляровский о Вологде: "Вологда существовала еще до основания Москвы - это известно по истории. Она была основана выходцами из Новгорода. А почему названа Вологда - рисуется мне так:
Было на месте настоящего города тогда поселеньице, где жили новгородцы, которое, может быть, и названия не имело. И вернулся непроходимыми лесами оттуда в Новгород какой-нибудь поселенец и рассказывает, как туда добраться.
- Волок да волок, волок да волок, а там и жилье.
И невольно остается в памяти слушающего музыка слов, и безымянное жилье стало: - Вологда.
- Волок да волок…"
А вот Писахов - про Архангельск: "Один заезжий спросил, с какого года я живу в Архангельске.
Секрет не велик. Я сказал:
- С 1879 года.
- Скажите, сколько домов было раньше в Архангельске?..
Я в тон заезжему дал ответ:
- Раньше стоял один столб, на столбе доска с надписью: А-р-х-а-н-г-е-л-ь-с-к.
Народ ютился кругом столба.
Домов не было, о них и не знали. Одни хвойными ветками прикрывались, другие в снег зарывались, зимой в звериные шкуры завертывались. У меня был медведь. Утром я вытряхивал медведя из шкуры, сам залезал в шкуру. Тепло ходить в медвежьей шкуре, и мороз - дело постороннее. На ночь шкуру медведю отдавал".
В чем здесь дело? Гиляровский подражал Писахову?
Теоретически это возможно. Степан Писахов опубликовал свои "Морожены песни" в 1924 году, Гиляровский же "Мои скитания" - несколько позднее. Возможно, что Владимир Алексеевич, которого, конечно, интересовала жизнь родного Севера и, в частности, тамошняя литература, вольно или же невольно начал по-писаховски писать об этом крае. Но, скорее всего, в этом просто проявилась общность северян.
Главное же сходство, разумеется, не в этом. И Гиляровский, и Писахов - заправские мистификаторы, озорники и выдумщики. Правда, Писахов это качество реализовывал лишь в прозе, а Владимир Алексеевич еще и в личной жизни.
И вправду, вся жизнь Гиляровского - бесконечный перформанс. Бесконечная мистификация. И, пытаясь проследить ее, мы постоянно с этим сталкиваемся.
* * *
В 1926 году Владимир Алексеевич решает повторить свой самый яркий, самый знаменитый подвиг юности. Который, в общем-то, и подвигом нельзя было назвать - так, полчаса неприятных ощущений. И стопроцентная гарантия того, что никаких трагических последствий не будет. Речь идет о прогулке по Неглинной - в те времена уже ухоженной, вполне цивилизованной подземной речке.
Это был экспромт. Владимир Алексеевич увидел, как у Малого театра рабочие, открыв люк, глядели на подземную речушку. Наш герой не может сдержаться. Сбрасывает полушубок и спускается в колодец, проходит пару сотен метров и выходит на поверхность. На этот раз сенсации не получилось - так, заметка в "Вечерке".
Но старость давала себя знать, и то, что с легкостью было проделано сорок пять лет тому назад, на сей раз обернулось тяжелой простудой - воспалением легких. Следствием же той простуды стала глухота, которая отныне развивалась с каждым годом. Кроме того, воспалился глаз, и как следствие - боли в голове до конца жизни. Глаз же пришлось удалить.
Но наш герой не жаловался и не сетовал. Единственно, что позволял себе, - самоиронию в очередных экспромтах:
Не разогнуть уж мне подковы
И кочерги не завязать,
В горячей речи слово к слову
В ответ врагу не нанизать.
Все ноет: раны, переломы,
Я роюсь памятью в старье,
Идти не хочется из дома,
Я жизнь сменял на житие…
А если доводилось иногда при посторонних вставлять в глазницу стеклянный протез, говорил:
- Ну вот, теперь я тебя хорошо вижу.
Только это уже были грустные шутки.
* * *
Только в 1926 году вышла в свет первая книга нашего героя, посвященная Москве, - "Москва и москвичи". Тираж ее составил всего-навсего четыре тысячи экземпляров. Мягкий переплет, скромное оформление, восемь небольших гравюр Ивана Павлова. Правда, еще было издано сто экземпляров подарочных, на красивой бумаге.
Тираж разошелся мгновенно. Владимир Алексеевич, как говорится, воспрял духом, позабыл о своих осложнениях после простуды, принялся работать дальше, на сей раз над "Моими скитаниями" - книгой, про которую впоследствии он скажет: "самая любимая из всех моих книг". Не удивительно - ведь если прочие его труды формально все же посвящаются другим героям, то здесь главный герой - он сам, Владимир Гиляровский собственной персоной.
Он, правда, делал первые заметки еще в 1905 году, однако серьезная работа над книгой началась лишь после революции.
Сперва книга называлась "Мои записки из бродяжной жизни". Писал он ее от руки, в большой тетради. Не имея четкой цели. Не придерживаясь хронологии. Он предварил свою работу комментарием: "Нет! это не автобиография, нет, это не мемуары. Это правдивые кусочки моей жизни и окружающих, с которыми связана летопись эпохи (по выражению одного ученого, убеждавшего меня приняться за эту работу), охватывающая собой почти семь десятков лет".
Под ученым понималась, вероятнее всего, профессор университета О. И. Богомолова. Во всяком случае, на протяжении почти что всей работы над "скитаниями" (с начала двадцатых и до самой смерти, то есть более десяти лет) он писал ей о том, как продвигается новая книга. Особенно гордился тем, что изобрел новый формат предисловия: "Написал новое предисловие к "Моим скитаниям", которое только три дня тому назад закончил одной первой строчкой, и им доволен. Мне удалось выбрать новую форму предисловий к книгам. Для "Моих скитаний" это всего шесть строк стихотворения, которые читатель прочтет и, пожалуй, не поймет, а задумается, что это такое? И, только читая книгу, вернется несколько раз к нему, поймет все и заинтересуется. Будет там написано только одно:
От автора
Я рожден, где сполохи играли, -
Дон и Волга меня воспитали,
Жигулей непролазная крепь,
Снеговые табунные дали,
Косяки, расцветившие степь,
И курганов довечную цепь".
Книга была впервые напечатана в 1928 году и стала первой частью знаменитой автобиографической трилогии: "Мои скитания", "Люди театра" и "Москва газетная".
* * *
В 1928 году Владимир Алексеевич приступил к усовершенствованию "Москвы и москвичей" - на сей раз под названием "Записки москвича". Причиной послужило приглашение общества "Старая Москва" сделать доклад по теме "Москва 80-х годов".
Наш герой, вопреки ожиданиям, на это обиделся. Ответил:
- Слишком широкая тема - Москва в 80-х годах! Кусочки той жизни, которые блеснут в памяти, могу еще рассказать, а обстоятельно ничего. Подумайте, Москва 80-х годов! Да это десятки томов. И дайте мне десятки лет, я не могу написать Москву 80-х годов. Обстоятельный человек, вроде Кони, может еще справиться с такой задачей, а я… везде налетом, на минуточку, а там новые и новые впечатления. Все прыгает, вертится, исчезает и опять новое. 80-е годы… Жил восемнадцать часов в сутки. А тут доклад! Невозможно!
Но, поостыв, вернулся к этой теме. Говорил: "Название скромное, да и другого быть не может. Москва неописуема, одному человеку не справиться. Историю и быт новой Москвы дает современная писательская молодежь, и она справится с этой огромной задачей. И в помощь молодым исследователям и бытописателям надо дать картины Москвы дореволюционной, дать типы верные, правдивые. Для того чтобы писать новое, надо знать старое. Каждый бытописатель старого пусть даст только то, не мудрствуя лукаво, что он сам наблюдал, переживал, знал. Это облегчит работу молодежи".
Этот человек не мог сидеть без дела.
Книга же была закончена в 1930 году.
* * *
А в новогоднюю ночь 1929/30 года произошла пренеприятная история с приятелями Гиляровского - Вуколом и Михаилом Лавровыми. Братья Лавровы возвращались с вечеринки и увидели, как некий человек в черном пальто куда-то тащит женщину, одетую в одно лишь платье. Женщина упирается, но сделать ничего не может.
Михаил Михайлович, не долго думая, ударил незнакомца. Тот достал свисток и засвистел. Женщина убежала.
Сразу появились милиционеры, братья рассказали об увиденном, но человек в черном пальто все отрицал. Он якобы просто шел по улице, и вдруг его принялись бить.
Ситуация серьезно осложнялась тем, что "жертвой" братьев был Макс Гельц - известный социалист, бежавший в СССР от гитлеровского режима. Разумеется, поверили ему. Дело запахло уголовщиной.
Братья сразу же обратились за советом к Гиляровскому, к своему старому и мудрому знакомому. Владимир Алексеевич бросил все дела, поехал на переговоры с Гельцем. Тот же был неумолим, настаивал на возбуждении дела против братьев. Их же Владимир Алексеевич тем временем упрятал в свой заповедный мир - подземную Москву. Пристроил к своему знакомому чистить коллектор. Гиляровский знал, что это место - самое надежное. Там точно их искать никто не станет.
Между тем Гельц все же согласился забрать заявление, однако братьев не простил. Гиляровский разрешил братьям Лавровым выйти на поверхность, но, понимая, что Гельц может мстить, на всякий случай посоветовал уехать из Москвы. Хотя бы в Ленинград. Что, разумеется, и было сделано.
Гельц, однако же, выдумал новую каверзу - устроить в университете товарищеский суд над Михаилом. Узнав об этом, Гиляровский посоветовал ему уехать еще дальше - в Сибирь. Тот опять послушался, добрался до Иркутска, сдал там экзамены экстерном, защитил диплом и в результате стал профессором Иркутского политехнического института.
Можно лишь предполагать, как бы сложилась жизнь бедного Михаила, останься он в Москве. Владимир Алексеевич явно предполагал. Ведь, вопреки устоявшемуся мнению, он был далек от идеализации советской власти. Знал, чем именно в те времена заканчивались в Москве суды, пусть и "товарищеские".
* * *
В 1931 году Владимир Алексеевич завершил книгу под названием "Друзья и встречи". Живо, весело, с любовью и лукавством он описывал тех, с кем свела его судьба еще до революции. И отдавал должное советским правилам игры - вовсю расхваливал власть коммунистов. В эти минуты талант изменял ему. Пропадала искренность и живость, язык становился плоским и штампованным. Вот, например, как он закончил свои сокровенные воспоминания о Чехове: "Колышется живая площадь красными знаменами, красными платочками, красными майками. А среди этого красного, ритмически волнующегося моря вкраплены яркие зеленые, оранжевые и голубые пятна и полосы.
Послушная звукам оркестра, стройно движется демонстрация. Тысячи рук с рельефными мышцами сверкают и золотятся живой бронзой на солнце, опускаются и снова вырастают из цветных маек. Тысячи оживленных глаз и здоровых румяных лиц глядят весело и уверенно.
Шаг уверен, ярок, смел.
Звучит ритмично мостовая,
И бронза загорелых тел
Горит на солнце, как живая.
- Все люди будут сильными! - сказал мне в одну из бесед А. П. Чехов.
- "Все люди будут сильными", - глядя на демонстрацию, повторил я слова Чехова.
В восторге смотрел я на эту полную сил и жизни молодежь, на стройные ряды загорелых ребятишек, радостным и звонким строем уверенно шагающих за своими старшими товарищами. На лицах у всех написано:
"Мы - сильные!"
И теперь, когда я заканчиваю эти строки, мое восьмидесятилетнее сердце болит о друге юных дней, и мне думается, будь он жив, - встретив такой праздник молодежи, он, автор "Хмурых людей", написал бы книгу: "Жизнерадостные люди"".
Похоже, Гиляровский сам не понимал, что пишет.
* * *
Подходила к завершению работа над "Людьми театра". Наш герой писал в 1933 году О. Богомоловой: "В самом скором времени закончу "Люди театра"… Я уже сегодня разбираюсь в этюдах, отложил материалы к третьей части (первая - Вася, вторая - Ермолова), третья часть еще почти не начата, надо сделать заново, и я уже сообразил начало плана… Все другие материалы отложил, выложил перед собой только то, что надо для книги и первым делом для третьей части, которую должен прежде всего закончить".
"В голове за ночь сложился план третьей части. Начинаю с главы об А. А. Бренко - самой яркой представительнице "Людей театра", сделал за ночь карандашные наброски, сажусь писать… Принимаюсь за работу и сейчас уверенно говорю: Бренко выйдет хорошо. Кого дальше буду писать, не знаю. Думаю, Андреева-Бурлака".
"Бренку кончил… Вышла вся хороша. Начало доброе, писать хочется. Теперь начал работу над третьей главой - Андреев-Бурлак… Работается легко, весело".
Увы, здоровье не позволило закончить эту книгу. Гиляровский умер, так и не дописав "Людей театра". То, что мы имеем сегодня, - не только авторский, но и публикаторский труд.