* * *
Был Андрей Дмитриевич с женой. Жена, видно, милый добрый деятельный человек, но грубей его в понимании; а он прелестно беспомощен, понимающ, силен и тонок.
Большая честь для меня – и я разумеется немедля исполнила его желание – но я не согласна с языком. А там это "из принципа".
14 июня 72, среда, Москва. Об Иосифе [Бродском] радиослухи. Был в Вене, жил на вилле какого-то американского поэта. Теперь, будто бы, уже в Америке. Ему предоставили фантастическую синекуру: профессор-поэт при университете. Ничего не делать, получать большие деньги и писать – или не писать – стихи…
Итак, все внешнее пока хорошо. Но – по нем ли? Человек он нелепый, неуживчивый: поэт.
Говорить о Советском Союзе якобы отказался: "у меня там родители".
О нем статьи в газетах. (Тамошних.) А здесь, в Гослите, собираются изымать его переводы из 4-х сборников.
Ску-учно!
27 июня 72, вторник, Пиво-Воды. Помаленечку, изредка, читаю том "Неизданный Достоевский".
Кто же и когда напишет необходимейшую работу: Достоевский, Толстой, Герцен.
Без этой работы, мне кажется, ничего нельзя понять и обдумать в единственно интересной части русской истории: истории великой русской интеллигенции.
Герцен и Достоевский во многом совпадали, не зная того. "Миссия России". Оба чувствовали очень резко смешные и пошлые стороны либерализма; но Герцен, несмотря на ерунду с общиной, все же оставался либералом, а Достоевский – нет. Герцен разочаровался в буржуазной революции 1848 г. и оттого ринулся в некоторое славянофильство, но все же удержался над пропастью православия, а Достоевский рухнул туда. Понять его мысль мне невозможно. "Каждый каждому слуга". "Православная империя". Какой же каждому слуга, если надо бить турок? Какая же православная империя, если Христос сказал "не убий" – а империя это насилие, убийство? Толстой был гораздо последовательнее, утверждая, что если Христос сказал "не убий", то не смеют попы благословлять оружие.
Русская правда по Достоевскому – идея служения всем людям. Потому освободили крестьян с землей, что поступили по "русской правде". Ну а расстреливали крестьян и вешали поляков – тоже по русской правде? И что за эпитет к правде? Правда в эпитетах не нуждается: мне так же чужда русская правда, как комсомольская… Правда – она правда и есть.
Герцен, разочаровавшись в революции, не разочаровался в разуме человеческом, в чувстве чести, он мог бы повторить: "Ты, солнце святое, гори!". Достоевский же пришел к попам и Победоносцеву.
Но совпадали во многом, например в том, что "образованные" должны нести в народ науку.
Как только начинается нечто о религии – я понимать перестаю. Моя душа к религии неспособна. Не говорю уж к церковности. Искусство, честь, достоинство человеческое, справедливость – вот моя религия. Ненависть к насилию, в особенности над мыслью.
Народ? И это мне чуждо. Нравственных людей я встречала чаще в "образованном слое", чем в народе: Туся, Фрида. Людские объединения мне кажутся фальшивыми – все, в особенности семейные; самые прочные единения те, которые основаны на общем труде. В Христианстве меня прельщает подвиг Христа, его отношение к слову, его запреты мучить и убивать – но не принимаю я требования любви; тут натяжка, фальшь; не поджаривай палача и холуя на сковороде – но любить Софронова? Почему? Зачем? Любить надо мало кого и по велению "избирательного сродства"; к остальным надо быть справедливым – и только. Это maximum.
Я хотела бы дожить до свершения такого чуда в русской культуре: чтобы пришел человек и разобрал, с точки зрения 70-х гг. XX века – пророчества трех великих русских пророков: Герцена, Толстого, Достоевского. В чем каждый из них прав, в чем ошибся? Вся проповедь Толстого выросла из предчувствия фашизма. Герцен и Достоевский чувствовали опасные стороны социализма. Оба веровали в 2 мифа: русский народ, который велик своим идеалом, и в миссионерство России.
Все трое перекликались друг с другом, пересекались, отталкивались, опять пересекались.
А в конце века – здравый, трезвый Чехов, разоблачивший мужика.
Трезвый гений.
В России нет общества и соответственно нет общественного мнения. (Начало возникать на наших глазах в 60-х гг., но его задушили.) В России нет общественной жизни и деятельности: государство слопало всё. Единственное, чем Россия богата, это замечательными людьми. Сколько бы их ни истребляли, родятся новые. Не знаю, больше ли их, чем в каждой другой стране, но в нашей их много.
15 июля 72, суббота, Москва. Lydia Chukovskaya. Going Under. Translated from the russian by Peter M. Weston. Barry and Jenkins. London. 1972.
17 июля 72, понедельник, Пиво-Воды. Сегодня чудо – гранки из "Семьи и Школы". Первый кусок. Оттиски рисунков Маяковского. Все добры и предупредительны. Чудеса! Интересно, когда именно грянет скандал из-за "Going under" и уничтожит эту вещь.
20 августа, 72, воскресенье, вечер. Сейчас вошла Люшенька и сказала: по BBC, сейчас, в 8 ч. вечера, объявили несколько передач о книге Л. Ч. "Спуск под воду", вышедшей в английском переводе.
Всегда я доставляю Люше одни огорчения… До выхода глав в "Семье и Школе" осталось 10 дней… Она так ждала этого выхода! А теперь, она уверена, что не выйдет ничего ни в "Семье и Школе", ни в Детгизе.
25 августа 72, пятница, Пиво-Воды. Три раза BBC передала рецензии на "Спуск" и отрывки из "Спуска".
Отрывков я и слушать не стала. Рецензии на очень низком уровне понимания. Книга моя – о слове; об этом – ни слова. Отрывки выбраны не те. Общая оценка: ниже "Реквиема" и мемуаров Над. Мандельштам. А почему повесть надо сравнивать с "Поэмой" и с мемуарами?
Глупо до чрезвычайности.
Однако, я продолжаю надеяться, что "Семье и Школе" не повредит.
26 сентября 72, понедельник, Москва. Ошеломляющее известие: я только что раскачивалась писать в Лениздат об окончательном расчете за книгу; собиралась у юристки выяснить, имею ли право требовать обратно мною сделанный текст – как вдруг: ошеломительное известие – книга вышла в Америке!
Как? В каком виде? Значит издательство давало ее читать направо и налево – (об этом слухи ходили) – и вот – пиратство.
Я огорчилась очень: ведь книга здешняя, подцензурная; там она будет выглядеть отсталой и ненужной и даже – в смысле примечаний – смешной. Здесь она была maximum возможного и рассчитана на массового читателя.
Нелепо и обидно.
* * *
Читаю Блока – "Последние дни императорской власти". То есть перечитываю. А вот к стыду своему впервые прочла статейку о Мережковском – т. к. Мережковский меня не интересует, я ее всегда пропускала. А она – как смела я ее не знать, когда писала в "Спуске" о судьбе русского художника! – она о том, что у нас художник и швец, и на дуде игрец – и общественность, и политика, и художество! – "Что делать – мы русские".
А у меня – о русском пути и бездонном море нравственности…
8 октября 72 г., воскресенье, Москва. Под откос.
1/X мне позвонила Л. М. Иванова и сообщила, что вернувшись из отпуска узнала дурную весть: печатание моих воспоминаний прекращено. "Редколлегия".
Итак случилось самое плохое – я допустила, чтобы Дед был изображен шутом, т. е. без стихов, а только с лаем на собак.
Шулерство: в № 10 поставлено "окончание" вместо продолжения, – и – всё. И в № 10 уже нет ни карт, ни Коли, а один огрызок английского языка.
Вчера – Люшенькин светлый, свежий голосок по телефону. Я ей не сказала. Она из Крыма едет на Кавказ, вернется 20-го.
3-го (или 4-го?) – словом, в субботу, когда я собиралась на дачу, позвонил Стрехнин и спросил могу ли я придти. Я сказала: могу, вызвала такси, и мы поехали с Финой.
Запишу кратко.
Человек с измученным лицом. Лет 60. Морщины глубокие.
Любезность. Сверхлюбезность. Задушевность. "Вы талант", "Вы мастер" и т. д.
Полицейские вопросы, поставленные прямо – иногда вскользь как бы между прочим, таковы:
Как "Спуск" попал в Америку
Показывала ли я здесь, предлагала ли кому-нибудь эту повесть?
Почему в повести нет ничего светлого?
Почему неуважительно говорится об ополчении (он, дескать, историк войны, и знает как ополчение помогло Ленинграду).
Почему – антисемитизм насаждался сверху?
Почему ничего светлого? Всё только худое?
Косвенное предложение – если книга в Америке напечатана помимо моей воли – не напишу ли я в "Лит. Газету" возмущенное письмо? ("Вы уважаете Твардовского? А помните, когда за границей напечатали его поэму, он протестовал? А ведь он был человек-глыба, на него не надавишь".)
– Неужели Вы не понимаете, что Вашу книгу используют враги.
Я отвечала разбросанно, спеша, захлебываясь, говоря слишком много (вечная моя ошибка) и не всегда понятно для уровня моего собеседника – но, в общем, я довольна. Разговор длился часа 2. Стрехнин не велел секретарше никого пускать и выключил телефон. (А магнитофон? Не знаю.) А я торопилась впихнуть в разговор как можно больше матерьяла.
Почему ничего светлого? А на что же было надеяться? Ведь Сталин мог прожить и до 1963-го и до 1973 года. Откуда же нам было знать и надеяться на 53-й?
Ополчение уважаю. ("Неужели вы не уважаете тех, кто рванулся в бой в первый день?") Уважаю тех кто пошел, а те, кто послал – преступники.
Антисемитизм шел сверху. Липатов (Либерман) и пр. сверху. Когда Советская власть хотела справиться с антисемитизмом – в 20-е годы – она справилась. А тут его спустили с цепи. Я перечла газеты.
Как "Спуск" попал за границу – не знаю, но рада, что попал. По крайней мере не пропадет.
О врагах вечные байки мне надоели. Почему "издательство Чехова" – враги? Да и чтоб не давать повод врагам хаять нашу страну – не надо преследовать Солженицына, держать в тюрьме Григоренко, высылать Бродского и торговать евреями (как делал накануне газовых печей Гитлер).
Твардовского почитаю, он был глыба, но более уязвим, чем я – хотел любой ценой спасти журнал. А у меня журнала нет.
"Спуск" никому не предлагала, потому что до этого все мои вещи отвергались. (Прочла давно заготовленный перечень.)
Затем сказала об обрыве в "Семье и Школе".
Затем о непечатании книг К. И. и о музее на даче.
Затем ворвалась секретарша и, стоя ко мне спиной, стала ему докладывать нечто. Я простилась. На прощание он трусливо сказал:
– Надеюсь, вы понимаете, наш разговор не для печати?
– Что вы! – ответила я нахально. – Разве "Лит. Газету" заинтересуют такие пустяки.
(А надо было ответить иначе: мы с вами не заговорщики – почему вы боитесь огласки?)
27 июля 73, пятница, Переделкино. Амальрик объявил голодовку.
Конгресс психиатров отказался рассматривать заявление о том, что делается в наших психиатрических больницах, чтобы не мешать самому прогрессивному событию в мире – смягчению напряженности, достигнутого Брежневым и Никсоном.
Люблю такие прогрессы!
Горькое письмо Сахарова по этому поводу!
11 сентября 73, четверг, дача. 7-го я окончила "Гнев народа". В воскресенье были Андрей Дмитриевич с женой. Оба, когда я читала, плакали. Он как-то заметно отяжелел и постарел, она моложава и энергична. Все время была мне не неприятна, только в передней, одеваясь, рассказав, как провалили в Институте ее сына (замечательный мальчик, пасынок Андрея Дмитриевича) сказала – по-видимому, нам придется уезжать…
Мы очень удивились; Люша высказала свое удивление вслух. Уезжать! Сахарову – уезжать! Не понимаю.
Вчера слышала выступление Брандта, что он считал бы правильным соглашение с СССР даже если бы у власти был Сталин… Но сочувствует "инакомыслящим"! Вот логика. Гитлер заключил соглашение со Сталиным… Значит, пусть миллионы помирают в лагерях, а мы будем соглашаться.
15 сент. 73, суббота, дача. Праздник! Перестали глушить Би-Би-Си, Голос, Немецкую волну. Слышно все, и не только здесь, но и в Ленинграде, и в Москве, всюду. Не знаю, надолго ли.
Однако мой "Гнев" не передан, хотя и дошел до них. Наверное правы оба мои друга; один сказал: "это – искусство для искусства"; другой сегодня прислал доброе и отрицательное письмо (правда, последний вариант он еще не читал) о том, что он ждал пощечины нашей интеллигентной сволочи, которая подписала протесты против Сахарова, а протест слаб у меня; что для Запада это скучно, потому что Запад и так оповещен об обмане народа, а шофер меня не услышит…
Что ж. Я привыкла работать в пустоте. Никто ничего не слышит – из того, что я говорю.
21 сентября 73, пятница, дача. Моя статья – "Гнев народа" – появилась в "Washington Post". Вчера ночью по голосу Америки я слышала ее совершенно глупый пересказ.
1 ноября 73, воскресенье Москва. Чей-то рассказ об академике Виноградове, к которому приезжал Келдыш с просьбой подписаться под письмом против Сахарова.
– Вы Сахарова знаете?
– Как не знать! Это который с тремя звездочками и изобрел водородную бомбу.
– Да, да, так вот он выступил против разрядки и пр.
– А вы откуда это знаете?
– Да вся западная пресса кричит… И радио…
– Западная? Так они все врут. Вы им не верьте!
И не подписал.
6 ноября 73, вторник, Москва. 17.45, сегодня, по ВВС будут передавать мой "Гнев". Надеюсь, полностью? Нет, вряд ли. Хотелось бы, уподобясь классику [Солженицыну], сесть и послушать сличая с текстом, но именно в это время за мной из любезности заедет шофер (вторник – не мой день) и увезет меня на дачу. Может быть послушает Люша.