Башкирец сидит, скрестив ноги, на ковре, лицо у него напряженное, на лбу выступила жила от усилия, и пот каплями течет у него со лба на нос. Все лицо его совершенно неподвижно, губы не шевелятся, и только далеко в горле точно органчик играет. Звуки - чистые, прозрачные и очень мелодичные.
Но вот он кончает. При последнем звуке у него вырывается из груди не то вздох, не то стон. Все молчат под впечатлением слышанной музыки.
- А ну-ка, - говорит папа, - вынь и покажи нам органчик, который у тебя спрятан в горле.
Башкирец устало улыбается и качает головой. Ему подают деревянную чашу, полную пенистого кумыса. Он жадно пьет, потом скрещивает на коленях руки и отдыхает.
Круговая чаша с кумысом все время передается от одного башкирца к другому.
Посреди хоровода борются два башкирца. Способ борьбы их следующий: двое садятся один против другого и упираются подошвами друг в друга. Потом они берут в руки прочную палку и тянутся за нее - кто кого перетянет. В этой борьбе нужно столько же сноровки, сколько и силы. Надо поставить ноги так, чтобы они были немного согнуты в коленках, и при борьбе надо не только тянуть руками, но и стараться распрямить колени. Как только ноги вытянуты, так противник становится стоймя перед победителем.
Папа принимал тоже участие в борьбе, и, к моему большому торжеству, не оказалось ни одного башкирца, который перетянул бы его. Как только он возьмется за палку, так сразу поднимает на ноги сидевшего против него башкирца.
Но вот выходит на круг огромный, толстый русский старшина и предлагает папа потянуться с ним. Папа соглашается. Старшина, покряхтывая, опускается на землю против папа. Потом оба прилаживают свои ноги так, чтобы подошвы одного пришлись бы к подошвам другого. Потом берутся обеими руками за палку и начинают тянуться.
У папа краснеет затылок, руки напрягаются до последней степени и дрожат от усилия, но старшина не поддается. Только было папа его немного приподнимет, как его огромная фигура перетягивает его и он грузно шлепается на землю, а папа, в свою очередь, приподнимается.
- Ну, ну, ну, - шепчу я и сама вся напрягаюсь, как будто это может помочь папа, - ну, еще немножко…
Наконец старшина делает последнее усилие, тянет изо всех сил руками и одновременно расправляет колени. Папа встает перед ним на ноги и признает себя побежденным. Он улыбается, но я вижу, он недоволен. А я и Сережа с Илюшей возненавидели старшину всем сердцем. Мы переговариваемся и приходим к заключению, что это только восьмипудовый вес старшины дал ему возможность победить нашего непобедимого отца.
Я засиживаюсь в башкирском хороводе, глядя на их пляску и слушая их музыку. Но когда появляется сосуд с вареной бараниной, я незаметно исчезаю, боясь бараньей жирной губки, которая должна пройтись по моему лицу, если я откажусь от предлагаемого куска.
Я видела раз, как веселый Михаил Иванович вытирал куском баранины одному молодому башкирцу лицо, к его большому конфузу и к общему веселью присутствующих.
Мне не хотелось повторения на мне этой шутки…
Глава XXI
На скачки было приведено более двадцати лошадей.
В степи выбрали непаханое ровное место и плугом пропахали борозду в пять верст в окружности. Лошади должны были пять раз проскакать это пространство, то есть одолеть двадцать пять верст без передышки.
В назначенный день вся степь покрылась народом. Собралось несколько тысяч башкирцев, киргизов, уральских казаков, татар, русских…
Мама пожалела башкирских женщин, обреченных на вечное заключение и никогда ничего не видавших, кроме своей кибитки и своих кобыл. Она велела запрячь нашу огромную карету и пригласила нескольких знакомых нам башкирок поместиться в ней.
Карета оказалась битком набитой. Одних жен Михаила Ивановича было три, из которых одна была претолстая. Наших башкирок было две, да еще влезло несколько женщин из приезжих. Кутаясь в свои бархатные кафтаны, скрывавшие их от мужских глаз, башкирки жадно следили за всем тем, что происходило перед их глазами.
Мама, мальчики и я приехали в плетушке. А на скачки мы смотрели, стоя на крыше кареты. Вокруг расположилась огромная толпа в пестрых шелковых халатах, в черкесках и других национальных одеждах.
Когда все лошади собрались, папа подал знак, что скачки начинаются. Все замерли, ожидая отъезда лошадей.
Чтобы одновременно пустить двадцать лошадей, надо было выстроить их в ряд. Это сразу не удавалось. Полудикие степные лошади жались друг к другу, задирали кверху головы, выскакивали вперед, пятились… Сидящие на них мальчишки всячески старались их обуздать…
Наконец папа махнул платком и закричал:
- Пошел!
Лошади рванулись и во весь опор помчались по степи.
Мальчики сидели на лошадях без седел. На голове каждого был повязан платок яркого цвета, синего, красного, желтого, пестрого, для того, чтобы можно было отличить одного от другого. Все они сразу загикали, завизжали, закричали, и чем дальше они скакали, тем они азартнее гикали. Когда они проскакивали круг и приближались к тому месту, откуда они начали скачку, приближался с ними и их крик и визг. Толпа заражалась волнением детей и начинала тоже гудеть каждый раз, как мимо нее проскакивали бешеные лошади.
После первых же кругов начали отставать одна лошадь за другой и шагом выезжать из круга.
Из всех скакавших лошадей пришло к финишу меньше половины. Пришедшие лошади проскакали двадцать пять верст в тридцать девять минут.
Возбужденные, радостные мальчики получили призы и тут же передали их своим отцам.
Между скакавшими лошадьми была и одна наша лошадь. Она пришла пятой.
На следующий день начался разъезд. Все благодарили папа за доставленное удовольствие. И долго после по всей окрестности поминали веселые скачки на графском хуторе.
За все время гуляния во время скачек не только не было видно, но и речи не было о каких-либо охранителях порядка. Все прошло чинно, степенно, порядочно и вместе с тем весело. Не произошло ни одного недоразумения, ни одного столкновения…
Разве только жены Михаила Ивановича повздорят между собой. Но это начиналось и кончалось в тайне кибитки, на женской половине, за занавеской, и не нарушало общей стройности пира.
Глава XXII
Большие начали поговаривать об отъезде в Ясную Поляну. У меня на душе встала забота: Мотька.
"Как сделать, чтобы папа и мама позволили мне взять его с собой? - думала я. - Довезти его до Самары я берусь. Он будет смирно лежать у меня на коленях. Ну, а потом? Как везти его на пароходе? А потом по железной дороге?" И я с грустью говорила себе: "Наверное, не позволят. Если оставить его здесь, - продолжала я свои размышления, - кто будет о нем заботиться и ухаживать за ним, как я ухаживала? И уж, конечно, никто не будет любить его так, как я его люблю". Я не смела даже мысленно представить себе судьбу Мотьки такой же, как судьба тех баранов, которых так много поглощали в степи… Зарезать и съесть Мотьку - да разве это возможно?
Я целовала его розовую мордочку, пахнувшую молоком, и сквозь слезы говорила ему:
"Бедный мой Мотька! Как мне быть с тобой?" И слезы капали на его безучастную белую мордочку.
С замиранием сердца и с очень слабой надеждой на успех я попросила своих родителей позволения взять с собой своего любимца. Я удивилась тому, как мало значения они придали моей просьбе. Я несколько дней готовилась к тому, чтобы обратиться к ним за этим разрешением, а они так равнодушно и беспрекословно произнесли свое запрещение.
- Какой вздор, - сказала мама, - еще баранов отсюда увозить. В Ясной достаточно своих…
Делать было нечего. Тогда я обратилась к кухарке, остававшейся на хуторе.
- Авдотья, - сказала я. - Я подарю тебе Мотьку. Только ты, пожалуйста, ухаживай за ним. И… - я не знала, как выразить свое опасение, - смотри, чтобы никто не сделал ему никакого зла…
Кухарка дала мне слово. Но в ее голосе я не почувствовала достаточной убедительности. И я очень боялась того, что, как только я уеду, она нарушит данное мне слово.
Было и другое горе, еще более тяжелое. Отъезд Ханны.
Это было бы совершенно невозможно пережить, если бы не было надежды на ее возвращение к нам следующим летом вместе с тетей Таней и моими двоюродными сестрами…
Ханне кумыс был очень полезен: она пополнела и перестала кашлять. Она ехала на Кавказ с новыми силами и с намерением помочь тете Тане перенести только недавно испытанное ею тяжелое горе.
Мы простились с ней до следующей весны, до ее предполагаемого приезда в Ясную Поляну с Кузминскими.
Я горько плакала, расставаясь с моей милой воспитательницей. И много ночей я не могла спать от слез и от сознания своего одиночества. Комната моя, где мы спали вместе с Ханной, показалась мне такой пустой, такой мрачной…
"Но она вернется, мы с ней опять увидимся", - шептала я себе в утешение.
Глава XXIII
Было начало августа. Опять по всем комнатам дома были расставлены сундуки, чемоданы, корзины, и мама бегала из одной комнаты в другую, укладывая вещи детей, папа и свои.
До Самары мы проехали так же, как и из Самары, в нашем огромном дормезе и в плетушках. Путь этот показался мне в этот раз короче и легче, чем в мае, когда мы ехали на хутор. Но зато путешествие по Волге было менее приятно, чем тогда.
Река за лето обмелела, и нашему пароходу приходилось двигаться с большой осторожностью, чтобы не сесть на мель.
Лоцман поминутно измерял глубину реки и выкрикивал количество саженей от поверхности до дна.
- Пять с половина-а-а-а-й! - слышался его протяжный выкрик. - Четыре с половина-а-а-а-й!
По ночам мы стояли на месте, так как, на нашу беду, во все время нашего путешествия стоял такой туман, что страшно было плыть вперед. Капитан боялся столкнуться с каким-нибудь встречным судном.
Вместо двух суток, как это полагалось в обыкновенное время, мы проехали от Самары до Нижнего Новгорода четыре.
Всего же наше путешествие продолжалось восемь суток. Наконец мы добрались до Ясной Поляны. Как все были рады!
Мама пишет тете Тане 25 августа 1873 года:
"Приехали мы домой ровно в мое рождение - 22-го вечером… Я тебе не описываю нашей жизни в Самаре. Ханна все передаст живее и лучше. Как ты ее находишь? Она пила кумыс до последней минуты, и все ее мысли были, что она будет довольно сильна, чтобы помогать во всем тебе: облегчать твою жизнь, и труды, и горе. Она очень к вам привязалась и часто плакала о Даше и не может помириться с мыслью, что ее нет. Это-то в ней и хорошо, что сердце у нее есть, и теперь мысль о тебе и о том, как бы облегчить твою жизнь, ее не оставляла…" 21 В тот же день папа пишет Фету:
"Несмотря на засуху, убытки, неудобства, мы все, даже жена, довольны поездкой, и еще больше довольны старой рамкой жизни…" 22
Глава XXIV
Расставаясь с Ханной в самарских степях, я не подозревала того, что вижу ее в последний раз в жизни…
Вернувшись на Кавказ в семью Кузминских, она принялась за воспитание моих двоюродных сестер - Маши и Веры. Хотя она и говорила, что самое ее любимое пропало со смертью Даши, она тем не менее очень скоро привязалась к двум отданным на ее попечение девочкам.
Она часто писала нам. Мы никакой перемены в тоне ее писем не замечали. Но вот весной 1874 года мы получили от Ханниной сестры Дженни письмо о том, что Ханна выходит замуж за грузинского князя Мачутадзе.
Нас всех это известие поразило. Как? Ханна выходит замуж! Мы никогда такой возможности не могли предвидеть. И мы не знали, радоваться ли нам за Ханну или огорчаться за себя.
Полетели письма на Кавказ и с Кавказа. Ханна писала нам, как случилась ее помолвка, и звала нас в гости к себе в Кутаис.
Мы, разумеется, обещали ей навещать ее и звали ее и ее мужа в Ясную Поляну.
Как мы потом узнали, замужняя жизнь Ханны в первое время была далеко не счастлива. Родители ее мужа были очень недовольны женитьбой их сына на бедной иностранке. Но молодой князь не послушался своих родителей и против их воли женился на ней.
Так как старые князь и княгиня перестали давать своему сыну средства на жизнь, то молодые жили отдельно и в первое время очень бедствовали. Ханна огорчалась тому, что разлучила сына с его родителями.
Примирило их рождение первого ребенка. Когда старики узнали, что у них родился внук, и когда убедились в том, что Ханна была хорошей, любящей и скромной женщиной, они призвали молодых к себе, помирились с ними и пригласили жить вместе с ними.
Старики Мачутадзе жили недалеко от Кутаиса и занимались тем, что делали для продажи овечий сыр. Поселившись с ними, Ханна приняла деятельное участие в их производстве, и оно в ее руках пошло так удачно, что скоро старики передали ей все дело.
Там, в этом имении, близ Кутаиса, Ханна провела весь остаток своей жизни.
В первое время после ее отъезда мы часто с ней переписывались. Она прислала нам карточку своей дочки, очень похожей на нее. Потом наши письма стали реже, но никогда мы вполне не прекращали с ней переписки.
Ханна писала, что она надеется когда-нибудь опять увидать "dear old Jasnaya" - "милую старую Ясную" и привезти к нам свою девочку.
Ничего из этого не сбылось. Никто из нашей семьи, кроме Сережи, никогда больше ее не видал. Сережа один имел эту радость… Уже почти старым человеком он был по делу на Кавказе и заехал навестить нашу старую воспитательницу.
Я завидовала ему и не теряла надежды на то, что и мне когда-нибудь удастся с ней свидеться.
Потом пришло известие, что она серьезно больна. А скоро после этого мы узнали, что Ханны нашей уже нет больше в живых.
Она умерла не старухой. Ей, вероятно, было немного за пятьдесят лет.
Глава XXV
Вернувшись из Самары, мы засели за осенние занятия. Начался наш учебный год.
Я опять очутилась одна. Но в этот год я не испытывала такой тоски, как в предыдущие годы. Может быть, это произошло потому, что я стала находить интерес в занятиях, а может быть, и потому, что я вспоминала бузулукского отшельника и пример его был для меня наукой, но, как бы то ни было, я чувствовала себя бодрее, чем год тому назад.
Я начала рисовать. Толчком к этому послужил приезд художника Крамского, которому был заказан портрет папа Третьяковым, владельцем картинной галереи в Москве23.
Мне бывало очень интересно следить за его работой, но так как я была очень застенчива, мне было мучительно входить в комнату и, приседая, с ним здороваться.
Я с огромным любопытством следила за его работой. Я никогда прежде не видала работы масляными красками, и меня занимало, как Крамской на палитре мешал краски и потом клал кистью мазки на холст и как вдруг на холсте появлялось лицо, как живое. Вот и глаза папа - серые, серьезные и внимательные, как настоящие его глаза. Какое чудо!
Крамской поселился в пяти верстах от Ясной Поляны с двумя своими товарищами - художниками Савицким и Шишкиным и ежедневно оттуда приезжал к нам на сеанс. Он писал одновременно два портрета с папа, так как мама просила сделать один и для нее.
Оба портрета вышли очень хороши. Крамской дал мама выбрать тот, который ей больше понравится. Этот портрет находится и сейчас в Ясной Поляне, а другой висит в Третьяковской галерее.
После пребывания у нас Крамского я стала более старательно рисовать. Я раз скопировала картинку, изображавшую мальчика, сидящего на бревне. Мне самой понравился мой рисунок, и я показала его родителям. Они похвалили его.
- Тебе надо учиться рисовать, - сказал папа.
По моему покрасневшему от удовольствия лицу он понял, что мне его предложение понравилось.
Папа съездил в Тулу и сговорился с учителем рисования реального училища, чтобы он два раза в неделю приезжал в Ясную Поляну и давал мне уроки. У мальчиков было слишком много уроков, чтобы принять участие еще в моих уроках рисования.
Я с большой охотой начала учиться. Мой преподаватель, маленький горбун Симоненко, любил свой предмет и с охотой его преподавал. Мы рисовали с оригиналов разные головки и букеты цветов. Симоненко привез мне показать свои рисунки. Я пришла в восхищение от чистоты и точности их и думала, что я никогда не достигну такого совершенства. Но, кроме этих двух качеств, Симоненко ничему меня не научил, и я не получила от него настоящего руководства к тому, что такое искусство.
После Симоненки стал ездить ко мне другой учитель, Баранов, и мы с ним начали писать масляными красками с натуры. Но и он учил меня только технической стороне живописи.
Когда мы переехали в Москву и отец свез меня - уже восемнадцатилетней девушкой - к директору Училища живописи и ваяния В. Г. Перову, он, проэкзаменовав меня, сказал отцу:
- Если она сумеет забыть все то, чему ее учили, то из нее может выйти толк, так как способности у нее большие.
Бедный Симоненко! Бедный Баранов!
Но забыть первые приемы, преподанные в детстве, очень трудно. И, сколько я ни старалась, так и не могла отделаться от манеры моих первых учителей.
Главный их недостаток состоял в том, что они позволяли мне заниматься мелочами и подробностями, не обращая внимания на правильность общего. Я вырисовывала каждый волосок на бороде натурщика, тогда как глаза его не были на месте и нос заезжал на щеку.
Много пришлось мне впоследствии поработать над тем, чтобы, начиная работу, набросать общее, не занимаясь подробностями.
Увы! Мне никогда это вполне не удалось!
Глава XXVI
До 1873 года не было ни одной смерти в нашей семье. Начиная с осени этого года и в продолжение следующего смерть начала посещать нас раз за разом.
Осенью 1873 года умер мой маленький брат Петя24. Петя был красивый, толстенький мальчик, с огромными черными глазами, круглыми румяными щечками, очень веселый и ласковый.
За несколько дней до его болезни я нашла Петю внизу в проходной с каменным полом около щенка, которого выхаживали от какой-то болезни. Щенку на блюдечке приготовлено было молоко с белым хлебом. Щенок не хотел есть, а Петя непременно хотел заставить его проглотить кусочки вымоченного в молоке хлеба. Он брал их из чашки и совал щенку в мордочку. А когда тот отказывался от них, Петя клал их себе в рот.
Когда я это увидала, то я запретила Пете есть из щенячьей чашки.
Петя жалел щенка и передразнивал, как он кашляет:
- Ама! Кхе! Кхе!
Через несколько дней Петя заболел и слег.
Мама пишет тете Тане:
"Что это было - бог знает. Больше всего похоже на круп. Началось хрипотой, которая усиливалась все более и более, и через двое суток и унесло его.