Приезжал старшина и сказал: кабак будет. Крестьяне в отчаянии. Голубушка, милая, попросите доброго Михаила Сергеевича похлопотать за крестьян, а может, вы сами побываете у губернатора. С. Б. предлагал мужикам плату, они отказались и желают одного - чтобы кабака не было" 42.
Я поговорила с мужиками. Они твердо и упорно решили винной лавки в своей деревне не допускать. Для этого они придумывали разные способы. Один крестьянин предложил такое решение вопроса: допустить лавку на полгода, "запить" водки на двести рублей и тогда ее прикрыть. Другой предложил лучше сделать "забастовку".
Когда я спросила у него, что это значит, то он и другие мужики объяснили мне, что они думают "не допущать складывать вино, а как приедут подводы с ящиками, так их разгромить". Я, конечно, очень горячо отсоветовала прибегать и к тому и к другому способу противодействия и обещала еще раз съездить в Тулу и опять похлопотать там за них. Крестьян я убеждала терпеливо ждать, так как всякое насилие с ихней стороны, разумеется, было бы сочтено за бунт и они были бы за него наказаны, а кабак, наверное, все-таки был бы водворен. Крестьяне мне поверили, и я опять отправилась в Тулу.
Не помню подробностей моих хлопот, но знаю, что они увенчались успехом. Богатый знакомый, давший Марии Александровне взаймы двести рублей для закрытия кабака, просил денег ему не возвращать. Так что с души Марии Александровны отпало и это бремя. Она торжествовала.
"Кланяюсь Вам в ножки, радость моя Танечка, - пишет она мне, - что вы закрыли кабак. Иван Иванович нынче напишет крестьянам благодарственное письмо, и они, вероятно, придут к Вам с просьбой его передать губернатору, а их не допустят. Мы здесь все празднуем и благодарим Вас, милый друг" 43.
Часто приходили к Марии Александровне больные. Простые болезни она лечила своими средствами, а в более сложных случаях посылала больных к своим друзьям-докторам.
Так как у нас в Ясной Поляне в последние годы жизни отца жил доктор44, то Мария Александровна часто присылала к нему своих больных с ласковой записочкой, в которой просила или принять больного, или приехать к нему. Все всегда охотно помогали Марии Александровне, невольно заражаясь от нее ласковым и любовным отношением к людям.
В овсянниковском доме, в первые годы пребывания Марии Александровны в этом имении, никто постоянно не жил, а бывали случайные жители. Одно лето провела там моя сестра М. Л. Оболенская с мужем. Довольно долго жил там близкий моему отцу по взглядам И. И. Бочкарев. Временно жил там большой чудак - старый швед Абраам фон Бунде45. Еще жил в саду в самодельной землянке старый пчеловод, "прохвессор", как мы его звали. Эта кличка произошла от того, что он сам называл себя "прохвессором" по пчеловодству. Это был тип русского Робинзона, умевшего своими руками удовлетворить всем своим жизненным нуждам. Он сам выстроил себе землянку, сложил в ней печку, сделал себе лавки и всю нужную утварь, а на крыше землянки развел клубнику. Он сам плел себе высокие сапоги из лык и соломенные шляпы. К сожалению, он очень любил выпить и иногда пьяный приходил к Марии Александровне. Это очень ее огорчало, и она всячески пыталась воздействовать на него, чтобы он бросил пагубную страсть. "Прохвессор" старался воздержаться, но часто привычка брала верх над увещаниями Марии Александровны. И в один осенний дождливый день бедный "прохвессор" был найден мертвым в канаве, недалеко от Овсянникова. Канава была полна воды, и старик, вероятно, захлебнулся, упав в нее с дороги.
После всех этих случайных обитателей Овсянникова в доме поселилась семья Горбуновых, которая всякое лето снимала его под дачу. Мария Александровна очень любила семью Горбуновых, с которой имела постоянные сношения.
С годами Марию Александровну все чаще и чаще стали мучить ее обычные бронхиты.
Мы стали замечать, что силы ее значительно падали и что работать ей становилось все труднее и труднее. "Она живет так напряженно, что за нее всегда страшно", - пишет о ней Лев Николаевич в одном письме к своей дочери Маше46.
Нас всех тревожила ее болезнь. Но она постоянно умоляла нас не заботиться о ней и не жалеть ее.
"Очень благодарю, дорогая Танечка, за скипидар, - пишет она мне как-то. - Спала лучше, но еще сильно потела. Сейчас чувствую себя бодрее и сильнее.
Голубка, дорогая моя, попросите папа не ездить, видимо, я скоро поправлюсь и сама вас всех навещу. Я очень боюсь дороги на Козловке. Сохрани бог, да он упадет… Спасибо за любовь ко мне…" 47 "Чувствую себя гораздо лучше, - пишет она в другом письме. - Еще по ночам ночные поты продолжаются, но гораздо меньше. Не дождусь попасть к вам - хочется до смерти и почитать, и пописать мысли папа" 48.
"Я здорова, как крещенский лед, а на случай моей болезни - мое искреннее желание лечь в больницу и умереть там, так что я уверена, что если бы мне пришлось умереть, - вы все, мои дорогие друзья, простите" 49.
"Еще до сих пор чувствую большую слабость и никуда еще не выхожу… Хорошо, что последние ночи прошли без пота, а то меняла белье по четыре и пять раз в ночь.
Потому такая слабость… Простите меня и положите гнев на милость, - но извещать вас о моей болезни не могу, - это выше сил моих. Делаю это не из недоверия к вам и не из желания обидеть вас, но от глубокой любви ко всем вам…" 50 Такими письмами старалась милая старушка успокоить нас. И мы верили в то, что болезнь не тяготит ее и что излишняя забота о ее здоровье может быть ей неприятна.
- И не жутко вам одной? - спрашивала я ее. - Не грустно, что вы одна; не тоскливо, что никто вас не пожалеет, никто за вами не походит?
- Ах, душенька, что вы! - искренне отвечала Мария Александровна. - Мне одной с богом так хорошо! Так хорошо! Когда сама пострадаешь, то лучше понимаешь страдания других, - прибавляла она. - Это бог, любя, посылает…
Хотя Мария Александровна и старалась работать по-прежнему, но ей это становилось все труднее и труднее. Сестра Маша рассказывала мне, что она видела, как Мария Александровна возвращалась с работы согнутая пополам и как она на ходу постепенно разгибалась и, только подойдя к дому, могла совершенно выпрямиться.
Кроме домашнего хозяйства и работ на огороде и в саду, Марии Александровне приходилось доставать себе дров на зиму. Она сама привозила их из казенного леса Засеки и сама рубила их. Но ей казалось, что она все еще недостаточно работает, и, сравнивая как-то свою жизнь с жизнью одной своей приятельницы, она писала мне:
"Вот святая труженица! А я как посмотрю на свою жизнь да сравню труд свой с ее, мне становится очень стыдно!" Помню, я как-то осенью свезла в Овсянниково посадочный материал: березки и елки - и просила Марию Александровну нанять поденных и поручить им на другой день посадить деревья. Ямки для них были уже заранее заготовлены.
Проснувшись на другой день утром, я увидела, что погода ужасная: холодный, пронизывающий ветер и дождь с крупой. У меня сердце упало. Я была уверена в том, что Мария Александровна не только в точности исполнит мою просьбу, но, наверное, сама будет работать с поденщицами. Я надела кожан, села в шарабан и при свистящем ветре, под градом и дождем, которые стучали по моему кожану и до боли стегали мне в лицо, помчалась в Овсянниково.
Я не ошиблась в своих предположениях. Мария Александровна стояла с девушками в поле и руководила работой. Я насилу уговорила ее бросить работу и идти в избу чай пить. Поденщицы, которые не решались отказываться от работы, пока с ними была Мария Александровна, с радостью разбежались по домам.
Иногда, когда Мария Александровна приезжала к нам в Ясную, мы поражались ее плохим видом.
- Что с вами, Мария Александровна? - спрашивал кто-нибудь из нас. - Вам хуже?
- Почему, душенька? - уклончиво отвечала Мария Александровна.
- Да вы что-то бледные…
- Ах, душенька, отвяжитесь! Это здесь освещение такое, - говорила Мария Александровна и отворачивалась, чтобы ее не разглядывали.
Этим "освещением" мы постоянно ее дразнили.
- Мария Александровна, как "освещение?" - приставали мы.
- Прекрасно! Прекрасно! Отвяжитесь, душенька!
И старушка вместе с нами дружно, хохотала над самой собой.
У нее был дар необыкновенно весело и заразительно хохотать. И в нашей семье ее часто дразнили для того, чтобы слышать этот искренний, веселый хохот.
- Мария Александровна, - приставали к ней моя сестра Маша и я. - Вы были когда-нибудь влюблены?
- Ха, ха, ха! Как же, душенька! Страдала, страдала! Вот глупость-то!
И Мария Александровна покатывалась со смеха.
- Ну, Мария Александровна, расскажите, как вы страдали. В кого вы были влюблены?
- Ах, душенька, отвяжитесь! Слава богу, что все это давно миновало… Я все и перезабыла…
Но мы все приставали. И Мария Александровна, перебивая себя хохотом и выражениями радости от того, что она на эту удочку не попалась, рассказывала нам о том, что был какой-то доктор, по котором она страдала. А кроме того, она обожала актера Шуйского. Бывало, она ждала у выхода Малого театра его отъезда, чтобы еще раз взглянуть на него; рассказывала, что она достала себе его носовой платок, который хранила, как сокровище.
- Но, душенька, он был истинный художник, - прибавила она серьезно.
Мария Александровна любила и ценила искусство, и особенно сильно действовала на нее музыка. У нас ей часто приходилось ее слушать. И Мария Александровна до глубины души наслаждалась ею. Как сейчас, вижу ее костлявую фигуру, ее исхудалое лицо с резко очерченными костями скул и челюстей и прекрасные, одухотворенные серые глаза, как будто не видящие ничего внешнего, а устремленные внутрь.
С ослаблением здоровья, у Марии Александровны стал уменьшаться ее заработок. Это нас тревожило, потому что ее очень трудно бывало уговорить принять какую-либо материальную помощь. Моя мать иногда собственноручно шила ей платья, и Мария Александровна принимала их только потому, что знала, что она очень огорчила бы мою мать, не приняв этого подарка. Мария Александровна в шутку называла эти платья "платья для аристократических домов". Все наши друзья старались подарить ей что-нибудь полезное, что облегчило бы ее труд. Но Мария Александровна, за редкими исключениями, старалась, не обидевши дарителя, отклонять всякие подарки, говоря, что у нее "всего более, чем следовало бы". Как-то мой брат Андрей, узнав о том, что у нее недостатки, послал ей денег. Она деньги возвратила и написала мне:
"…Я сейчас же догадалась, что вы братски захотели поделиться со мной. Спасибо, дорогие друзья; очень тронута, но денег не взяла потому, что трудное время для меня пережито. Это повторяется из года в год, когда коровы без молока. Теперь Рыженочка отелилась, и все опять пошло как по маслу. Молоко доставляю на завод и имею ежедневно 45 коп. Для меня это целое богатство, которым я оправдываю помощницу, себя, да и на третьего хватило бы… Я крепко целую вас с Андрюшей, и очень мне радостно чувствовать такое любовное отношение с вами".
Так же отказалась она раз и от присланных нашей общей приятельницей денег.
"Я всегда бываю до слез тронута добрым чувством любви, но от денег отказываюсь потому, что потребности у нас разные и богатым людям самим не хватает" 51.
Раз как-то моя мать с сестрой Сашей приехали к Марии Александровне и привезли ей кое-какой провизии от себя и от меня. Она тотчас же написала мне об этом:
"…Вдруг в четвертом часу застучали катки, и подъехали мама, Саша… с чаем, медом и крупой. Я просто остолбенела от радости при виде милой Софии Андреевны, которая сама всё и перенесла ко мне в избу. От нее узнала о Вашей большой любви и заботе обо мне, чуть не заплакала от радости, что Вы, моя дорогая, помните обо мне. Спасибо, мне это большая радость, даже не по заслугам" 52.
Было несколько человек из наших друзей, которые пытались жить с Марией Александровной, чтобы помочь ей в работе. Но хотя она прямо от таких предложений никогда не отказывалась, тем не менее совместная жизнь с кем бы то ни было ее тяготила. Но еще тяжелей для нее бывало, когда люди приходили к ней для того, чтобы от нее учиться трудовой жизни.
- Чему у меня учиться? Я - злая эгоистка, и больше ничего, - говаривала она в этих случаях. - Я едва со своей жизнью справляюсь. Какой я пример другим!
Волей-неволей, так как силы у нее стали быстро падать и она не могла справляться со своим хозяйством, пришлось ей взять прислугу. Это было для нее очень тяжело.
Хотя она называла ее своей "помощницей", а не слугой и хотя она обращалась с ней, как с равной, говоря ей "вы" и деля с ней стол, - но тем не менее искренняя Мария Александровна не могла не сознавать того, что она прибегала к наемному труду, который ей всегда претил.
Помощницы Марии Александровны часто менялись, так как никто долго не мог выдержать монашеского образа жизни в одинокой глухой усадьбе. Летом 1910 года вместо женщины Мария Александровна наняла себе в помощники молодого малого из соседней деревни. С чисто материнской заботой опекала она своего юного помощника и всячески старалась украсить его жизнь.
В это лето, как и в предыдущие, в овсянниковском доме жил И. И. Горбунов с семьей. Как-то вечером, окончив свои работы, Мария Александровна предложила Ивану Ивановичу поехать в Ясную Поляну. Запрягли лошадь, сели в шарабан и отправились. В Ясной провели вечер в беседе с Львом Николаевичем, и так как поздно засиделись, то решили остаться ночевать. Рано утром Иван Иванович был разбужен своей женой, примчавшейся из Овсянникова с печальной вестью: в час ночи у Марии Александровны между избой и закутой загорелись сени. Так как постройка была деревянная, а закута была плетевая, покрытая соломой, то в короткое время все сгорело дотла.
Во время пожара в избе Марии Александровны спала старушка из деревни Овсянниково, для того чтобы вместо Марии Александровны подоить корову, а в сарае недалеко от избы, - приехавшая погостить к Марии Александровне ее знакомая. Она проснулась от треска пожара и бросилась в избу будить старушку. Проснулись и жена и дети Горбуновы, которые жили в доме. Они бросились спасать любимую корову Марии Александровны, которая, как всегда все животные, упиралась и не хотела уходить из своей закуты в неурочное время. Пока они заняты были коровой, изба настолько была охвачена огнем, что войти в нее не было никакой возможности.
У Марии Александровны погибло все ее имущество: платья, шуба, белье, постель, стиральная машина, маслобойка, планет, вся утварь, все книги и пятьдесят три рубля денег, которые ей дала спрятать спавшая в сарае ее знакомая.
Все это было бы возвратимо. Но что больше всего убило Марию Александровну, было то, что в огне погибли все письма моего отца к ней, подлинная рукопись его рассказа "Иван Дурак" 53 и списки, сделанные ее рукой со многих его сочинений, которые представляли из себя последние исправленные редакции. Между прочим, сочинение "Исследование Евангелий" 54 имело много собственноручных пометок и поправок отца. Одну из своих драгоценностей - рукопись книги "Так что же нам делать?" Мария Александровна подарила мне еще в 1901 году с надписью: "Подарила моему дорогому другу Танечке М. Шмидт". Рукопись эта представляет из себя толстую переплетенную книгу, в которой сохранены все выпущенные цензурой места55.
Узнав о своей потере, Мария Александровна громко вскрикнула, закрыла лицо руками и долго молча так просидела. Меня в то время не было в Ясной Поляне. Мария Александровна пишет мне 6 июля 1910 года из Овсянникова:
"…У меня сгорело все. И самое мое дорогое, что составляло сущность моей жизни - рукописи Льва Николаевича и моя Шавочка. Простите мне все мои прегрешения вольные и невольные, а вместе с грехами и мою тяжко болезненную старость. Не имею слов благодарить Вас, дорогой друг, за любовь ко мне. Я не стою этого…" 56 Трудно было ей смириться перед этим испытанием. Как жить, не имея под рукой тех бесконечно драгоценных для нее мыслей, которые она долгими осенними и зимними вечерами перечитывала и переписывала и в которых она черпала силы для своей духовной жизни! Многих и восстановить нельзя. Вся долголетняя переписка с самым дорогим для нее другом и руководителем - пропала в огне! Да и материально как трудно вновь собрать все те необходимые для хозяйства и ежедневного обихода мелочи, которые накапливаются незаметно и к которым невольно привыкаешь.
По разным данным оказалось, что поджег Марию Александровну ее юный помощник для того, чтобы во время пожара похитить чужие деньги, которые у нее хранились.
Мария Александровна не только простила его, но никому не позволила при себе обвинять его.
- Бог с ним, душенька! Бог с ним! - говорила она горячо. - Еще не доказано, что это он сделал, а мы с вами нагрешим, обвиняя его! Бог с ним!
Тотчас же после пожара я купила леса на новую избу и заказала плотнику построить ее. Заказала я ее выше и просторнее, чтобы больной старушке было бы легче в ней дышать. Мария Александровна изо всех сил противилась новой постройке. Но я знала, что нигде ей так хорошо не будет жить, как одной в Овсянникове.
"Вчера я не нашла удобной минуты переговорить с Вами относительно стройки, - пишет она мне, узнав о моем намерении. - Крепко благодарю и глубоко тронута Вашим участием ко мне, но допустить стройки лично для меня - не могу. При одной мысли об этом мне невыносимо делается грустно, - ну, просто, душа болит. Буду жить, где и как бог приведет. Крепко целую вас всех, прощаюсь со всеми вами очень. Числа 15-го думаю ехать к брату" 57.
Я не послушалась Марии Александровны и продолжала стройку. Целый год Мария Александровна жила, как она мне и писала, "где и как бог приводил". Наконец я написала ей запрос о том, думает ли она вновь вернуться в Овсянниково.
"Дорогая моя Танечка, - ответила она мне. - Я не только думаю о дорогом Овсянникове, но на четвереньках уползу туда, если Вы застрахуете дороже, чтобы на случай пожара Вам ничего не терять" 58.
Вторым условием она поставила мне то, чтобы я позволила ей помогать в надзоре за работами. Мне это было тем более удобно, что я не жила в Ясной и что Мария Александровна могла строить новую избу вполне по своим потребностям и вкусам.
Она переехала в избу еще до окончательной ее отделки и взяла на себя руководство остальными работами, а также и моими делами.
"…Душенька моя, знайте одно, - пишет она мне. - Все делаю я с такой любовью, добрым желанием, как никогда еще мне не приходилось" 59.
"…Помните одно, - пишет она дальше, - что желание мое помочь Вам было от всей души, но голова моя, старая и больная, может изменить мне, и я могу ошибиться…" 60 Перейдя в свой новый "дворец", как она называла свою избу, она не переставала присылать мне благодарственные письма.