До сих пор помню чувство наслаждения, которое я тогда испытала. Идя по руслу ручья, я часто оступалась в яму или водомоину. И тогда вода доходила почти до лица. Перегнувшись вперед, я шла против течения, чувствуя, как сильно вода толкала меня.
Встречавшиеся льдины ударялись мне в грудь, но я не чувствовала ни боли, ни усталости и шла вперед, как победительница.
Вылезая из воды, я почувствовала, как тяжела и холодна на мне моя одежда. Вода в сапогах хлюпала и при каждом шаге выливалась из голенищ.
Страшно и стыдно было показаться Ханне и родителям после такого преступления. Но удовольствие мое было так велико, что не находила в себе раскаяния от того, что я ослушалась своей любимой воспитательницы.
Мы не простудились и терпеливо вынесли наложенное нам за наше дурное поведение наказание. Три дня нам запрещено было ходить гулять. Мы сидели дома, но с наслаждением вспоминали свою прогулку.
XVIII
Зимой 1870/71 года папа весь с головой ушел в изучение греческого языка. С утра до ночи он читал и переводил классиков.
Как всегда, он много говорил о своем увлечении, и мы постоянно слышали его восхищение перед греческим языком.
Когда приезжал кто-нибудь из друзей папа, он заставлял себя экзаменовать в переводе греческого и на греческий язык.
Помню его нагнутую над книгой фигуру, напряженно-внимательное лицо и поднятые брови, когда он не мог сразу вспомнить какого-нибудь слова.
В декабре 1870 года он пишет Фету, что он с утра до ночи учится по-гречески. "Я ничего не пишу, а только учусь".
Но Фет не верил в то, что папа может один одолеть такой трудный язык, и говорил своим друзьям, что обещает отдать свою кожу на пергамент для диплома греческого языка Толстому, если он выучится ему.
"…Ваша кожа, отдаваемая на пергамент для моего диплома греческого, - находится в опасности, - пишет он Фету. - Невероятно и ни на что не похоже, но я прочел Ксенофонта и теперь a livre ouvert читаю его… Как я счастлив, что на меня бог наслал эту дурь. Во-первых, я наслаждаюсь, во-вторых, убедился, что из всего истинно прекрасного и простого прекрасного, что произвело слово человеческое, я до сих пор ничего не знал, как и все (исключая профессоров, которые, хоть и знают, не понимают), в-третьих, тому, что я не пишу и писать дребедени многословной вроде Войны я больше никогда не стану… Ради бога, объясните мне, почему никто не знает басен Эзопа, ни даже прелестного Ксенофонта, не говорю уже о Платоне, Гомере, которые мне предстоят" 53.
"Дурь" эта обошлась отцу очень дорого. Он надорвал свои силы напряженными занятиями и захворал какой-то неопределенной болезнью54. Мама Очень беспокоилась и посылала его к докторам в Москву.
Папа подчинился и поехал к своему хорошему знакомому, знаменитому в то время доктору Захарьину. 9 июня 1871 года он пишет Фету:
"Не писал Вам давно и не был у Вас оттого, что был и есть болен, сам не знаю чем, но похоже что-то на дурное или хорошее - смотря по тому, как называть конец.
Упадок сил, и ничего не нужно и не хочется, кроме спокойствия, которого нет…" 55 Захарьин принял горячее участие в состоянии отца и посоветовал ему уехать в Самарские степи, пожить там несколько недель вполне праздно, пить кумыс и отдыхать.
Папа взял с собой своего деверя - дядю Степу Берса и уехал в степи.
Летом 1871 года Тургенев писал Фету о папа:
"…Я очень боюсь за него: недаром у него два брата умерли чахоткой, - и я очень рад, что он едет на кумыс, в действительность и пользу которого я верю. Л.
Толстой, эта единственная надежда нашей осиротевшей литературы, не может и не должен так же скоро исчезнуть с лица земли, как его предшественники: Пушкин, Лермонтов и Гоголь. И дался же ему вдруг греческий язык" 56.
Папа пробыл в степях шесть недель. С каждой неделей здоровье его все улучшалось.
Товарищи его по литературе очень были озабочены его состоянием, и Фет постоянно сообщает о нем Тургеневу.
"Спасибо за сообщенные известия, - пишет Тургенев Фету 6 августа 1871 года. - Я очень рад, что Толстому лучше и что он греческий язык так одолел - это делает ему великую честь и приносит ему великую пользу" 57.
В следующем письме он пишет: "Меня порадовали известия, сообщенные Вами о Толстом. Я очень рад, что его здоровье исправилось и что он работает58. Что бы он ни делал, будет хорошо…" 59 Для нас, детей, это лето началось очень грустно. Папа не было. Мама скучала и беспокоилась о папа. Ханна стала прихварывать, ее состояние тревожило и огорчало моих родителей.
Мама писала о ней отцу в Самару. Он отвечал:
"Многих бы я привез сюда. Тебя, Сережу, Ганну. Как меня мучает ее болезнь.
Избави бог, как она разболится…" 60 У нас в то время для помощи мама жила моя бабушка Л. А. Берс, моя крестная мать, которая учила нас и часто, вместо Ханны, гуляла с нами.
Мама была целый день занята всеми нами и особенно маленькой слабенькой Машей.
Она пишет папа, что к своей маленькой Маше стала особенно болезненно привязываться. "Я теперь, - пишет она, - без особенно грустного чувства не могу слышать ее жалкого крика и видеть ее болезненную фигурку. Все вожусь с ней и так хочется ее получше выходить" 61.
С папа и мы переписывались. В июне я получила от него из Самары следующее письмо:
"Таня!
Тут есть мальчик. Ему 4 года, и его зовут Азис, и он толстый, круглый, и пьет кумыс, и все смеется. Степа его очень любит и дает ему карамельки. Азис этот ходит голый. А с нами живет один барин, и он очень голоден, потому что ему есть нечего, только баранина. И барин этот говорит: "Хорошо бы съесть Азиса, - он такой жирный". Напиши, сколько у тебя в поведенье. Целую тебя" 62.
Я писала папа сама, а Илья не умел. Мама пишет отцу:
"Письма твои к ним ‹детям› прочту им завтра… Верно, они сейчас же тебе напишут.
Илюша меня уж просил, чтоб за него написать тебе, и просил таким умильным голосом, что он сам не умеет, - что я удивилась" 63.
К июлю лето несколько оживилось.
По дороге в Самару папа купил в Москве для нас "гигантские шаги", написал подробное наставление о том, как их поставить. Позвали плотников, выбрали место среди луга перед домом. Срезали хороший прямой дуб, и через несколько дней мы все начали учиться бегать.
"Вчера в первый раз все - и большие и маленькие, - пишет мама отцу, - бегали с азартом на pas de geant. Детям тоже ужасно понравилось, они были в восторге, спать не шли, чай пить не хотели и так и рвались на луг" 64.
Скоро мы с Сережей хорошо выучились бегать. Только толстый Илья все падал.
Повиснет, бывало, на петле, не сумеет опять на ноги встать и так и кружится, пока не сядет на землю.
К концу лета Ханна очень поправилась, о чем моя мать с радостью сообщает отцу:
"Ханна тоже теперь здорова и весела, и, как всегда, мне с ней хорошо и легко; такой она, право, верный мне друг и помощница" 65.
А вскоре вернулись папа со Степой, и тогда мы почувствовали себя совершенно счастливыми.
Без папа всегда казалось, что жизнь не полна, недоставало чего-то очень нужного для нашего существования, - точно жизнь шла только пока, и начиналась настоящая жизнь только тогда, когда папа опять возвращался.
Когда он приехал, мы посвятили его в наше главное в то время увлечение - "гигантские шаги", и он очень скоро выучился на них бегать и часто бегал со всеми нами.
Как-то раз за обедом пятилетний толстяк Илья начал объяснять папа, какое он придумал приспособление к "гигантским шагам".
- Знаешь, папа, что я придумал? - начал он. - Это будет очень весело… Надо сделать палочку, на палочку надо приделать дощечку, потом надо сделать еще палочку и на палочку дощечку…
Сережа и я расхохотались.
- И на палочку дощечку и на дощечку палочку… - стал повторять Сережа, передразнивая Илью.
Я тоже подхватила:
- И на палочку дощечку и на дощечку палочку… Ха, ха, ха… И на палочку дощечку… Так, Илья?
Илья не выдержал наших насмешек и громко и протяжно заревел.
- Ну, не плачь, Илья, - сказал папа, зная, что Илья способен к разным изобретениям и что, вероятно, в его выдумке есть смысл. - Расскажи мне, что ты придумал, и мы постараемся это устроить.
Когда Илья успокоился и был в состоянии объяснить свое изобретение, то оно оказалось совсем не тупым и было исполнено яснополянским плотником. Вот в чем оно состояло: на кругу возле "гигантских шагов" вбивался в землю небольшой столбик. Затем отдельно делалась дощечка с ручкой и с дырочкой в краю. Бегающий на "гигантских шагах" брал эту дощечку в руку и на бегу должен был стараться надеть дощечку на вбитый в землю столб. На этом столбе, недалеко от его верхнего конца, была приделана дощечка, чтобы та, которую надевал на столб бегающий, не проскальзывала до земли.
Илья был в восторге, оказалось, что "на палочку дощечку, и на дощечку палочку, и на палочку дощечку, и на дощечку палочку" не только не было глупо, но что сам папа заказал это приспособление и даже, бегая на "гигантских шагах", иногда им забавлялся.
XIX
Папа приехал из Самары здоровым и бодрым66. Жизнь наша опять потекла счастливо.
Все мы были заняты; дети учились, а папа принялся за составление детских книг для чтения67, в чем ему много помогала и мама. Я помню, что и я помогала в рисунках к буквам и старательно рисовала "арбуз" к букве "А" и "бочку" к "Б".
В Ясной всегда гостил кто-нибудь из родных. В эту осень жил один из братьев мама - Володя, а позднее на всю зиму приехал ее дядя - К. А. Иславин, дядя Костя, как его называли все, даже прислуга. Оба они тоже помогали в работе над книжками для чтения.
Мама часто пишет в это время своей сестре Т. А. Кузминской в Кутаис о том, что делается в Ясной Поляне.
"Мы теперь занялись опять детскими книгами, - пишет она 20 сентября 1871 года.
- Левочка пишет, а я с Варей переписываем - идет очень хорошо. Вот если бы напечатали скоро, то первую книжечку послала бы Даше. Да и во всяком случае пошлю. Ты будешь рада, что мы написали эти книжечки, когда будешь учить детей" 68.
В то время не было того множества детских книг, как теперь, и те, которые существовали, - были или скучны, или непонятны, особенно для крестьянских детей, для которых главным образом писал папа.
Папа никогда не мог делать кое-как то, что он делал, и он положил много времени и труда для составления этих четырех "Книг для чтения" и "Азбуки" 69.
Чтобы найти что-нибудь поучительное и интересное для своих книг, он то читал астрономию, то физику, то книгу пословиц, то просматривал басни Эзопа, то читал английские и американские детские сборники.
Отовсюду, как пчела с разных цветов носит мед в свой улей, так и он носил в свои книги то, что он находил для них хорошего…
Было время, когда он хотел написать несколько статей об астрономии в этих книжках, и тогда он не только прочел все, что мог, по астрономии, но и проводил целые ночи до утра, разглядывая звезды, и по звездным картам изучал их70.
"Я так занята помоганием Левочке писать книжечки, - пишет мама своей сестре 28 ноября 1871 года, - что еле успеваю переделать в день все необходимые дела. Но все еще не скоро будут готовы эти книжечки, ты знаешь, как Левочка всегда все отделывает и переделывает, даже мелочи…" 71 И уже под самое рождество того же года, 22 декабря, она опять пишет своей сестре:
"Мы все это время с дядей Костей писали и переписывали детские книжечки и спешили кончить к праздникам. И действительно кончили, и Левочка повез первую часть в Москву" 72. 12 января отец пишет своей родственнице и другу графине Александре Андреевне Толстой:
"Пишу я эти последние года Азбуку и теперь печатаю. Рассказать, что такое для меня этот труд многих лет - Азбука, очень трудно… Гордые мечты мои об этой Азбуке вот какие: по этой Азбуке только будут учиться два поколения русских всех детей от царских до мужицких и первые впечатления поэтические получат из нее, и что, написав эту Азбуку, мне можно будет спокойно умереть" 73.
По мере того как отец печатал Азбуку, он ее исправлял и добавлял.
"Азбука моя печатается с одного конца, а с другого все пишется и прибавляется, - пишет он опять Александре Андреевне. - Эта Азбука одна может дать работы на 100 лет. Для нее нужно знание греческой, индийской, арабской литератур, нужны все естественные науки, астрономия, физика, и работа над языком ужасная - надо, чтоб все было красиво, коротко, просто и, главное, ясно" 74.
XX
Дом наш становился слишком тесным для нашей семьи. Как-то папа призвал из Тулы архитектора и заказал ему пристроить к дому большую залу. Она должна была быть готовой к рождеству 1871 года.
Помню, с какой торжественностью ее закладывали. Когда было приготовлено место для фундамента, папа дал мне серебряный рубль и велел туда бросить. Все стаяли вокруг, потом перекрестились, и начались работы. Каменщики, столяры, плотники, штукатуры усиленно работали до самого сочельника.
За несколько дней до рождества, пока папа был в Москве75, мама с дядей Костей занялись устройством новой залы. Дядя Костя, который очень любил красивое убранство, - занялся вешаньем картин, зеркал, ламп, штор и проч. А мама с рабочими таскала из флигеля, где все это хранилось в старой кладовой, - тюфяки, подушки, старинные канделябры, блюда, мебель и прочие вещи.
Никогда, кажется, не бывало столько приготовлений к рождественским праздникам, как в этот год.
Ожидалось много гостей, и, чтобы им не было скучно, готовились елка, маскарад, катанье с гор и на коньках и прочие удовольствия…
За несколько дней уже поденные бабы, подоткнув паневы, лили целые потоки воды по всем полам. Другие, стоя босыми ногами на подоконниках, мыли стекла окон.
Дворник, с коробкой толченого кирпича, суконкой чистил все медные замки, отдушины на печах и проч.
Мы, дети, с Ханной тоже были очень заняты приготовлением огромного плум-пудинга и украшений на елку.
По вечерам мы все собирались вокруг круглого стола под лампой и принимались за работу. После напряженного учения всей осени и первой части зимы для нас всякое новое занятие было отдохновением. А после одиночества многих месяцев приезд гостей сулил нам много удовольствия.
Мама приносила большой мешок с грецкими орехами, распущенный в какой-нибудь посудине вишневый клей, который еще задолго до этого собирался нами со стволов старых вишневых деревьев, растущих у нас в грунтовом сарае, и каждому из нас давалось по кисточке и по тетрадочке с тоненькими, трепетавшими от всякого движения воздуха, золотыми и серебряными листочками.
Кисточками мы обмазывали грецкий орех, потом клали его на золотую бумажку и осторожно, едва касаясь ее пальцами, прилепляли бумажку к ореху. Готовые орехи клались на блюдо и потом, когда они высыхали, к ним булавкой прикалывалась розовая ленточка в виде петли так, чтобы за эту петлю вешать орех на елку. Это была самая трудная работа: надо было найти в орехе то место, в которое свободно входила бы булавка, и надо было ее всю всунуть в орех. Часто булавка гнулась, не войдя в орех до головки, часто кололись пальцы, иногда плохо захватывалась ленточка и, не выдерживая тяжести ореха, выщипывалась и обрывалась.
Кончивши орехи, мы принимались за картонажи. Заранее была куплена бумага, пестрая, золотая и серебряная. Были и каемки золотые, и звездочки для украшения склеенных нами коробочек. Каждый из нас старался придумать что-нибудь новое, интересное и красивое. Клеились корзиночки, кружечки, кастрюлечки, бочонки, коробочки с крышками и без них, украшенные картиночками, звездочками и разными фигурами.
Потом одевались "скелетцы". Теперь этих кукол давно уже не делают. А в мое детство ни одна елка не обходилась без "скелетцев".
Это были неодетые деревянные куклы, которые гнулись только в бедрах. Головка с крашеными черными волосами и очень розовыми щеками была сделана заодно с туловищем.
Ноги были вделаны в круглую деревянную дощечку, так, чтобы кукла могла стоять.
Этих "скелетцев" мама покупала целый ящик, штук в сто. Они стоили по 5 коп. и раздавались уже одетыми каждому приходящему на елку ребенку.
Вместе с ящиком "скелетцев" мама приносила огромный узел с разноцветными лоскутами. Все мы запасались иголками, нитками, ножницами и начинали мастерить платья для голых скелетцев. Одевали мы их девочками, и мальчиками, и ангелами, и царями, и царицами, и наряжали в разные национальные костюмы: тут были и русские крестьянки, шотландцы, и итальянцы, и итальянки. И чего, чего мы с мама и Ханной не придумывали…
Наконец в сочельник все было готово…
- Сергей76, - распорядился папа, - вечером вели запрячь трое саней.
Мы насторожились.
- Папа, ты куда?
- На станцию, за гостями.
- А нам можно ехать? - спросила я.
- Нет, куда вам, мы вернемся ночью. И мама не поедет. - Это нас успокоило.
Нас послали спать, но перед сном мы пошли посмотреть новую пристройку. Она поспела как раз к рождеству.
Зала была поразительно великолепна: вновь натертый паркет блестел, как зеркало; на стенах висели старинные портреты толстовских предков, в простенках повешаны зеркала, против них две керосиновые лампы, и посередине комнаты покрытый белой скатертью длинный стол с посудой и холодным ужином для ожидаемых гостей…
В разных других комнатах были постланы для гостей кровати.
Мы их пересчитали, и их было семь. Значит, ждут семерых.
В большом волнении мы пошли спать, ожидая много радости и удовольствия от завтрашнего дня и от всех последующих.
На другой день мы встали рано и все утро протомились, ожидая появления наших гостей. После дороги и позднего ужина они проспали дольше обыкновенного.
Но вот наконец они появились… Вот мой милый толстый, добрый крестный отец, Дмитрий Алексеевич Дьяков, которого мы сокращенно зовем Микликсеичем и которому, несмотря на то, что он старше папа, мы все говорим "ты".
Он всегда шутит и всегда весел, и потому мы, дети, встречая его и бросаясь ему на шею, уже заранее смеемся.
- Ну, Таня, покажись, - говорит он мне. - Что, у тебя талия все такая же, как яйцо, - в середине толще, чем кверху и книзу?
Я смеюсь шутке своего крестного отца, но несколько ею уколота. И немедленно я придумываю ему ядовитый ответ.
- А ты знаешь, Микликсеич, - бойко говорю я, - у меня недавно был нарыв на большом пальце, и мне положили припарку и завязали палец тряпкой, и он вышел такой толстый, что мы его прозвали Микликсеичем.
Потом приходит дочь Дмитрия Алексеевича - высокая, красивая белокурая Маша.
Она вся тонкая, гибкая, нежная… Я ее страстно люблю и, главное, любуюсь ею. С нею ее компаньонка, коротенькая добродушная Софеша.