Поболтавшись четыре часа в воздухе, мы опустились на аэродром в Подгорице. Совсем недавно этот город назывался Титовград. Меня там должны были встречать представители писателей Черногории, но встречал только водитель: хмурый человек неопределенной национальности. Позднее выяснилось, что он албанец. Он домчал меня до отеля "Чорна гора". Все, что я понял, – что в городе очень холодно. Пар изо рта даже не подымался, а, казалось, замерзал надо ртом. Поскольку была ночь, я увидел невысокий и длинный барак отеля. Луну над ним. Чувствовался зимний ветер. Вот все, что я понял, идя за водителем из машины в отель и через вестибюль к конторке ночного портье. Портье был сербский старик с седыми усами и лысиной. Своим видом он меня успокоил. Нашел мою фамилию в списке заказов и проводил до двери моего номера. Видимо, ему было "скушно". Узнав уже у моей двери, что я видел освобожденный в ноябре город Вуковар, старик едва не прослезился, и, если бы я не проявил волю, заявив, что очень хочу спать, он бы осаждал меня расспросами до утра. Дело в том, что у него в Вуковаре погибла сестра.
Я ушел спать, и правильно сделал. Потому что в восемь без пятнадцати утра меня разбудил гостиничный телефон. "Кто?" – подумал я. Я никого здесь не знаю. Я бешено хочу спать. Я набросил одну из подушек на телефон. Но его все равно было слышно. Потом стали стучать в дверь. И кричать на разных языках. Я различил три: французский, русский и сербский. На всех называли мою фамилию. Пришлось открыть. За дверью стояла толпа бородатых мужиков. Они были похожи на разбойников.
Отрекомендовались они как черногорские писцы, то есть писатели. Сказали, что очень рады прибытию в Черногорию русского писца. Что извиняются, что разбудили меня, но они ждут меня внизу в баре.
Вздыхая, я оделся и спустился вниз, невыспавшийся. Бар, мне указали, оказался внушительного размера помещением со многими столиками. Картина, представшая мне в утренний час в баре отеля "Черногория", могла быть жанрово определена как находящаяся ближе всего к картине Репина "Запорожцы пишут письмо турецкому султану". Один из них действительно что-то писал, время от времени бросая вдохновенные взоры на всех остальных. Может быть, стихи. Все они были бородатые, а не только те, которые подымались к моей двери. Почти все они пили сливовицу. Большинство их пили сливовицу и кофе. Их было на первый взгляд человек десять. На последний оказалось, их было девять. Подавляющее большинство из девяти выглядели очень пьяными. Сидели они кособоко и все время рычали что-то официанту, который, впрочем, их вовсе не пугался, а делал свою работу размеренно, посылая относить им напитки двух девушек. (Девушки не отличались разительной красотой, из чего я сделал умозаключение, что если в Сербии девушки в большинстве своем красивы, то в Черногории они так себе. Что и подтвердилось впоследствии.)
Самый с виду ужасный из писцов и самый пьяный усадил меня за стол, где он сидел с чуть менее пьяным человеком с длинными, как у Алексея Толстого, волосами, с острыми усами и бородкой как у кардинала Ришелье. Я интуитивно правильно привлек сравнение с французским кардиналом. Впоследствии оказалось, что остроусый, кончики усов загнуты вверх (как у меня сейчас), – профессор французской литературы. Вот это правильно, подумал я. Надо выглядеть тем, кто ты есть, и не вводить в заблуждение граждан.
Не спрашивая меня, они прорычали официанту мой заказ, и через минуту я оказался перед полустаканом (грамм сто было в нем) сливовицы и чашкой кофе. Как человек бывалый, я понял, что деваться мне от них некуда, нужно было лишь скорее довести себя до состояния, в котором они находились. Потому, отпив пару глотков кофе, я встал и сказал: "Для меня большая честь – оказаться в компании черногорских писцов и интеллектуалов. Я пью за вас, православные братья!" Я стукнул свой стакан о стаканы двоих моих соседей, в сторону других я лишь приподнял свой стакан. Затем я его выпил одним духом. И увидел на их лицах, что акции мои повысились. Подпрыгнули, как Доу Джонс в начале очередной американской агрессии.
Затем они стали сдвигать столы. В чем им охотно помогли официанты. Минут через десять мы уже сидели и пели, а на столе находились закуски. И сливовицу нам несли уже не стаканами, но гроздьями бутылок.
Самое интересное, что, изрядно напившись, все они после полудня стали прощаться и разошлись. Я остался один. Официант помог мне добраться до комнаты. Когда я спросил его об оплате за все это, он сообщил, что господа все оплатили и вечером заедут за мной. Я удивился подобным непонятным мне манерам, но рассуждать не пришлось. Меня одолел пьяный сон.
Проснулся я от стука в дверь номера. За дверью стояли те же разбойники, но свежие, отдохнувшие и приглаженные. Я пообещал спуститься в бар. Принял душ и спустился. В этот раз они не напоминали уже картину Репина "Запорожцы пишут письмо турецкому султану". Они напоминали группу российских купцов, собравшихся пойти в церковь после запоя. Перед каждым стояла чашка кофе. Перед почти каждым – стакан воды.
Мне предстоит экскурсия в местный Союз писателей, сказали мне, он буквально через дорогу, а потом я должен буду выступить перед интеллигенцией города. Как, разве мне не передали расписание моего пребывания в Монте-Негро?
– Нет, – признался я.
– Вам посылали расписание в Белград, по факсу, – объяснил профессор французской литературы на очень хорошем французском языке.
– Нет, не получал.
Наш отряд встал, и мы вышли. Я наконец-то увидел горные вершины над городом. Светило тусклое зимнее солнце. Город выглядел скучно, как рабочий поселок в средней полосе России. Каменные коробки двумя шпалерами выстроились в направлении к холодным горам. Бррр!
Слава богу, нам было в другую сторону. У входа в отель, чуть ниже, двигалась оживленная артерия. Самая крупная из артерий. По ту сторону ее за оградой находились развалины. А за развалинами, сказали мне, и находится Союз писателей. Видимо, пересечь автостраду было совсем невозможно, потому что мы все погрузились в два автомобиля и вначале поехали прочь от нашей цели, потом все же развернулись и поехали по другой стороне автострады, приближаясь к развалинам. Мы въехали в развалины минут через сорок, хотя они были видны из моего окна в "Чорна горе".
Мы вышли из машины. Профессор Бабак-старший, один из двух братьев Бабак, тот, что похож на упитанного Ришелье, стал объяснять мне по-французски суть развалин. "Эти поросшие травой и деревьями останки стен есть руины дворца сербских кралей (королей) из династии Неманей. Династия царствовала над частью территории Сербии и Черногории где-то с IX по XIII век, – сказал Бабак-старший. – В то время их столица называлась даже не Подгорица, но Рыбница". Я вежливо посмотрел на камни. Все камни старше XIX века рождения вызывают у меня уважение. Последние годы я еще более спустился по временной лестнице и собираю окаменелости. Ножи и топоры эпохи неолита соседствуют в моей коллекции с аммонитами.
Куда потом делась династия Неманей, я не понял. Хотя французский профессор Бабак был исключительно хорош. Когда на Балканах в XIV веке появились турки (германские восточные племена из Австрии пытались захватить Балканы уже с X века; соседняя Австро-Венгерская империя сумела огерманить хорватов и словенов до такой степени, что тысячу лет спустя эти два племени полностью онемечены), то все вконец смешалось на Балканах. Отуречивая славян и делая из сербов мусульман, а все мусульмане на Балканах в Боснии и Герцеговине суть по национальности сербы, турки заложили мину замедленного действия. Последствия такие, что германская мина взорвалась в 1991-м – восстали хорваты и словены, а в следующем, 1992-м, восстали мусульмане. Разрывая напрочь Югославию. Ирония судьбы заключалась еще и в том, что самые оголтелые основоположники панславизма и сторонники независимости от Австро-Венгрии были в свое время хорваты и словены.
Наша толпа на склоне горы, стоя у решетки, громко кричала и спорила на темы, которые я обозначил выше. На всех языках: от французского через английский к вкраплениям сербского и русского.
Затем мы двинулись меж холмов к Союзу черногорских писателей. Союз помещался в двух желтых одноэтажных зданиях неприглядного вида. Внутри было очень скучно. Видимо, они скопировали свой союз с советского. Меня привели к председнику (председателю) союза, и мы вежливо обменялись с ним любезностями по поводу наших литератур. Поскольку я узнал из черногорской литературы только то, что писатели похожи на разбойников и напиваются с утра, а председник, видимо, имел подобное же представление о российской литературе (он ездил в СССР трижды, сказал он), то мы быстро покончили с этим. Я пригласил его на мою встречу с читателями. Он сказал, что непременно придет. Со стен на нас одобрительно посмотрели классики черногорской литературы. Указав на портрет длинноволосого монаха в черном, председник сказал:
– Это Негош, Петр Негош, он был другом вашего Пушкина. Он был духовным пастырем Черногории и ее же властителем. У нас ведь было несколько веков теократическое государство. Он же, Негош, стал первым черногорским писателем и поэтом.
Все другие портреты председник объяснять не стал. Пахло пылью и старым клеем.
Когда мы после обмена любезностями покинули помещения союза, уже стемнело. Бабак-старший (мы шли сзади всех) сунул мне в руку фляжку. Я с благодарностью принял помощь. Мы опять сели в машины.
– Нам еще рано на встречу с читателями, – сказал самый большой, по виду просто заросший щетиной душегуб. Я не запомнил его имя, но стал про себя звать Бармалеем. На самом деле он был профессором-филологом. – Что будем делать?
– Давайте вы покажете мне город, – предложил я. – Пойдемте пешком на встречу с читателями. А машины вы оставите у отеля.
Они посовещались. Машины у отеля решили не оставлять. Ибо "далёко". Двое водителей поехали на место встречи, а большинство из нас пошли. Едва мы повернули за угол отеля, на нас ударило слепящим светом огромной белой луны над горами и ледяным ветром с гор.
Все пространство широкого проспекта было забито толпой. Был вечер выходного дня. Толпу составляли исключительно мужчины. Большинство из них были одеты в черные кожаные куртки и кепки. Они стояли, глухо переговаривались, окликали друг друга, перемещались, что-то пили из бутылочек. На проезжей части проспекта практически не было автомобилей, но ветер с гор гнал по проезжей части бутылки и жестяные банки. Мы пошли, держась ближе к проезжей части, поскольку толпа на тротуарах была чрезмерно густа. Из низких построек по обе стороны проспекта – то ли палаток, то ли магазинчиков – доносилась рыдающая восточная музыка.
– Где ваши женщины, черногорцы? – обратился я к идущим со мной разбойникам.
– Наши женщины дома, – сказал Бабак-старший по-французски. – Это все албанцы.
– Чего они такие мрачные? У них такой вид, что вот-вот подойдут и пырнут ножом. У них что, нет женщин?
– У многих и нет, – сказал Бабак. – Они приезжают сюда на заработки. Раньше законы были суровее, сейчас смягчились. Те албанцы, которые живут с нами давно, менее дикие.
– Надо найти им женщин. Без женщин они вас сожрут.
– Если бы был закон, мы бы их вышвырнули, – сказал Бармалей.
– Так в чем же дело, сделайте нужный закон. Столько опасных людей… У вас в столице.
Они ничего не ответили. Потом Бабак сказал мне, догнав, ибо я пошел быстрее:
– Черногорцы никогда не признавали Титовград своей столицей. Наша столица Цетинье. Завтра мы туда вас отвезем. Там нет албанцев.
Теперь уже трудно восстановить в памяти, где происходила встреча. Это был, если не ошибаюсь, некий зал литературного клуба, или музея, или киноклуба. Зал был забит народом. Я не ожидал, что моя журналистская и литературная аудитория в Черногории столь велика. Несколько сотен человек. По своей давней привычке я вышел из-за стола, за который меня посадили, и стал разговаривать с залом, расхаживая вдоль первых рядов аудитории. Литературная моя слава оказалась (и слава богу, а то бы стали задавать мне вопросы по содержанию романа "Это я, Эдичка") невелика. Зато статьи мои в "Борбе" и в журнале "НИН" читали едва ли не все. Много было вопросов о войне в Славонии, о том, что случилось с Вуковаром. Для меня это было поразительно – что черногорские сербы знают о происходящем рядом так мало. Что я, не серб, должен рассказывать им об их войне. Все же я терпеливо ответил на вопросы о Вуковаре. Сказал, что был первым военным корреспондентом, попавшим в город после взятия его сербскими войсками.
– В Вуковаре был отличный исторический музей. Уцелел ли музей? Скажите, пожалуйста, – спросил меня пожилой черногорец в сером мятом костюме в полоску, какие обычно носят крестьяне.
– Музей весь разрушен, – сообщил я. – Под корень, один фундамент остался. Вообще город как срезан весь до высоты полуэтажа. Восстанавливать его нет смысла, сказали эксперты. Легче новый рядом построить. Там и птиц я не видел. Птицы боятся летать над городом, над тем, что от него осталось.
Встал сосед пожилого. Узкоплечий, с бледным лицом. С усиками. Издалека он был разительно похож на Гитлера.
– А зачем бомбили такой прекрасный город, жемчужину, пример архитектуры маленьких городов Австро-Венгерской империи? Что, нельзя было договориться?
– Уф! – сказал я. – Спросите что-нибудь полегче. Там идет война. Не я ее начинал, не мне судить, было ли возможно договориться.
– Варварски разрушили прекрасный город! – воскликнул "Гитлер".
– Вы, наверное, венгр, – сказал я. И тем вызвал взрыв хохота. Венгры считаются у сербов хитрецами. Венгрия спит и видит, как заполучить себе Воеводину, соседнюю сербскую провинцию с большим количеством этнических венгров.
– А что, нужно было отдать землю католикам? – отозвалась женщина в другом конце зала.
– Венгр! Католик! – закричали из задних рядов. – Заткнись!
– Я албанец! – сказал "Гитлер".
– Албанцы хотят уничтожить сербов! Вы все заодно! – закричал человек в сербской конфедератке. Он сидел в заднем ряду. – Русский писец прав: вы все желаете сербам гибели.
– А зачем нам знать про эту вашу войну? – Человек, который показался мне самым спокойным, потому я ткнул в него пальцем, видя, что он тянет руку, желая задать вопрос, оказался не совсем спокойным. – Зачем вы приехали к нам в Черногорию, чтобы возбуждать нас на войну? Вы хотите втянуть нас в войну с Хорватией? – Вот тебе и спокойный седовласый интеллигент с внешностью человека искусства!
– Русский писец приглашен Союзом писателей Черногории, – напомнил залу от стола Бабак-старший.
– Тогда пусть он говорит о литературе, а не призывает нас к войне с католиками. У Черногории своя судьба. Мы не хотим быть втянуты в авантюры Белграда!
– Сербские сербы – наши братья, кретин! – сказал из-за стола Бабак.
Я увидел, как парень в конфедератке вскочил и вдруг, выхватив из одежды револьвер, два раза выстрелил, нет, не в меня, но в потолок.
– Сербия! Сербия! – закричал он.
Вы думаете, черногорцы испугались и разбежались? Ничуть не бывало. Они навалились на парня, скрутили его, а револьвер принесли мне. Очень довольные.
Вот именно в этот момент я их понял и полюбил.
– Скажите, чтоб его не били, – попросил я Бабака.
– Никто его не бил, – заверил меня Бабак-старший. – Мы его знаем. Он хороший парень, просто разволновался перед встречей с вами. Выпил. Мы его отпустили, домой пошел.
– И часто он так?
– Нечасто. Но бывает, когда переволнуется. – Они явно не считали стрельбу происшествием.
Потом мы отправились на банкет в ресторан, где умеренно напились.
На обратном пути в одном автомобиле со мной Бабак вдруг попросил своего товарища за рулем изменить маршрут.
– Я хочу вас познакомить с моей семьей.
У профессора оказалась небольшая квартира в пятиэтажном доме на окраине. Открыла нам дверь его жена. Несмотря на поздний час, она была в темной косынке, словно куда-то собралась уходить. Однако на ней было длинное домашнее платье со скромным черно-белым рисунком. Профессор познакомил нас с женой и повел в свой кабинет. Как и полагается, основным убранством кабинета были книги. На французском. Жена принесла нам в кабинет бокалы. Брынзу, сушеное мясо и хлеб на одном большом блюде. И удалилась. Профессор достал из шкафа бутылку коньяка и разлил ее. Его товарищ, водитель, не отказался от коньяка, из чего я понял, что блюстители порядка в Черногории не строги.
– Мы много столетий воевали с турками и, конечно, в результате стали чем-то похожи на них, – признался Бабак-старший после часу ночи. – Мы держим наших женщин взаперти. – Он кивнул на дверь, куда давно уже удалилась его жена. – Мужскими компаниями мы проводим вечера, а как их проводят наши женщины? Дома. Вы думаете, моя жена – домохозяйка? Она профессор, как и я. Только профессор испанской и латиноамериканской литературы. Если я ее сейчас подыму и приглашу сюда, она испугается и не пойдет.
Потому что это не принято. Поверьте, вы первый гость, которого я пригласил в дом за несколько лет.
Он посмотрел на своего товарища. Тот помолчал. Потом подтвердил:
– Я здесь первый раз.
– В сущности, турки победили нас тем, что отуречили нас, навязали нам не свою веру, но свои обычаи. Православство (он так сказал, "православство") мы отстояли, а вот их обычаи переняли. Они победили нас.
Я стал уговаривать его, что это не так. Но когда его товарищ, проводив меня до моего номера в отеле, оставил меня одного, я, лежа в постели, согласился с пьяным Бабаком: турки их сумели отуречить. Теперь еще им албанцев не хватало.
Утром они явились смирные, опустившие взоры. Причесанные по мере возможности. Очень разящие одеколонами. Дело в том, что мы собрались в Цетинье, к его высокопреосвященству владыке Черногорскому. Поэтому разбойники приняли набожный вид. К ним присоединились еще трое таких же по виду разбойников, и мы пустились в путь. Маленькие наши автомобили проносились мимо больших и величественных гор.