И с ними же приехала наша двоюродная сестра, милая, рассеянная и восторженная Варенька.
Днем приезжает из Тулы другая двоюродная сестра - Лиза с своим мужем Леонидом Оболенским и братом Николенькой Толстым. Леонид и Николенька тоже наши большие друзья, Леонид - веселый, добрый и, кроме того, очень мягкий человек, так что всегда исполняет все наши просьбы.
- Леонид! - кричим мы. - Идем на коньках кататься.
- Да что вы! Что вы! Я сам расшибусь и вам лед проломлю, - говорит грузный Леонид.
Но мы ему не даем покоя.
- Нет, пойдем. И Лизанька пойдет, Варя, и Маша, и Софеша, и Николенька…
И в конце концов Леонид соглашается, и мы все идем на пруд, где у нас расчищен каток и выстроена большая деревянная гора, с которой мы катаемся на санках.
Много веселых падений, неловких, смешных движений и кувыркания в снегу… Мы, дети, стараемся поразить больших нашим искусством кататься на коньках.
Веселые, разрумяненные от движения на морозе, мы отправляемся домой. Нас не пускают в залу. Там мама с гостями устраивает елку и расстанавливает по столам подарки…
Чувствуется приятный смолистый запах елки…
Мы обедаем в новом кабинете папа внизу.
Уже во время нашего обеда в передней слышится возня собравшихся с дворни и с деревни ребят… Они топчутся, шушукаются, толкают друг друга, и в этих звуках мы слышим признаки того же нетерпения, которым горим и мы.
Праздничный обед тянется бесконечно долго. Наконец одолели жареную индюшку, и человек несет на блюде пылающий плум-пудинг. Он облит ромом и зажжен. Несущий его человек отклоняет от него лицо, чтобы не обжечься. А я смотрю на пламя и надеюсь на то, что оно не погаснет, пока плум-пудинг не донесут до меня.
Мы гордимся тем, что этот плум-пудинг - произведение наших рук. Мы накануне под руководством Ханны успели вычистить для него изюм, снять кожу с миндаля и истолочь его.
Наконец обед кончен, и мы идем наверх. Проходя через переднюю, мы сочувственно переглядываемся с знакомыми нам ребятами.
Тут сыновья повара: Егор и наш друг Сеня, который каждый год 9 марта делает нам таких удивительных жаворонков, тут прачкина кудрявая, черноглазая, хорошенькая Наташа, которая на пасхе, катая яйца, говорит, что хочет выкатать "рировенькое ряричко", тут ее сестры Варя и Маша, и много других дворовых и крестьянских детей. От них пахнет морозом и полушубками…
Наверху нас запирают в гостиную, а мама с гостями уходит в залу зажигать елку…
Мы совершенно не в силах сидеть на месте и то подбегаем к одной двери, то к другой, то пытаемся смотреть в щелку, то прислушиваемся к звукам голосов в зале.
Наконец слышим стремительный топот вверх по лестнице. Шум такой, точно гонят наверх целый табун лошадей.
Волнение наше доходит до крайних пределов. Мы понимаем, что впустили вперед нас крестьянских ребят и что это они бегут наверх. Мы знаем, что, как только они войдут в залу, так откроют двери и нам.
Так и выходит. Когда шум немного стихает, слышим приближающиеся из залы шаги мама к гостиной двери. Вслед за этим дверь отворяется на обе половинки, и нам позволено войти…
В первую минуту мы стоим в оцепенении перед огромной елкой. Она доходит почти до самого потолка, и вся залита огнями от множества восковых свечей, и сверкает бесчисленным количеством всяких висящих на ней ярких безделушек.
Вокруг елки стоят Дьяковы, Варя, Лиза, Леонид, Ханна… Мама поощряет нас подойти ближе и рассмотреть свои подарки… Они разложены на столах под елкой.
Я все разглядываю, всем любуюсь. Смотрю свои подарки, потом подарки братьев.
Потом хожу вокруг елки и разглядываю висящие на елке игрушки и сладости.
Встречаю одетых мною скелетцев и склеенные мною картонажи.
Но как много и новых вещей!
Вот пряники в виде львов, рыб, кошек… Вот огромные конфеты в блестящих бумажках, с приклеенными к ним фигурами лебедей, бабочек и других животных, сидящих в гнезде пышной кисеи… Вот очень забавные флакончики в виде козлят, поросят и гусей, с красными, желтыми и зелеными духами. У поросят и козлят пробки воткнуты в морды, а у гусей в хвосты.
Дворовые и деревенские дети тоже издали разглядывают все висящее на елке и указывают друг другу на то, что им больше нравится…
А папа? Где папа? Я ищу его глазами, так как мне не может быть вполне весело без его участия.
Мое бессознательное семилетнее сердце смутно чувствует, что то удовольствие, которое я сейчас испытываю, не может найти большого сочувствия в папа. Но я все же его отыскиваю. Он стоит где-нибудь поодаль в своей неизменной серой блузе, с засунутыми на ремень руками. Я с улыбкой взглядываю на него. И он отвечает мне тоже улыбкой, доброй и снисходительной… Я угадываю в ней следующее невысказанное им чувство:
"Мне было бы приятнее, если бы ты не радовалась этим пустякам и если бы тебя не соблазняли ими. Но что же делать, - я один не имею сил бороться против всех.
Все-таки я рад, что тебе весело, потому что ты мне мила и близка и я тебя люблю…" И я хватаю его за его большую любимую руку и, хотя он и не сочувствует, но я веду его к своему столу и показываю ему свои подарки.
Тут лежит в футляре золотой медальон от Лизы, Дьяковы в этом году сочли меня слишком взрослой для куклы, и вместо обычной Маши я получила от них настоящую медную кухонную посуду. В ней можно готовить все, что угодно. Они же подарили мне круглый кожаный рабочий ящик, в котором положено все нужное для работы. Тут и ленточки, и куски ситца, и иголки, и нитки, и тесемки, и крючки, и булавки, и ножницы, и наперсток, и всякие другие принадлежности для шитья. Ящик этот мне очень нравится. Я всю жизнь берегла его, и он до сегодняшнего дня цел у меня, хотя ни Дмитрия Алексеевича, ни Маши, ни Софеши давно уже нет…
Когда все нагляделись на елку и на свои подарки, - мама с помощью Ханны и своих гостей раздает с елки всем детям "скелетцев", пряники, крымские яблоки, золоченые орехи и конфеты, и все, нагруженные своими подарками и сладостями, расходятся по домам.
Мы несем свои подарки в детскую и раскладываем по шкапам.
Илья получил между другими подарками чашку, которая очень ему нравится. Он бережно носит ее от одного к другому и предлагает каждому любоваться ею.
Потом он, держа ее в двух руках и не спуская с нее глаз, несет ее к себе в детскую.
Но, проходя из залы в гостиную, он спотыкается на пороге, к которому он еще не успел привыкнуть, и с чашкой в руках растягивается во весь рост среди гостиной.
Хорошенькая фарфоровая чашка разлетается вдребезги! Илья громко и протяжно ревет.
- Это… это… - старается он выговорить между рыданьями, - не я виноват…
Это… архитектор… виноват.
Он как-то слышал, что старшие осуждали архитектора за сделанный порог, и, разбив чашку и ушибившись, ему кажется, что ему станет легче, если он в своих горестях обвинит другого человека.
Его поднимает и принимается утешать мама. Она говорит, что не архитектор, а сам он виноват в своем несчастье, так как он мог быть осторожнее.
Папа, как всегда, внимательно наблюдавший за нами, подмечает в Илье желание обвинить другого человека вместо себя в своем промахе и добродушно посмеивается над ним. Илье делается еще обиднее, и он в слезах, с горем в душе, уходит спать.
С тех пор поговорка: "архитектор виноват" - осталась у нас в семье, и каждый раз, как мы в своих ошибках виним другого человека или случайность, - то кто-нибудь из нас непременно с хитрой улыбочкой напомнит, что, вероятно, "архитектор виноват".
XXI
На другой день после елки у нас назначен маскарад.
Костюмы готовы. Тотчас после обеда все разбегаются по своим комнатам, чтобы переодеться.
Все торопятся, боясь опоздать. Мама бегает из одной комнаты в другую, помогая всем. В последнюю минуту и она быстро снимает свое европейское платье и одевается бабой.
Потом она бежит к дяде Косте, просит его сесть за фортепиано и играть марш.
Мы все толпой стоим в дверях залы и ждем разрешения войти. Мама строит нас парами.
Наконец раздаются первые аккорды марша, и мы попарно входим в залу.
Впереди всех Илья с маленькой приехавшей к нам в гости англичанкой Кэти.
Илья одет девочкой в красной юбочке, а Кэти клоуном. За ними иду я с Сережей. Я одета маркизом: на мне голубые кафтан и панталоны, белые чулки и башмаки. Голова напудрена. Сережа - моя дама. Он одет маркизой.
Лиза одета мужиком, Маша Дьякова - бабой, Варя - вторым клоуном, и мама - второй бабой.
Сзади всех идет маленький пресмешной горбатый старичок в маске. На спине у него огромный горб, волосы и борода длинные и седые, в руках палка и на крошечных ножках надеты туфли. Это Софеша.
В первые минуты мы все друг друга разглядываем и стараемся узнавать тех, кто в масках, а потом все пускаются в пляс.
Мы никаких танцев не знаем и поэтому толчемся без толку, кто во что горазд. Но это весело. Может быть, даже веселее, чем если бы мы умели танцевать и выделывали бы правильные па.
За фортепиано сменяются все те, кто умеет хоть что-нибудь играть. А пляска все продолжается.
Вдруг я замечаю, что как-то скучнее стало. Я оглядываюсь: нет папа и Микликсеича.
И дяди Кости тоже нет. Да и Николенька исчез. Нам совсем скучно…
Но что это за толкотня в дверях? Я оглядываюсь: сквозь толпу стоящей у двери прислуги проталкиваются: вожак, два медведя и коза.
Я сразу вижу, что медведи не настоящие, а одетые в вывернутые шубы люди. Но они все-таки страшные, и когда кто-нибудь из них ко мне подходит, я с визгом убегаю.
Оба медведя тихонько рычат, а поводырь их успокаивает. Очень смешна коза. Она очень высокая. Вся закутана в какой-то мешок. Шея у нее сделана из палки, а на конце этой палки вместо головы приделаны две дощечки. Дощечки эти изображают рот, и они открываются и закрываются от того, что к ним приделаны веревочки, которые человек, изображающий козу, дергает. Почему такой наряд назывался "козой" - никто не мог объяснить, но каждый мальчишка в то время без ошибки знал, что это "коза". Она тоже очень страшная, особенно когда щелкает дощечками.
Поводырь заставляет своих животных проделать всякие смешные штучки. Они показывают, как ребята горох воруют, как красавица в зеркало смотрится и прихорашивается, как старая баба на барщину идет и прихрамывает. При этом поводырь приговаривает такие уморительные прибаутки, что за каждой следует взрыв хохота всей залы.
Но вот музыка играет бодрее и веселее, и коза, и медведи, и поводырь - все принимаются плясать. Очень смешно пляшет коза, щелкая дощечками.
Мы, дети, не участвуем, а только смотрим и стараемся узнать наряженных. Поводыря узнать не трудно: у кого может быть такой толстый живот и кто может придумать такие смешные прибаутки, как не Микликсеич?
- Микликсеич, - кричим мы. - Это Микликсеич!
- А это папа, - говорим мы, подходя к козе, это папа так смешно плясал, щелкая дощечками. В двух медведях мы узнаем дядю Костю и Николеньку.
Скоро им делается жарко, и они уходят и переодеваются опять в свои обычные платья, кроме Николеньки, который разохотился плясать и наряжается старухой. Он приделывает себе горб, надевает женское платье, чепчик и очень смешную и страшную маску с крючковатым носом и торчащим сбоку рта огромным зубом. В таком виде он влетает в залу и приглашает Софешу плясать с ним трепака. Софеша в виде крошечного старичка с маленькими ножками в туфлях принимает приглашение, и вот они вдвоем выделывают такую пляску, что все хохочут до изнеможения.
Наконец, нас, детей, посылают спать. Мы сидим потные, усталые, но спать идти очень не хочется… Еще бы попрыгать и поплясать… А тут еще мы слышим, что после ужина все "большие" собираются на двух тройках на станцию провожать Дьяковых. Они уезжают сегодня ночью. Я смотрю в окно. Прекрасная лунная морозная ночь… Неподвижно стоят старые березы, убранные сверкающим инеем. Ах, когда я буду большая и буду делать все, что мне захочется?
Но Ханна решительно приказывает идти спать, и мы прощаемся.
Машу Дьякову я целую особенно нежно. Она берет меня на колени и ласкает. Когда-то я опять ее увижу. Так хотелось бы еще с ней посидеть… Уже готовы появиться слезы, но тут Микликсеич отвлекает меня какой-то шуткой, и я с Ханной, Сережей и Ильей иду вниз в комнату со сводами с кольцами на потолке, чувствуя, что хочется и смеяться и плакать.
На другой день уезжают Оболенские, а за ними через несколько дней уезжают и Варя с Николенькой.
XXII
После святок нужно опять приниматься за уроки.
Как-то, придя с нами здороваться, мама заметила на моем лице сыпь. Она встревожилась, приложилась губами к моему лбу, чтобы почувствовать, нет ли у меня жара, спросила меня - не болит ли у меня голова, и велела показать язык.
Голова у меня немного болела, и хотя мама усомнилась в том, что у меня жар, она все же велела мне лечь в постель.
Вскоре и у Сережи и у Ильи оказалась сыпь на лице и на руках. Нас всех положили в постель.
Мама и Ханна ходили за нами, но мы были мало похожи на больных. Моя головная боль вскоре совсем прошла, и хотя сыпь высыпала не только на лице, но и на руках, все же никто из нас больным себя не чувствовал.
Очень было приятно вместо обычного молока получать чай с малиновым вареньем, приятно было быть избавленной от уроков, но все же лежать в постели, когда хотелось бегать и кататься на коньках, - было тяжело. И мы прыгали по постелям и шалили так, что Ханна иногда теряла терпение.
- Какие же это больные? - говорила она мама. - Они все совершенно здоровы.
- Да почему же у них сыпь? - недоумевала мама. - На деревне корь, и они, наверное, заразились опять от деревенских детей.
- Тогда был бы у них жар, - возражала Ханна.
- Да ведь вы знаете, Ханна, - говорила мама, - что корь иногда проходит очень легко. Вероятно, дети болеют очень легкой формой.
Чтобы прекратить всякие сомнения, решили послать в Тулу за нашим старым доктором, милым Николаем Андреевичем Кнерцером.
Приехал Кнерцер, поздоровался с нами и сел около моей кровати. Он посмотрел на высыпавшую на лице и на руках сыпь, поискал ее на других частях тела, пощупал мой лоб, посчитал пульс и велел показать язык.
Потом он посмотрел на меня сначала через очки, потом сверх очков, и мне показалось, что в его глазах мелькнул насмешливый игривый огонек.
То же самое Кнерцер проделал у постели моих братьев.
- Ну, что же? - спросила мама.
- У детей не корь, - сказал он наконец. - Жара у них нет, и сыпь сосредоточилась только на лице и руках. Не попало ли к ним на лицо что-нибудь такое, что могло произвести это высыпание?
- Не знаю, - сказала мама. Потом обратилась к нам: - Не мазали ли вы лица и рук чем-нибудь?
Меня вдруг осенила мысль.
Это духи из стеклянных поросят, козлят и гусей, которыми мы душили руки и лицо.
Я быстро перекувыркнулась лицом в подушку и неудержимо начала хохотать, болтая ногами под одеялом.
- Что с тобой? - спросила мама.
- Это гуси! - закричала я. - И козлята. И поросята.
Мальчики поняли меня и тоже начали кричать:
- Это гуси! Поросята! Цыплята! Козлята!
Кнерцер оглядывал нас по очереди, думая, что мы рехнулись.
Когда Кнерцеру объяснили, в чем дело, он велел духи все вылить в помойное ведро.
Нам позволил встать и одеться.
Валяться нам уже надоело, и мы охотно подчинились его приказанию.
Изо ртов поросят и козлят и из хвостов гусей мы повылили яркие и ядовитые духи и без огорчения оделись и принялись за свою обычную жизнь.
XXIII
Кроме уроков, с января прибавилось у нас еще очень интересное занятие.
Написав четыре "Книги для чтения" и "Азбуку", папа захотел проверить их на деле, и опять он принялся за одно из самых любимых дел своей жизни - за обучение крестьянских детей.
Сережа и я умели читать и хотя и не вполне правильно, но уже порядочно писали.
Илья же, которому было тогда шесть лет, едва читал, а писал совсем плохо. Но тем не менее и он заявил, что будет "учить" ребят. Папа согласился, и вот начались уроки.
Для школы было назначено всего два часа с небольшим. Начинались занятия тотчас после нашего обеда, то есть в шестом часу вечера, и продолжались до того времени, как нам пора было идти спать. Папа учил старших мальчиков в своем кабинете. Мама взяла себе девочек и учила их в другой комнате, а мы трое учили совершенно безграмотных детей буквам в передней. На стене был повешен большой картонный лист с азбукой, и около этого листа маленький толстый Илья с палочкой обучал таких же малышей, как и он сам. Он был очень строг, и я помню, как я подслушала такой разговор.
Илья спрашивает какого-то мальчика, показывая палкой на "А":
- Это какая буква?
Мальчик отвечает:
- Не знаю.
- Не знаешь! Так пошел вон!
Потом призывает другого:
- Это какая буква?
- Не знаю.
- И ты не знаешь! Пошел вон!
И так он проэкзаменовал всех начинающих и решил, что ему дали самых глупых учеников.
Со временем у нас образовался класс "гуляющих". Это были те, которые не могли или не хотели учиться: они имели право ходить по всем классам и везде слушать уроки, с условием никому не мешать. Эти "гуляющие" часто выучивались буквам не хуже учеников, сидящих по классам.
Мы свели большую дружбу с ребятами. Они приносили нам иногда свои самодельные игрушки, иногда домашние лепешки и другие лакомства.
Всем было очень весело учить детей, потому что дети учились бойко и охотно. 2 февраля этого года (1872) мама пишет своей сестре Кузминской в Кутаис:
"Мы вздумали после праздников устроить школу, и теперь каждое послеобеда приходит человек 35 детей, и мы их учим. Учат и Сережа, и Таня, и дядя Костя, и Левочка, и я. Это очень трудно учить человек 10 вместе, но зато довольно весело и приятно. Мы учеников разделили: я взяла себе восемь девочек и двух мальчиков.
Таня и Сережа учат довольно порядочно, в неделю все знают уже буквы и склады на слух… Главное то понуждает учить грамоте, что это такая потребность, и с таким удовольствием и охотой они учатся все" 77.
"У нас все продолжается школа, - пишет мама в марте. - Идет хорошо… Каждый вечер это такая толпа собирается, и шум, чтение вслух, рассказы, - голова иногда кругом идет" 78.
В следующем письме, написанном тоже в марте, она пишет: "У нас все продолжается школа. Идет хорошо, ребята детям носят разные деревенские штучки: то деревяшки какие-то правильно нарезанные, то жаворонки, сделанные из черного теста. После классов таскают Таню на руках, иногда шалят, но почти все выучились читать довольно бойко по складам" 79.