* * *
Была у Е. С. Вентцель – Грековой. Там смешно: начальство Академии, где она профессорствует, в лице замполита, выразило свое неудовольствие по поводу ее прекрасной повести "На испытаниях": почему она, прежде чем печатать, не согласовала (!) повесть с ними? Почему в повести нет героев, достойных подражания и пр. Ну, это все обыкновенно, а вот что меня удивило: эта смелая, сильная, умная женщина всё приняла всерьез, огорчена, даже осунулась и т. д.
Это ее первая по-настоящему хорошая вещь. Но она еще не уразумела, что значит быть писателем.
Подробности:
Замполит: – Генерал Сиверс (главный герой) не наш человек. Недаром он дворянин.
Е. С. – Но Владимир Ильич тоже был дворянин.
Замполит – Нет, он был мещанин.
3/XI 67. Ахматовская книга в производстве. Сегодня я звонила в Ленинград Друяну и продиктовала ему поправки к дедовой статье.
3 строчки "Поэмы" грызут меня отчаянно.
Кончила вычитывать новый экземпляр своего Дневника. А за это время подвалил заново переписанный Фридин Дневник. Завтра сажусь за него снова. Когда и он уйдет – сяду продолжать знакомиться со своим ахматовским Дневником 60-х гг.
"Начало", как это ни странно, имеет успех.
* * *
В "Новом Мире" № 9 стихи Алигер. О том, что счет "оплачен и оплакан". Руки чешутся написать ей – или в "Новый Мир" – письмо… Оплачен! А Лесючевский до сих пор заведует издательством, а Эльсберг не исключен из Союза… А Нюренбергского процесса не было… Оплачен! Оплакан? Да, океаном слез… Но где же могилы мучеников? Памятники? Розы? Поминальные дни?
16 ноября 67. Продолжаю конспектировать свои ахматовские Дневники.
Вчера вечером была у Ник. Ив. Харджиева, отвезла ему 39–41 гг. Он – один из героев, что-то скажет? Страшная лестница, холостяцкая квартира с чем-то симпатично живописным на стенах. Что-то мансардное. Н. И., которого я не видала года 3 (или более!) – прежний: то обаятельный: прелестная улыбка, умнейшие глаза, блестящая речь – то тяжелый, мрачный, со срывающимся в визг голосом. Тут же усталая, измученная болезнью сестры, Эмма Григорьевна. Разговор шел интересно и бодро, пока Н. И. не заговорил о войне, которую ведет против него Н. Я. Мандельштам. Он показал мне ее письмо – грубое, бешеное; угрожающее; оно хоть и подписано, но по стилю – анонимное. Узнаю Н. Я., причинившую мне столько зла (клеветой, ложью) в Ташкенте. Хочу быть с ней в мире – и подальше, подальше, подальше. Пока что это удавалось, хотя она очень ухаживала за мной (через других) в последние годы.
Сейчас у нее салон и она – могущественная дама.
Н. И. – человек сумасшедший (иногда), но всегда честный. Она обвиняет его в воровстве. Это безнравственно – и в личном, и в общественном плане. Он, говорят, превосходно сделал Мандельштама. Говорят знатоки – я верю, потому что голову Н. И. ценю очень высоко.
Какая горечь – всякий выход в люди. Казалось бы, должно бы существовать ахматовски-мандельштамовское братство исследователей… Нет. Мало нам Пуниных.
1/XII 67. Писала письмо к Алигер. Когда пишу – не редактирую, не саморедактируюсь, а пишу – сутки превращаются в хаос, в тяжелую болезнь. Усмирить мозг невозможно, все знаю наизусть, и в кровати продолжаю в уме править и писать.
Два дня назад Саша отвез и вручил это письмо Маргарите Иосифовне. Другие экземпляры готовы, но я решила ждать еще дня 3, никому не показывая, чтобы дать ей возможность как-то поступить: позвонить мне, написать или еще что-нибудь через кого-нибудь. Пока – ни звука.
Этого своего письма я боюсь. Оно гораздо страшнее, чем Шолохову, потому что гораздо более по существу. Мне не хочется, чтоб оно широко распространялось, чтоб оно попало за границу. Быть ошельмованной на весь мир – этого Алигер не заслужила. Она, конечно, казенная душа, но не злодейка, не Книпович, не Кедрина. Это – размежевание внутри "либерального лагеря". Оно нужно – но может быть не столь звонко.
* * *
Я заметила в себе несомненное уродство. По-видимому, оно было всегда. Меня всегда больше ранит слово, чем поступок, больше – мысль, слово – чем судьба человека.
Когда я прочла Алигер, зачесалась рука. И все во мне набухало. То же было, когда я читала "Зарев". То же – когда мне теперь читают 4 строки из поэмы Сергея Смирнова (Сталин был так велик, что когда он умер его сопровождал венок раздавленных людей). Мне кажется, спускать подлецам и не подлецам слова – нельзя.
Но конечно это уродство. Мое. Спасать людей – важнее. Не словом – или словом – но спасать людей.
* * *
Вчера я пыталась слушать ВВС – дискуссия Чаковского с английским критиком о Синявском и Даниэле. Было слышно только минутами. Когда англичанин сказал что-то насчет репрессий при Сталине – Чаковский спокойно сказал, что ошибки (?!) были, бывают и сейчас, и что ошибки сталинского периода разоблачены КПСС.
У меня оборвалось сердце, и я выключила приемник.
Ошибки? Какие ошибки? Чьи? Ведь следователи и прокуроры знали, что они имеют дело с невиновными. Чьи же ошибки? А процессы? Подготовленные? Прорепетированные?
Организованные злодейства у него язык поворачивается называть ошибками! 30 миллионов ошибок!
* * *
Перечла "За далью даль" Твардовского. Искала цитату, соответствующую мыслям Алигер. К сожалению, краткой и точно совпадающей не нашла, хотя по сути мысль та же. Боже мой, какая вещь! Сила, богатство, задушевность; когда о войне – пушкинская звонкость ("на жарком темени стволов"). И какое убожество мысли, полная ее подцензурность и потому вялость – потому что мысль не может быть ясной, когда оговорка ложится на оговорку. Поражает пустота мысли:
Да, то что с нами было –
Было.
А то, что есть,
То с нами здесь.
Вот и понимай, как знаешь. Вчера был понедельник, а сегодня вторник. Всё.
18/XII 67. Мое письмо к Алигер кипит, бурлит, вызывает возмущение и споры. Алигер ходит по друзьям и ищет защиты – иногда удачно. "И какое Л. К. имеет право судить всех!" "Алигер не Шолохов!" Это верно. И я сама очень жалею, что мысли, необходимые, живые, заветные, пришлось высказать по поводу Алигер – а не Сурова или Софронова, например. Она просто овца, разновидность "Софьи". А стихи гнусные.
Ира Огородникова – приятельница Копелевых, деятель иностранной комиссии, сказала, что если мое письмо к Алигер появится в эфире – надо будет организовать ответ от имени В. Каверина и К. Паустовского… Надеюсь оно в эфире не появится, я все сделала, чтобы НЕ появилось – но и не верю я, чтобы Каверин и Паустовский выступили против меня.
И все-таки – все-таки – как у нас оказывается боятся Самиздата! Значит появилось общественное мнение. Боятся не Каверина и не Паустовского – а – Самиздата!
4/I 68. Из Лениздата пришел пакет фотографий АА; надо установить места и даты. Сделать это можно – но я-то, с болью говорящая по телефону! тут надо ездить по людям, сопоставлять, смотреть…
5/I 68. Был Миша Ардов, немного помог с фотографиями.
6/I. Была Ника, помогла мне с фотографиями. Взяла их с собой и покажет М. С. Петровых. Кое-что уже распутано.
12 января 68. Зима. Морозы. Встаю поздно из-за проклятых снотворных и не вижу дней и мало работаю. А тут еще необходимость телефонов и людей из-за фотографий АА.
Суд в Ленинграде отложен на 12 февраля. Это очень плохо – опять не все смогут поехать и т. д.
13 января 68. Эфир полон процессом… Воззвание от Павла Литвинова и Ларисы Даниэль… А мне хотелось узнать НЕ из эфира, т. е. не только из эфира. И сегодня узнала из очень верного источника крохи.
Процесс этот по форме действительно беззаконнее всех предыдущих. Судьи не давали говорить свидетелям защиты и адвокатам. Публика (подобранная по билетам) улюлюкала на подсудимых и свидетелей защиты. Когда одна свидетельница что-то говорила в защиту Алика, он сам ей крикнул: "Что ты пытаешься, Андропов в зале"! Мать Гинзбурга сначала не пускали, а пустив, почти не слушали…
Все дни там была Ира, невеста Гинзбурга. И мать Галанскова.
А перед Гинзбургом я виновата, я о нем дурно думала. А он вел себя безупречно – на следствии и на суде. В последнем слове сказал, что это – не суд, и просил только одинакового наказания с Галансковым.
Добровольский, по-видимому, провокатор.
25 января 68 г. Продолжаю мыкаться с фотографиями.
По этому поводу вчера был Рожанский. Умный, знающий, но скорее собиратель, коллекционер, чем что-нибудь другое.
28/I 68. Я была несправедлива к Ел. Серг. Венцель, недооценивая ее беду. Беда большая. В Военной Академии ее травят. Она может лишиться профессорства. Собрали какую-то идеологическую Комиссию и там 40 мужиков на нее орали: и вещь, мол, клевета на офицерство и пр. Она заявила, что ведь это было во времена культа личности – потому изображен доносчик. Тогда кто-то сказал: – "Не было никакого культа, это все Никитка выдумал, это он вырыл пропасть между нашим прошлым и настоящим".
Не было. Нашей жизни не было.
13 февраля 68. Вчера в Ленинграде должен был состояться суд Гумилев – Пунины. Он опять отложен. Какое мучительство. Подробностей я не знаю.
Дед считает мои письма к Алигер "шедевром". Попросил прислать и ее письма ко мне. Я послала. Боюсь, он рассердится на нее, а мне это не надо.
Окончила работу над "Не казнь, но мысль", всё лежит готовенькое, чисто переписанное – но что делать далее – ума не приложу.
В австрийской газете статья о советской молодежи; там речь идет и о молодой писательнице Лидии Чуковской в главке "Мужественная Лидия".
А на последний шаг у меня не хватает мужества. Люша, дед…
22 февраля 68. А я снова переделала "Не казнь, но мысль", отказавшись от милого "Колокола" и сделав подзаголовок: К 15-летию со дня смерти Сталина. Так конечно спокойнее. Но все равно – очень тревожно. Пошлю в "Известия"…
А кругом ужасы.
Есенина-Вольпина (который подал заявление с просьбой указать, где можно 5 марта провести анти-сталинскую демонстрацию) снова насильно уволокли в психиатрическую больницу, хотя он сейчас в порядке. Очень искусно отправили туда же Наташу Горбаневскую, на 6-м месяце беременности.
Павел не пошел в КГБ, куда его снова вызвали.
8/III 68. Был Жирмунский, сидел часа 4.
Поспорили мы с ним о тексте "Поэмы". Он почему-то хочет взять за основу своего издания – экземпляр 1963 г., подаренный ему АА со словами, что это, дескать, окончательный. Ну, а 64 г. – для "Бега Времени"?
Я ему обещала послать 64 г., да еще примечания – и потом ужаснулась времени, которое нужно будет на это истратить: перепечатка, вычитка.
Сомнительно молчит Друян.
15/III 68. В Чехословакии чудеса. Сердце болит от тревоги.
В Польше трагедия – опять все та же, та же – которое уже поколение. И сердце заходится.
19/III 68. Странный человек Атаров.
По давнему уговору я дала ему прочесть – послала явившегося, наконец, Сашу – свои "Записки". Буря восторгов. И тут же требование: включить в текст все упоминаемые стихи (вплоть до Тютчева и Баратынского!).
Стихи (но не Тютчева и Баратынского) Ахматовой вероятно в самом деле надо дать – в Приложении. Хотя, мне кажется, вся эта вещь вообще может быть интересна только тем, кто знает Ахматову наизусть. Нет, если и давать, то только ненапечатанное… Не давать же – "Перо задело за верх экипажа…"
22/III 68. Отставка Новотного – счастье, которому мешает радоваться гнусная, провокаторская, сталинская, тошнотворная речь Гомулки.
28/III 68. Кругом – исключения из партии. Начали, но, кажется, еще не кончили исключать Л. З. [Копелева].
Речь Гомулки взята на вооружение. Я жду всяких мер против себя. Логично, расправясь с партийными, заняться беспартийными, наконец.
Боюсь за книгу АА. Как бы ее не распотрошили.
1/IV. Дедов день рождения.
* * *
У меня передышка. Сашенька читает новый вариант Фридиного Дневника и еще не прочла. Ахматовских корректур еще нет. Я занялась стихами – своими – хочу сделать две книги: "Молчание" и "После конца".
5/IV 68. Саша снова прочла Дневники, и опять у нее замечания. Предстоит длинное обсуждение по телефону, чрезвычайно для меня физически утомительное. Нет, Фридин Дневник и книга АА – последние мои редактуры, долги. Разлюбила я эту работу (потому что она всегда связана с разговорами, т. е. с учащением пульса).
Да и ужасно хочется заняться своим убогим хозяйством: выяснить хотя бы даты своей жизни, привести в порядок стихи… И Ахматовские Дневники – или для печати – выдержки из них: Говорит Ахматова.
Друян молчит. Жду гадости.
7/IV 68. Отовсюду дурные вести. Говорят, на заводах были собрания рабочих, требовавших (разумеется, по подсказке) высылки из Москвы Литвинова, Даниэля, Якира. Затем "Черный список" – кого не печатать и не упоминать в печати – там многие: я запомнила Паустовского, Каверина, Копелева, себя, Оттена, Голышеву и пр. Что же будет с моим редакторством ахматовской и Фридиной книги? Впрочем, загадывать вперед нечего; ахматовская книга в производстве – им будет трудно от меня избавиться. А если снимут мое имя с Фриды – пожалуйста, мне важно было сделать самой, выполнить завещание, прочее – вздор.
И третье плохое – Карякина не только исключили из партии, но и сняли с работы.
Однако, я думаю, все это не очень надолго.
Я прочла речь Карякина на вечере Платонова – т. е. то, из-за чего он исключен.
Речь умная, сильная, талантливая – хотя я не люблю Платонова и не могу считать, что прошлые нормы могут нам служить идеалом. Все равно – умная, сильная и безусловно марксистская. Исключение Карякина ясно показывает, что начальство не требует определенной философии или определенных политических убеждений: нет, исполняй последнюю инструкцию. Сейчас инструкция: не хулить Сталина. А Карякин приводит ленинскую цитату, что тот был держиморда. Это несвоевременно (с точки зрения политиканства). Стало быть – гони Карякина. Хотя он марксист, коммунист и пр.
9/IV 68. Нет, Карякина только исключили из партии, но не сняли с работы.
12/IV 68. Сегодня Саша отвез в издательство "Просвещение" Фридины Дневники, отдав вчера 1 экз. Сашеньке.
У меня надежды на выход этой книги, да еще в этом, темнейшем издательстве, да еще сейчас – нету никакой. Уж очень она очаровательная, домашняя, талантливая.
Но мой долг исполнен.
14/IV 68. Перевод "Софьи Петровны" выдвинут в Америке на соискание национальной премии.
23 апреля 68. Пересматриваю дневники в поисках стихов и дат – и, конечно, безудержно читаю их. Обнаружила многое множество записей об Ахматовой, упущенных мною при составлении "Ключей". Но это не так важно – а важно то, что я, кажется, поняла, что с ними надо сделать (только на это потребуется еще 60 лет жизни). Их вовсе не надо смягчать и смазывать. Их надо просто сократить в 100 раз – о всяческих отношениях с людьми надо сказать 100 раз, а не 1000.
Посвятить эту книгу, которая никогда не увидит света, я хочу Люше.