Если вдумчивый читатель ничего не понял из этого ответа, то я очень кратко поясню. Я побывал в районном следственном управлении, и меня отправили к областному прокурору с заявлением о получении разрешения ознакомиться с делом о гибели сына. И теперь меня стараются прогнать по второму кругу в надежде, что я не выдержу и сойду с дистанции. До прокурора области моя восьмая жалоба, видимо, ещё не дошла, и возможно – ответ всё-таки получу. Но какое будет его содержание? Ведь следственный комитет не подчиняется прокурору области, и к кому меня ещё раз "отфутболят", представить невозможно. Хотя вполне возможно, что и эта жалоба до прокурора области не дойдёт и ответ получу за подписью другого начальника отдела, аналогичный по содержанию предыдущим ответам-отпискам.
А теперь немного о мистике, вернее о мистических случаях, непостижимо и загадочно предсказывавших надвигающуюся беду. Только не надо, дорогой читатель, скептически ухмыляться и вертеть пальцем у виска, читая эти строки. Всё было, на первый взгляд, обыденно и просто и в тоже время мистически загадочно и тревожно, что невольно настораживало и озадачивало каждый раз до самого рокового дня. Прискорбно, но все эти мистические предсказания безмолвно наплывающей на семью беды в своей роковой неизбежности пророчески сбылись. Возможно, дорогой читатель, вполне могут быть и другие мнения на этот счёт. Согласен. Но дело в том, что я внутренне это заранее предчувствовал, более того, даже предвидел неудержимо наползающую беду, но решительно ничего не мог предпринять, чтобы избежать неизбывного горя. Я жил в те тревожные дни в каком-то странном, застывшем оцепенении, как парализованный. Чаще думалось, что надвигающаяся беда непременно навалится только на меня. Поскольку посчастливилось мне прожить 72 года своей нелёгкой жизни. Многое пришлось пережить, а иногда я просто чудом оставался в живых. К счастью, беда проносилась мимо, и я выжил, выстоял и пора собираться в путь-дорогу, откуда не возвращаются. Но это меня и тогда не пугало, а сейчас тем более. Говорят, что сама смерть не страшна. Страшно её ожидание. Да ничего. Христос терпел и нам на века заповедовал.
Всё это началось с прошлой осени, когда я пригласил сына снять с озера сеть, поставленную мною неделю назад. Наступила середина октября, и день был пасмурный, с резкими порывами ветра, уже освободившего деревья от пожелтевшей листвы. Густо поникший камыш пожелтел, не было слышно радующего слух каждого рыбака разноголосья птиц, и озеро, покрытое мелкой рябью темнеющих волн, казалось угрюмым и тоскливо-безжизненным. Неодолимая и грустная пора в человеческой жизни после неугомонного буйства незаметно отлетевшего лета. Сын уплыл на резиновой лодке снимать сеть, а я в тоскливом одиночестве сидел в машине и уныло ожидал его возвращения. В таком безотрадном состоянии духа я давно себя не помнил. Почему-то на сердце было нехорошо и тревожно, будто устал сам от самого себя, и в голову лезли самые нехорошие мысли – казалось, давно меня тяготившие. Откуда-то из глубины внутри меня тяжело поднималась и назойливо вызревала неотвязная мысль, что это последняя рыбалка в моей пенсионерской жизни. Это было безмолвное и тягостное прощание с ней, и как я ни пытался отделаться от этой навязчивой мысли, не смог. Она поработила меня, и я неожиданно для себя внутренне смирился с этим, и когда сын вернулся с озера и устало сел рядом, я ему решительно заявил, что машину и все рыбацкие снасти отдаю ему, и следующей весной он будет возить меня на рыбалку, а я отрыбачился. С необычным удивлением и даже мимолётным испугом посмотрел он тогда на меня и покорно, тихим голосом сказал: "Ладно, папа" – и больше мы ни словом до самого дома не обмолвились. Казалось, мы с одного взгляда, с полуслова понимали друг друга, но так и не поняли, не предугадали неодолимо наползающую на нас беду. А она исподтишка подползала, сдавливала нас, невидимо приближала к событиям того рокового дня, и все последующие еле приметные для стороннего человека случаи безмолвно мне об этом напоминали.
Всю последнюю зиму в жизни сына я с трудом дописывал ранее начатую книгу, а он неустанно работал над диссертацией, которой посвящал всё своё время, свободное от основной работы, и не находил его для отдыха. Единственной отрадой для него и меня была наша баня, которую я неизменно готовил каждую субботу или в другой день, как заранее с ним договоримся. И тут он не считался ни с какой занятостью, поскольку банную усладу любил до самозабвения и получал там полноценный отдых, ни с чем не сравнимый. Для меня эти дни были и остались в памяти как праздник, как самые светлые мгновения в моей старческой жизни. За восемнадцать лет проживания в Тюмени эти банные дни так прочно вошли в нашу жизнь, что без сына баня для меня не была баней. Я не выносил банного одиночества и всегда с нетерпением ждал, когда же мой сынок выберет свободные полдня, чтобы навестить нас с матерью, принести в дом своим появлением семейный праздник, да и банькой вволю насладиться. А после пили чай за семейным столом, вели наши задушевные разговоры о его и наших делах и обо всём, что нас интересовало.
С ним было всегда интересно разговаривать на любые темы. Он был очень интересным человеком, разносторонне развитым, образованным и культурным, а главное
– беззаветно любил своих родителей и делал всё возможное, чтобы их не огорчать ни при каких обстоятельствах. Это его, вне всякого сомнения, положительное качество впоследствии сыграло с ним злую и роковую роль в его безвременной гибели. Но обо всём по порядку.
Ограда в моём частном доме, по моим тогдашним меркам, была большая, в ту зиму снега подваливало изрядно, и я почти через день изо всех сил орудовал большой лопатой, выбрасывая его за ограду. Моих сил на эту дьявольски тяжёлую и надоедливую работу уходило много, но и несомненная польза была. Укреплялись мышцы, и весь организм благодатным кислородом насыщался, и моё самочувствие заметно улучшалось.
Наконец, пришла и долгожданная весна 2007 года, а обычной радости мне, к моему великому огорчению, не принесла. Такого со мной ещё никогда в жизни не случалось, учитывая, что я был заядлым рыбаком и охотником, и наступавшая весна всегда была самым светлым праздником в ожидании рыбацкой удачи и привольного отдыха на природе, ни с чем не сравнимым. Я в ту весну был необычно мрачен и морально чем-то надломлен, но причину этого сам не мог понять. Совершенно был лишён рыбацкой одержимости, ни разу на рыбалку не съездил и даже не помышлял о ней. Она умерла во мне ещё прошлой осенью. Свою машину, почти новый Уазик "Хантер", я подарил сыну, рыбацкие снасти обещал передать, как только поедем на первую рыбалку, и там научу его непростому обращению с сетями. Но ничему этому не суждено было сбыться. После гибели сына я эту машину продал. А на вырученные деньги издал свою первую книгу, в которой есть несколько страниц, о безвременной и трагической гибели сына, наспех написанных. Книги я раздал как подаяние своим родственникам, знакомым и незнакомым людям. Кроме того, несколько экземпляров книг отдал в различные библиотеки в некоторых городах и в родную школу, где я когда-то учился. Это в Макушинском районе, станция Коновалово Курганской области. Сейчас без машины, и отсутствие этой привычной обузы очень огорчает. Ведь я 30 лет имел свой автомобиль, и сейчас без него как без рук, да так теперь и доживу остаток лет, отпущенных судьбой.
Кажется, в мае сын без моего спроса и в моё отсутствие подвёз к дому два "КамАЗа" брёвен от разобранного где-то дома и в беспорядке свалил возле ограды. Зачем и для чего он это сделал, сразу я не догадался, и только встретившись с ним, узнал, что эти брёвна он привёз для бани, а после, как дорога просохнет, половину увезёт на дачу. Когда же я возмутился, что этими брёвнами он завалил всю улицу и что свою баню я привык топить берёзовыми дровами, он снисходительно улыбнулся и, тяжело вздохнув, пояснил: "Папа, ты уже старый, и тебе тяжело заготавливать, пилить и колоть берёзовые дрова, а я тебе из этих сухих брёвен наготовлю столько дров, что на всю зиму хватит. Ты лежи, отдыхай и, главное, мне не мешай, я же для вас с мамой стараюсь". Я, пристыженный его сыновней заботой о нас, умолк. Так всё он и сделал, как пообещал. До сих пор слышится мне в ушах несмолкаемый звук шарканий двуручной пилы, которой он один испилил все оставшиеся брёвна. Мать, жалея его, несколько раз предлагала ему свою помощь, но он категорически отказывался и трогательно отсылал её идти отдыхать и не мешать ему работать. Я же, как парализованный, недвижимо лежал на диване, почему-то безразличный ко всему на свете и лишь мельком видел через окно, как мой сынок, на своём горбу, надсаживаясь, таскает с улицы к бане через весь огород тяжеленные брёвна, которые и вдвоём-то не унести. Физически сильным и крепким был мой сын, и при взгляде на него, как он управляется с тяжёлыми брёвнами, в голову не приходило, что у него может быть больным сердце, что при вскрытии и было установлено. Я ещё раньше стал примечать, что сын из парной бани стал выскакивать через минуту-две. Хотя раньше сидел в ней подолгу и два-три раза парился, даже книги там читал, и мне порой приходилось его оттуда настойчиво выпроваживать. По этой волнующей меня причине много раз намеревался я спросить его о здоровье, о состоянии сердца, но что-то мне заклинивало рот, я забывал, а спросил бы – обязательно приняли бы срочные, неотложные меры по его спасению и не случилось бы той страшной беды, что нас настигла. Но что толку сегодня сокрушённо вспоминать об этом в сослагательном наклонении, если бы да кабы. Что случилось, то случилось, и в моём горестном прошлом изменить уже ничего нельзя. Даже глупо сегодня думать об этом, а вот неймётся. Назойливо лезут в мою голову самые разные спасительные меры, которые я мог бы тогда предпринять, чтобы отвести от сына нависшую над ним беду. Даже дурно порой становится от этих надоедливых и невыносимо тяжких раздумий.
Но вот наступил июнь, и в нашей семье неожиданно засиял маленький лучик надежды, что навалившаяся на нас с женой неодолимая депрессия теперь пройдёт сама собой и мы заживём прежней, спокойной жизнью. Сына пригласили в юридическую академию Екатеринбурга на важное совещание соискателей кандидатов юридических наук, где он выступил с основными положениями своей диссертации. Его эмоциональное и убедительное выступление так понравилось коллегам, что трибуны проводили его дружными аплодисментами. Домой он тогда вернулся в самом радужном настроении, и, казалось, даже помолодел, хотя всегда выглядел моложе своих лет, поскольку никогда не имел вредных привычек к табаку и алкоголю. Он постоянно был спортивно подтянут, прилично одет и скор на подъём. На своё будущее смотрел с оптимизмом и ни при каких личных неудачах никогда не унывал, вообще был жизнелюбивым человеком, чем неотразимо и положительно воздействовал на всю нашу семью. Он как-то незаметно стал для всех нас нравственной опорой, верным, надёжным и любящим сыном, братом и отцом, и мы в нём души не чаяли. Но не надо думать, дорогой читатель, что наш сын был идеальным во всех отношениях человеком. Таким пушистым и бархатным паинькой, как это может показаться из выше написанного. Нет и нет. Как всякий творчески одарённый и талантливый человек, он имел и свои недостатки, от которых так и не сумел избавиться за свою короткую жизнь. Он был порою вспыльчив и грубоват. На дух не переносил угодничество и раболепие, откровенную грубость и чей-то диктат, от кого бы он ни исходил. Трудно сходился с незнакомыми людьми и мало имел настоящих друзей, хотя много их в жизни никогда не бывает. Очень не любил, когда ему мешали творчески работать, заниматься любимым делом, наигрывать на саксофоне или пианино различные мелодии или работать с юридическими документами. В такие моменты к нему лучше было не подходить, не портить ни себе настроение, ни ему. Не терпел нравственной распущенности ни в себе, ни в людях, с которыми общался. Из-за этих недостатков не сумел вовремя сделать приличной его знаниям карьеры по своей юридической специальности, хотя был очень добросовестным и исполнительным человеком. Это была не вина его, а сущая беда, как для него, так и для нас, родителей. Я часто спрашивал его: "Коля, сынок, неужели так трудно тебе самому исправить нетерпимые другими твои недостатки, о которых ты сам хорошо знаешь?" Он хмурился, в тяжёлой задумчивости на меня смотрел и, тяжело вздыхая, отвечал: "Понимаешь папа, меня начальство не понимает, а я – его. С меня требуют добиваться положительного результата в моей юридической работе любыми средствами, даже в обход закона, а я так не могу. Мне, с профессиональной точки зрения, гораздо важнее и интереснее достигать положительных результатов, используя в полной мере свои хорошие знания нашего законодательства, хотя иногда и противоречивого. Но нравственное удовлетворение, которое от этого испытываю, ни с чем не сравнимо, да к тому же моя совесть чиста. Из-за этого и все конфликты с начальством, и, в конечном счёте, всё и сводится к моему увольнению по собственному желанию, которого от меня незаконно требуют, и я соглашаюсь. Не хочу и не терплю скандальной работы с дурным начальством, а других ещё не встречал". Немного помолчал и с необычайной грустью добавил: "Пойми меня, папа! Я, наверное, создан для другой жизни, которая ещё не наступила, а в этой мне ничего, наверное, хорошего ждать не придётся". Он был по-своему прав. "Может, что-то и изменится к лучшему после защиты диссертации, но поживём, увидим", – закончил он и ободряюще улыбнулся. Что я мог как отец сказать сыну на его горькую исповедь? Да решительно ничего, и мне стало до слёз его жаль. У меня не было никакой возможности оказать ему посильную отцовскую помощь, и эта обидная старческая беспомощность морально убивала меня, вгоняла в неодолимую тоску и уныние. Мне могут читатели с раздражением возразить: "Да это же великолепные человеческие достоинства, и далеко не каждый ими обладает. Зачем бесконечно так бахвалиться своим сыном"? Возможно, и прав будет читатель, сказав эти слова. Но беда в том, что с такими достоинствами в наше смутное время никакой карьеры, даже мало-мальской, не сделаешь, и эти положительные качества сегодня невольно превращаются в отрицательные. Время пришло другое, и эти добродетельные человеческие качества наступившим временем не востребованы.
А тогда, искренне радуясь его удачной поездке в юридическую Академию по своим делам, мы, родители, тоже воспрянули духом, но ненадолго. Закончив работу над диссертацией, сын с неутомимой энергией взялся за работу на своей даче, справиться с которой одному человеку было явно не под силу. Но это его никогда не пугало и не останавливало. Нам же сказал, что на время хочет сменить умственную работу на другой род занятий. Что мы могли возразить? Да ничего. Только просили его, даже умоляли, не делать самому тяжёлой и грязной работы, а нанимать работников за определённую плату, проверять и контролировать их, и дали ему для этого достаточную сумму денег. Теперь, приезжая каждую субботу в баню, чаще со всей своей семьёй, сын бодро рассказывал нам, как хорошо у него работают работники и заметно продвигается запланированная работа. Нам бы только радоваться этому, а мы с женой с каждым днём впадали во всё более тяжёлую депрессию и никак не могли понять причину подобного состояния. Ведь немыслимо представить здоровому человеку, что целыми днями можно недвижимо лежать на кровати, ни о чём, в сущности, не думая. Это же жестокая пытка. Никакие тяжёлые болезни нас тогда не одолевали, в семье вроде было всё в порядке, да и с внуками тоже. А мы, шатаясь от слабости и невыносимой тяжести на душе, выходили во двор и в растерянности с недоумением спрашивали друг друга: "Что же это с нами такое происходит? Хоть панихиду заказывай по себе". И не находили ответа.
Был конец июня, и долгожданное лето полновластно вступило в свои законные права, радуя нас тёплыми солнечными деньками, яркой распустившейся зеленью, в огородике и палисаднике и несмолкаемым разноголосьем птичьего торжества. Казалось, вся наша жизнь божественно наполнена счастьем, покоем и не должно быть в ней места чёрным дням. Но такова природа жизни, что постоянно она радует нас, а то и омрачает своим разноцветьем дней и лет: то они бывают яркими, то мрачными и чёрными, и к этой её нежданной переменчивости приходится невольно привыкать и вживаться. Как-то ранним утром сидел я в ограде, греясь под лучами взошедшего солнышка, и приметил, что под карнизом крыши дома табунятся воробьи и беспрерывно скандально щебечут перед расщелиной, образовавшейся между досками карниза. Мне и подумалось, что завели они там гнёзда и скоро появится беспокойное потомство, и я, поставив лестницу, эту расщелину залил жидкой пластмассой, которая тут же затвердела. Где-то к вечеру следующего дня, выходя из палисадника, я машинально взглянул на заделанную расщелину и к своему изумлению увидел, что под ней беспрерывно вьются и тревожно щебечут две ласточки. Видимо, у них там завелись в гнезде птенцы, которые по моей неосторожности оставались без корма более суток и, скорее всего, погибли. Я в спешке поставил снова лестницу и ножом расковырял достаточное для ласточек отверстие, но больше этих несчастных птах возле гнезда с загубленными голодом детёнышами я не увидел. На следующий день, случайно взглянув на крышу дома, я увидел там ласточку, одиноко и недвижимо сидящую в невыразимой тоске, всю взъерошенную и нахохлившуюся, головкой на север, где находилась дача сына. Примерно за неделю до гибели сына осиротевшая птаха на крыше моего дома появляться перестала, а появилась эта дружная пара ласточек только следующей весной, когда я в задумчивости стоял в комнате перед окном. Я увидел их неожиданно. Одна из них уселась на крышу гаража, другая – на железную решётку окна, перед которым я стоял и, видя меня, начала клювом клевать в стекло, будто с немым укором и материнской болью выговаривала мне свою родительскую обиду за погибших птенцов. После опустилась на мраморную плитку, которой была уложена вся ограда, с важным достоинством для этой изящной птахи грациозно прошлась, точно по тому месту, где стоял гроб с сыном при отпевании, что-то небрежно чирикнула на прощание, а затем обе ласточки навсегда улетели от несчастного дома, где случилось так много горя.
К чему это я о таких вроде бы пустяках пишу, проживший трудную жизнь и повидавший всякого на своем веку? А вот к чему. Нам, деревенской ребятне, взрослые с самого малого детства внушали, что ласточка – божья птаха и кто разорит её гнездо или погубит птенцов, у того в доме обязательно будет покойник или какое-то другое горе. Вполне может быть, этим страхом шаловливой ребятне взрослые внушали уважение к этой красивой птахе и придумали тяжёлую расплату за нанесенную ей обиду. Но, что бы ни говорили сегодня об этой мистической заповеди, во мне она укоренилась на всю жизнь, а вот соблюсти её мне не удалось, не смотря на преклонные годы и, казалось бы, здравый рассудок.