Дня через два, тоже невольно, я совершил ещё более дурной поступок, объяснить который не могу и сегодня. Ни с того ни с сего соскочил с постели, будто меня дьявольская сила подняла, не раздумывая, взял топор и срубил в палисаднике молодую рябину, только что набравшую цвет, готовый распуститься. Жена, узнав об этом, пришла в такой истерический плач, что я речи лишился. Так был потрясён её слёзной реакцией на мою своевольную выходку, вроде бы пустяшную на первый взгляд. Сквозь её рыдания и бессвязную речь я разобрал, что эту рябинку они посадили вместе с Колей, уже два года ухаживали за ней, и только в нынешний год она прижилась и начала набирать цвет, и сын радовался этому, глядя на ожившую рябину. Дело ещё в том, что по каким-то религиозным или другим предсказаниям это красивое дерево является деревом жизни сына, оно, якобы, питает его жизненной энергией. От всего услышанного я был подавлен и расстроен. Ведь никогда я не вмешивался в огородные дела, что и как там растёт. Моим делом было вскопать огород, помочь что-то посадить, убрать мусор и поливать, а тут какая-то неведомая сила подняла меня с постели и принудила срубить заповедную для сына и жены рябину. Моё настроение от этого необдуманного поступка было ужасным, но через день как назло я совершил в таком же необъяснимом состоянии ещё более жуткий поступок, при воспоминании о котором замирает сердце и с болью стонет моя грешная душа.
Случилось это непростительное для меня как отца труднообъяснимое событие, в субботу, 14 июля, за полтора дня до гибели сына. Был поздний вечер, закончив какие-то дела в своём огородишке, я вошёл в дом и увидел сидящего за кухонным столом сына в рабочей и грязной одежде, с грязным лицом и руками, всего потного, и его безмерно усталые глаза. Мой сынок, работая на своей даче, выкладывался из последних сил и как всегда полностью использовал весь световой день, не оставляя себе и часа для домашнего отдыха. На моё приветствие ответил еле заметным кивком и усталой улыбкой. На ответное приветственное слово, видимо, не хватило сил. Я был огорчен его внешним видом и тем, что он по-прежнему занимается на даче самым тяжёлым физическим трудом, обманывая нас, что якобы эту непосильную для него работу делают нанятые работники. Грустно и тяжело стало у меня на душе от всего этого. Я прошёл в гостиную, оставив дверь открытой в столовую, и устало опустился в кресло. По-прежнему меня донимали острые боли в коленных суставах, и я чувствовал себя довольно скверно. Слышал, как сын усталым голосом попросил маму истопить ему баньку, а она попросила это сделать меня, и я, даже не подумав, машинально отказался, чего раньше никогда не допускал, поскольку топить свою баню никому не доверял. Сынок сам истопил баню и попросил меня сходить с ним попариться, и я снова отказался, хотя раньше посчитал бы это за радость и счастье. Я пошёл в свою спальню и прилёг на кровать. Сынок, придя из бани, вежливо пригласил меня распить с ним бутылочку пива, и я снова отказался, сославшись на плохое самочувствие. За каких-то полтора часа этого субботнего вечера я три раза отказал своему любимому сыну в его просьбах оказать ему маленькую услугу, чего раньше просто не могло быть. Это уже было за рамками здравого смысла… Судя по дальнейшим событиям, это не я ему отказывал, а ктото неведомый руководил моими мыслями и действиями, а я только фиксировал в памяти всё, что происходило в этот злополучный вечер. Сын так устал за весь тот день и грустный для него вечер, что уже не было сил вести машину, чтобы уехать домой, и он остался ночевать у нас и без обычных в таких случаях семейных разговоров в одиночестве улёгся спать. Это, как оказалось потом, была последняя ночь, которую он провёл в родительском доме.
На следующее утро он проснулся рано, быстро оделся и хотел уже выйти из дома, но я пригласил его зайти ко мне в комнату. Он даже не переступил порога, а, открыв дверь и заглянув в неё, тяжело спросил: "Что, папа?" Я хотел извиниться за вчерашнее, но, когда увидел его измождённое усталостью лицо, синие губы, которые привычно не улыбались, у меня перехватило горло, и я с трудом, выдавил из себя: "Коленька? Я подготовлю сегодня к вечеру настоящую баньку и созвонюсь с тобой. Ладно?"
– "Хорошо, папа", – согласно и торопливо ответил он, быстро повернулся, вышел из дома и уехал к своей семье, с которой провёл целый день на берегу какого-то озерка. Я так и не извинился тогда перед сыном за свою невежливость, о чём горько сожалею и молю Бога и сына, чтобы простили. Да услышат ли? Простят ли? Не знаю. Наверное, мне было бы легче пережить загадочную гибель сына, если бы не было той злополучной субботы и всего, что произошло поздним вечером. Вспоминать об этом невыносимо тяжело и больно, а не вспоминать не могу. Такое не забывается.
Был ещё один невероятный случай у нас с ним, который, видимо, и повлёк наступление того трагического исхода. Случилось это недели за две до его гибели. Как-то он в середине дня приехал к нам, зашёл в гараж и начал там заниматься сварочными работами, даже не попросив меня помочь. Как специалист я-то лучше бы справился с такой работой. Но он, как всегда, щадил меня, видя моё болезненное состояние, и не обременял подобными просьбами. Тут я из любопытства и заглянул в гараж и увидел, что сын "Болгаркой" разрезает трубу и всё у него уже приготовлено к сварочной работе. На полу у его ног лежал тот злополучный штепсель под напряжением, поскольку от него шёл провод в электросеть. Я в довольно резкой и категоричной форме потребовал немедленно прекратить работу – это было опасно для жизни. Оголённый штепсель нужно было срочно заизолировать и только потом продолжать работу. Но мой добрый сынок, впервые в жизни так рявкнул на меня с покрасневшим от ярости лицом, что я остолбенел от неожиданности. "Ты сам не можешь и не хочешь работать по дому, так хоть мне не мешай. Иди отсюда! Отдыхай лучше на диване!" От охватившего меня возбуждения и унижения я с обидным раздражением выкрикнул ему в ответ: "Да хоть бы тебя один разок хорошенько дёрнуло, тогда поймёшь, как важно соблюдать технику безопасности. Знал бы ты, как нас, бывших фэзэушников, в то далёкое время за подобные нарушения в разнорабочие переводили на три месяца мусор из цеха выносить и подметать", – и в спешке выскочил из гаража, зашёл в дом, где долго не мог успокоиться. И как ни горько это признать, пророчески накаркал в своём гневе сыну беду, сам того не желая. Через некоторое время зашёл сын, улыбающийся, довольный, что успешно закончил работу и, наскоро пообедав, уехал на дачу. Передо мной не извинился и даже не вспомнил о случившемся между нами грубом разговоре. Я в свою очередь тоже не стал напоминать ему об этом, чтобы не обострять отношений. А жаль.
Последнюю ночь в своей короткой жизни он провёл дома, но за неделю до этого неожиданно завёл трудный разговор со своим семилетним сынишкой о загробной жизни и других вопросах, связанных с этой религиозной догмой. С какой целью и почему он завёл этот необычный разговор со своим сынком, ничего ещё не смыслящем в этом, мы уже никогда не узнаем. На другое утро, в понедельник, перед обедом я с ним созвонился, и он по пути на дачу заехал ко мне. Что происходило дальше, я написал выше. С содроганием вспоминая те невероятно трудные дни и месяцы перед кончиной сына и после долгих и мучительных раздумий, я пришёл к невероятному на первый взгляд выводу, что над нашей семьёй всё то время витало чёрное покрывало смерти, предсказывавшее такой исход. Это оно уложило нас с женой на кровати, на неподвижное лежание месяцами, это оно нас разделило с сыном на завтрашнего покойника и нас, живых. Это оно неумолимо властвовало над нами в ту роковую субботу и понедельник, гнало сына из дома и тянуло его в свои холодные смертные объятия. Да так гнало, что он, бедный, с нами даже не успел попрощаться. Всё сбылось, как предвиделось и предсказывалось теми мистическими случаями, что косвенно чередой напоминали нам о подползавшей беде, которая и настигла нас в конце концов.
Только потерпите, дорогой читатель, ещё немножко и не вертите пальцем у виска. Это успеете. Давайте лучше вместе вспомним, что знаем об этом с детства из книжек знаменитых писателей и поэтов, которым мы верили. Давайте вспомним подобные случаи из нашей с вами жизни. Они ближе и ещё достоверней.
Наверное, многие читали главу из "Героя нашего времени" М. Ю. Лермонтова, "Фаталист" и помнят утверждение автора, что на лице человека накануне его гибели, выступает лик смерти, и его нетрудно угадать. Пусть я недостоверно привёл слова автора, но по существу близко к тексту. Теперь опишу один подобный случай, свидетелем которого мне пришлось быть лет тридцать назад, когда я работал старшим юрисконсультом в НГДУ "Мамонтовнефть", что находится в Пыть-Яхе Тюменской области. В большом зале красного уголка идёт собрание работников аппарата, и собралось около семидесяти человек. Мне поручено начальником управления разъяснить собравшимся некоторые законы, принятые на очередном съезде народных депутатов. И я с трибуны стараюсь рассказать присутствующим работникам об этом более доходчиво. В первом ряду, как обычно, сидит руководство, и среди них главный инженер управления Николай Самардаков, на которого я всё чаще и чаще обращаю пристальное внимание и ничего не могу понять. Его лицо и шея полыхают розовым цветом, а не красным. Прошу это учесть. А глаза сверкают необычным играющим блеском, в них, кажется, яростно полыхает пламя, охватывая сжигающим огнём живую человеческую душу, и та в тревожном смятении мечется в поисках спасения и не может его найти. Не зря же говорят, что глаза – это зеркало души. Хотя внешне он спокоен и как всегда держится с достоинством. Вначале мне подумалось, что он выпил перед собранием, но вспомнил, что в этом отношении он был безупречен. Потом мелькнула догадка, что мои разъяснения ему непонятны, и спросил его об этом. Он торопливо ответил, что всё прекрасно понимает и мне можно продолжать в том же духе. Вскоре собрание благополучно закончилось, и все разошлись по своим кабинетам. Мы с сыном Николаем тоже зашли в свой кабинет. Убрали со стола рабочие документы и хотели уже одеваться, чтобы пойти домой, как неожиданно шумно вошёл главный энергетик управления Андрей Паклин, пожилой полноватый мужчина с одутловатым бледным лицом, уже одетый, чтобы отправиться домой. Он был очень редким посетителем моего кабинета, и мы удивились его приходу в столь поздний час. Мне подумалось, что задаст какой-нибудь заковыристый вопрос на засыпку на юридическую тему, но, остановившись посредине кабинета и не обращая внимания на приглашение сесть, он снял шапку и в сильном волнении начал говорить. Говорил он, часто вздыхая, говорил надсадно, с тяжёлой грустью и горечью, будто хотел, чтобы мы непременно передали кому-то неизвестному, какая для него настала невыносимо-тяжёлая жизнь. Никто его не понимает и не сочувствует, как ему тяжело приходится работать в эту снежную и суровую зиму и сколько ещё бардака кругом, а чтобы справиться, у него не хватает ни времени, ни сил. И чем дальше он говорил с нарастающим стоном измаянной жизнью души, тем его бледное лицо всё гуще покрывалось розовым цветом, что меня очень удивило и напомнило лицо Самардакова на только что закончившемся собрании. Потом, безнадёжно махнув в пространство рукой, он, не прощаясь, вышел из кабинета. Мы с сыном с удивлением посмотрели друг на друга и пошли домой, где я за ужином и рассказал семье о двух этих случаях. Однако домашние довольно равнодушно отнеслись к моим новостям и никак на это не отреагировали. На другой день в начале рабочего дня мне позвонил начальник управления и через силу, глухим взволнованным голосом сообщил, что сегодня по пути на работу из Нефтеюганска в Пыть-Ях в автокатастрофе погибли Самардаков, Паклин и шофёр легковой машины, на которой они ехали. Фамилию шофёра забыл. В небольшом городке Пыть-Яхе одна из улиц названа именем Николая Самардакова. Вот такой удивительный и трагически закончившийся случай я наблюдал в своей жизни и хорошо его помню до сих пор. Поразмыслить над этим случаем и другими, описанными в книге, предлагаю самому читателю, если есть желание, а приводить дальше подобные примеры на эту тему нет смысла.
Не могу не признаться, что за месяц до гибели сына, может чуть больше, мы с супругой так остервенело ссорились, как никогда в жизни. Причём, зачинателем этих ссор всегда была моя супруга, не в обиду будет ей сказано. Она будто исподволь интуитивно предчувствовала чутким сердцем женщины, матери троих детей, нависшую над сыном беду. И в охватившем её смятении душа её исходила в немом беспомощном крике: "Отец? Ну, делай же хоть что-нибудь для спасения сына от неминуемой гибели! Беги, ползи на корячках, ну хоть что-то же делай наконец!" Однако, ни ей, ни мне, даже в голову тогда не приходило, что с нашим сынком может случиться что-то страшное. И наши сердца тогда не ведали о близившейся беде и предстоящем ужасе от неизбывного горя. Это скорее рок, а может – результат старческой немощи. Да какая теперь разница! Сына-то нет, и никогда не будет.
Закончив с мистикой, перехожу к описанию короткого жизненного пути моего сына, начиная с его счастливого детства и до дня гибели. Скучать читателю при этом не придётся, поскольку речь пойдёт не только о нём, а о том времени, когда он рос и воспитывался, и о тех людях, с которыми ему приходилось в силу разных обстоятельств встречаться. Да и самому как отцу любопытно сейчас пристально вглядеться, спустя годы, каким он был человеком в разные периоды своей жизни и как выковывался его стойкий и мужественный характер неутомимого труженика, любящего сына и отца.
Признаюсь, это был самый счастливый день в нашей только что начавшейся, супружеской жизни, у нас появился белокурый первенец с голубыми глазёнками, которого мы назвали Коленькой – в честь погибшего на войне моего отца. Это счастливое и памятное событие для нас произошло 21 ноября 1961 года в Красноярском крае, Заозёрная-13, в одном секретном городке, где начиналось строительство очень секретного в то время объекта. Был, по сибирским меркам, относительно тёплый, безветренный вечер. Падал мягкий пушистый снежок. Я стоял перед окнами родильного отделения и с затаённым восторгом ждал, когда же наконец и кем разродится моя жёнушка, мальчиком, или девочкой. И хотя большой разницы я не усматривал в этом богоугодном явлении, всё же больше хотелось мальчика. К моей неописуемой радости, так и получилось. Но в то басурманское время дней, названных по именам святых угодников, кипучая на крутые дела власть на дух не признавала, а мы с супругой ни сном, ни духом не ведали, что наш первенец родился в Михайлов день и следовало бы его назвать Михаилом, как раньше водилось. Так наш сынок Коленька и стал носить до самой смерти имя дедушки, сгинувшего на войне. Греха в этом никакого не вижу, а по сему ни разу не каялся. Но всё же, всё же! Конечно, как и всех новорождённых детей, нашего сынишку одолевали разные хвори, да, к тому же, у нас с супругой не было никакого практического опыта в уходе за ребёнком, и нам крепко пришлось помучиться, пока всему научились. Через полтора года родился второй сынок, которого назвали Андрюшей. Был он немножко рыженький, с открытыми голубыми глазёнками, ласковый и очень подвижный. Коле к тому времени исполнилось полтора годика, и он, ещё не осознавая своих поступков, взял на себя полное шефство над родившимся братиком, заботливо качал коляску и звал нас на помощь, когда Андрюшенька начинал плакать. Мы просто поражались его недетской заботе и усердию в исполнении своих обязанностей как старшего по отношению к младшему. Так зарождалась их братская дружба и забота друг о друге, испытанная годами нелёгкой жизни.
Надо признать, что Коля с ранних лет не был надоедливым и капризным ребёнком, чему мы очень радовались. У него рано проявилась необычайная детская фантазия. Он целыми днями лепил из пластилина неисчислимое множество солдат, различную военную технику, нашу и вражескую; и яростные сражения шли каждый день. Откуда в голове у двухлетнего мальчонки появилось столь отчётливое сознание и понимание давно отгремевшей войны, у меня до сих пор в голове не укладывается. С возрастом интересы сына менялись. Он всецело посвятил себя музыке, которой отдавал всё своё свободное время, и во многом преуспел. Она его покорила, околдовала его юную душу на всю жизнь. Учился он в музыкальной школе, а потом и в училище, только на отлично. Цельным и упорным он был человеком, и душевным. Конечно, были и мелкие ребячьи ссоры между братишками, замечались и разногласия по различным бытовым вопросам, но всё это воспринималось в нашей семье несерьёзно и, скорее, было нашим родительским упущением. Впоследствии сама жизнь вымела из их добрых сердец весь мусор, скопившийся в молодые годы, и они остались верными и преданными братьями.
Конечно, в те горькие дни для всех нас Андрей сделал всё возможное, чтобы его брат был достойно похоронен, и всю возможную заботу о его детях полностью взял на себя, и тянет этот нелёгкий воз с большим достоинством и всей ответственностью за их дальнейшую судьбу. А после Андрюши через десяток лет родилась дочка, которую назвали Валей, и большую часть заботы о ней, без всякой обязаловки с нашей родительской стороны, взяли на себя два её повзрослевших брата и мы, родители, только радовались и гордились своими сыновьями в те неимоверно трудные для нас с женой годы. Это была для нас существенная, прежде всего моральная, поддержка с их стороны, без которой сохранить выдержку и моральную стойкость нам с женой было бы очень и очень сложно, порой невозможно в той непростой для нас ситуации. Однако впоследствии обязанности по дому между ними распределились по свойству их характеров. Коля стал главным добытчиком продуктов питания всей семье.