7 января 89 г. Суббота, Москва. Читала и другую Лидию: Гинзбург. В "Неве". Записная книжка. Многое умно и метко, кое-что замечательно. Портит же для меня эти записи приверженность автора к Вите, Грише, Осе и прямо-таки бесит симпатия к Л. Ю. Брик. Сидит вокруг нее мужской гарем, ей скучно, и они готовы, чтобы красотка, упаси Бог, не скучала, создать ЛЕФ… Гадко, мелко.
О К. И. сквозь зубы. Он дескать сам лучше своих писаний. "Он чрезвычайно умен, хитер и обаятелен"… Он потому и был обаятелен, что был талантливый писатель; а они его не терпели именно за талант. В статьях Ося и Гриша были бездарны, как пни. Что касается хитрости… то нет, Дед был простодушен. У него были пороки худшие, чем хитрость (он был слабый человек), но хитрости как раз и не было. Он был органически демократичен, органически добр и мощно талантлив. Его пороки? Легкомыслие; отстранение от себя всего, что мешало литературе (порок ли это, впрочем), легковерие.
Лидия Яковлевна чудесно передает слова Ахматовой, жаль, что мало.
В "Лит. Газете" целая полоса записей Миши Ардова. Точные. Хорошие. Видна она, и виден он: он интересуется не поэзией и не литературой, а остротами и религией.
14 января [февраля] 89, понедельник, Москва. А самое главное – когда я вернулась с дачи – на диктофоне (туда складывают Фина и Люша письма ко мне) лежало письмо – от – Чапского… Я не поверила своим глазам – буквально. Я этого человека видела дважды: один раз у АА и один раз когда он пригласил семерых гостей к себе в гостиницу – все (в том числе и АА) обещали, но не пришли, а я одна пришла. АА потом меня за волосья оттаскала, объясняя, как это опрометчиво. "Поляк… был у нас в лагере… теперь в армии Андерса, а дальше невесть кто…"
Мы провели вечер двое, сначала сидя за столом накрытым на 8 приборов (очень скромно, никакого вина, – бутерброды, чай), потом перешли на балкон – теплая, благоуханная ночь – он читал мне стихи по-польски – трагические – о Варшаве. Он был очаровательно умен, тонок, всепонимающ. Никаких значительных слов он мне не говорил, даже провожать не пошел – я ушла рано, в 10.30 – в полную тьму, и он не вышел со мною (Теперь думаю: из-за шпиков?).
Потом его брошка, присланная с Паустовским. Я была уверена – для Ахматовой.
Потом я прочла в книге "Земля бесчеловечья" его слова о нашей встрече, о моей одухотворенности. Кое-что фактическое переврано – то ли запамятовал, то ли боялся чего-то за меня, АА и записал неточно.
И вот теперь – письмо. О том вечере. Не по почте. Написано чернилами, но не его рукой, очень аккуратно и не совсем по-русски. Продиктовал. (Ему около 90). Подпись его – больная, нескладная. Хочу послать ему свои книги (Он пишет горячо, что никогда не расстается с "Опустелым домом"). Письмо потрясающее. Не без ошибок: он помнит, как я ему рассказала о своих друзьях, погибших в финскую войну. В финскую войну у меня никто не погиб… Может быть, он имеет в виду 37-й?
Вообще все это волшебно и странно. Думаю он запомнил меня, потому что сам читал мне стихи, которые некому тогда было читать.
23 января [февраля], среда, Переделкино 89. Сильных городских впечатления два: письмо от Надеждиной (это после моего-то!) и с приложением рукописи! Первое. Второе: многие уже получили февральский № "Нового Мира" с моими стихами, а я еще нет. Позвонил Павлик Катаев: "Прочел ваши стихи. Это истинная поэзия". Конечно, вкусу Павлика я не имею основания верить, но ведь вот это стихотворение нравилось и не признающим моих стихов – Володе Корнилову, Липкину… Затем, уже накануне моего отъезда сюда – т. е. вчера, под вечер – слабый голос из какого-то давнего далека: Макашин. Вот это и было для меня, (как всё давнее!) событием. Никогда я с ним дружна не была, виделась только в "Лит. Наследстве", он променял меня на тупицу Ланского, он ученый – страсть! подвижник! – но не литератор, а вот поди ж ты, как дрогнуло сердце! Наверное потому, что тогда я уже была тяжело раненая, но живая, и еще потому, может быть, что тогда подружилась с Я. З. Черняком (который умер за полшага до правды)… Почему бы ни было, но дрогнуло сердце.
Он: – Я прочел ваши стихи. Вам удалось в краткой форме (!) представить всю эпоху. И я так вспомнил вас и нашу работу…
Я поблагодарила, и он стал рассказывать о себе. "Сдал на днях последний Герценовский том. Знаете, там удивительная находка: письма отца к разным лицам о Шушке. Непонятно, почему Александр Иванович написал об отце так сухо, а тот души в нем не чаял, письма нежнейшие, он им, его судьбою, дышал".
Итак, Сергей Александрович один долг своей жизни выполнил. Сказал и о Щедрине – тоже кончил. Сказал: "Вы его кажется не очень любите, он действительно труден, это русский Эзоп". – Я не не люблю, я плохо знаю. "Я вам пришлю свою книгу". – "А хотите, Сергей Александрович, я вам пришлю свои повести, они только что вышли?" – "Конечно, я буду рад вашему автографу" – "Сергей Александрович, у вас моих автографов груды!" – не удержалась я от попрека, но в шутку, и он это понял. Опять о Герцене "Я хотел бы написать биографию Герцена на основе новонайденных материалов, но я ведь не писатель, а тут нужен писательский дар… И очень мешают "Былое и Думы"… – Нет, я знаю как могут они не мешать – сказала я, вспомнив свой план: писать по письмам… (Я не сказала, что мешает, главным образом, статья Ленина "Памяти Герцена", где путь его извращен… Но спасибо Владимиру Ильичу за статью, иначе Усатый вообще его не допустил бы. Гений Герцена ему противопоказан)… А на прощанье Сергей Александрович сказал: "Жаль, что Ваши стихи такие мрачные. Все так – но нельзя же, чтобы впереди была одна черная дыра. Пусть хоть утопию, но надо видеть впереди хорошее"…
Может быть он верующий? Я хотела бы тоже поверить. А без веры – что же впереди, кроме черной ямы?
16 марта, четверг, Переделкино, 89. Читала Гордина о деле Бродского. Вообще написано хорошо; большое удовольствие – читать в печати о Лернере, что он мошенник и бандит; кое-что пригодится и для примечаний, хотя у меня в 100 раз больше документов и фактов и дат, чем у него.
24 августа, 1989, Переделкино. Самое главное за это время: незнакомая ленинградка прислала мне вырезку из "Ленинградской Правды", где описано место погребения несчастных расстрелянных в середине 30-х годов… Левашово. Близь Парголова. (Я забыла по какой это железной дороге). Очень может быть – судя по датам – что и Митино тело закопали там… Хотя: "она не здесь, она во мне", – как сказал Герцен, побывав на могиле Натальи Александровны, – он не там, он во мне – а все таки я счастлива узнать, где закопаны его родинки.
19 апреля 90, четверг, дача. Гришу Галича (Войтенко) суд не утвердил, как сына Галича, потому что формально он не был признан, т. е. отец не усыновил его, и он "незаконный"… Наследство получает "законная дочь" (от Нюшки!). В "Лит. Газете" выступила Грекова в защиту Гриши и еще кто-то. Молодцы. Я тоже подписалась бы, ведь вся история и его жизнь у Бабенышевых у меня была на глазах. Галич поступил по-негодяйски.
17 мая 1990, четверг, Переделкино. Ночью думала о перестройке. Думала о том, что первая стадия ее была одухотворенная. Люди поняли свои грехи, свои вины, увидели горы трупов, похороненных и не похороненных, услышали их стоны, мечтали покаяться, узнать всю правду, начать новую жизнь. Горбачев вернул Сахарова – это событие стало символом новой жизни, новой нравственности, потому что вся общественная мысль Сахарова была образцом поступков, диктуемых нравственностью.
Затем наступил второй период, политический. Общественная мысль А. Д. Сахарова исходила из понимания политики, как одного из проявлений нравственности. Оттого он бывал всегда и политически точен. Требование прекратить войну в Афганистане было столь же гуманно, сколь и политически мудро. Война изнурила Афганистан, убила множество их и наших людей, наших воинов – развратила.
Он умер. В силу вступила политика, основанная на политике, не на гуманности.
19 июля 1990, четверг, дача. Народ ненавидит Горбачева и перестройку, не понимая, что это итог, результат 70-ти лет. Всякое дело разваливается – никто не хочет работать (редакционные нравы упали, а ведь и 30 лет назад были куда как хороши! Кроме нашей редакции). Наша теперешняя беда – отсюда бегут. В особенности интеллигенция. На долгое время или чаще навсегда…
27/X 90, суббота, город. А вчера в Москве был воздвигнут памятник "жертвам тоталитаризма" (плохое название). Надежда Григорьевна, Люша и Маша Слоним веселой ордой шли на этот митинг. И я острила и смеялась, провожая их, хотя ведь это похороны… Но и радость. Люша, вернувшись, сказала, что хорошо говорили Якунин, Разгон, Карякин, Станкевич, что камень освящали, что всё было очень достойно. (Камень из Соловков.)
2 мая 91 г, четверг. Сейчас звонил Львов-Анохин – "что вы думаете о воспоминаниях Ильиной" – я, в общем и целом, хвалила – потом почему-то разговор перешел на Бабанову. Когда-то, века назад, мы были с Гешей, в один из его приездов в Москву, на спектакле "Собака на сене" – с Бабановой. Помню, нас обоих поразил тогда голос и ум Бабановой и перевод Лозинского. Сейчас Львов-Анохин рассказал мне, какой она была. Оказывается ее выпроводил из своего театра Мейерхольд потому что она имела больший успех, чем Зинаида Райх. Когда же Мейерхольда арестовали и стали поносить в газетах – первая, к кому НКВД послало своих молодцов за антимейерхольдовскими письмами была Бабанова. Она сказала (наверное посланцами были "театральные деятели"): – "Я считаю Мейерхольда великим режиссером и его ученицей". (Отказ, подобный отказу Пастернака от подписи под письмом против Бухарина, но еще сильнее)… Во время космополитской компании режиссер театра, в котором она работала, зная, что она 30 лет в ссоре с Юдифью Глезер (еврейкой), находясь в уборной Бабановой, отпустил какую-то шуточку по поводу "жидовки Глезер" – Бабанова сказала: "Покиньте мою уборную и более никогда не смейте переступать ее порог"… Оказывается, была записана на пластинку какая-то сцена в ее исполнении. Когда пластинка попала на Запад, американцы слушали эту пластинку, не зная ни слова по-русски, и восхищались – голосом…
9/V 91, четверг. Ника в последний раз повествовала о своем детском знакомстве с семьею Молотова. Бывала у них в доме и там видела Сталина. (У них на даче в Мисхоре, а она дружила со Светланой Молотовой когда им обеим было 9 лет, и они учились в Московской школе 25.)
Никин папа был скрипачом в Большом Театре… Девочки дружили недолго – Светлана начала задирать нос. Арестовали ее няню – к ней приставили КГБешную бонну, которая была груба с Никой. Однажды рано утром, когда все спали Ника встала и ушла – пешком по шоссе из Мисхора в Алупку, где снимали комнату ее родители… Потом Ольга – забыла отчество, Жемчужина – извинялась перед Никиной мамой и Ника еще раза 2 была у них в городе. Но вообще они раздружились – класс разделился на группы – аристократы вроде дочерей Молотова и Орджоникидзе и еще чьих-то, и подлизы к ним – и демократы, держащиеся отдельно. Училась Светлана хорошо по многим предметам, но не по всем. Ее тянули на золотую медаль – причем, как Нике объяснила после одна учительница – требовалось, чтобы она одна получила золотую, а остальных весьма золотых нарочно проваливали.
К Светлане Молотовой был приставлен охранник. – "дядя Лапин(?)". Он всегда сидел против дверей их класса. Сопровождал ее в школу и из школы на машине… В той же школе училась дочь Сталина, но – старше. (Он ведь первый в нашем веке назвал дочь Светланой, остальные потянулись за ним).
Настал космополитизм – и на глазах у Светланы Молотовой арестовали ее мать…
Молотов бывал дома редко, но дома – человек как человек.
21/XII 92, понедельник.
Думаю про судьбу русской интеллигенции. Россия без нее погибает, гибнет, погибнет. Сначала корабль философов – вывезена порция. Потом расстрелы и лагеря. 1937 г. Теперь – лет 7–8 – отъезды не под страхом ареста как в 70-е – начало 80-х – а просто потому, что там лучше.
В 37-м обращали интеллигенцию в рабов или расстреливали. В 80-х–90-х она уезжает сама.
Вот выстроит Федоров свою школу, а там некому будет учить. Преступно.
12 мая 94 г., среда. Люша достала мне статью Астафьева. Впечатление сильное и весьма двойственное. Он талантлив, зол и реакционен. Сильно написана лошадь – замученная кляча, одна подкова на 4 ноги, сил нет – лошадь вдруг выпрягается, в бешенстве ломает телегу, бежит в поле и умирает… Это то, что сейчас происходит у нас, и наше будущее. "Народ осатанеет и соседка кинется убивать соседку за то, что у той пенсия на 15 р. больше".
В этом диагнозе, в этом предчувствии, он, я боюсь, прав.
Но существуют 2 гадости в этой статье и одна на мой взгляд неправильная мысль (религиозная, из Библии).
Одна гадость: выходка против Сахарова, который будто бы создавая водородную бомбу, создал, дескать, смертоносное оружие; не покаялся, и умер героем… Тут же к счастью помещен ответ – опровержение, достойно и умно написанный – С. Ковалев, Альтшуллер и др.
Другая гадость – плевок в мучеников 37 года. "За ними приходили, Здравствуйте, вы арестованы". А они мямлили в ответ: "Я не виноват".
Этакая мерзость. И никто не ответил. Ему бы самому если бы отбили почки – что бы он мямлил?
А ложная мысль по-моему та, что 3 последующие поколения отвечают за всё (за приватизацию, за войну и пр.). Я думаю, что отвечает человек только за свой собственный грех, а не "за грехи отцов". Другое дело, что за эти грехи дети и внуки тяжело расплачиваются, но они не повинны ни в коллективизации, ни в войне.
11 декабря 94, воскресенье. Кончила читать переписку Горького – с Лениным, с Лунцем, с К. И. – потом с Ягодой. Очень страшно читать как живой и прекрасный человек становится мертвым и примыкает к палачам. А может быть, он под конец прозрел? Мы ничего не знаем о его конце.
Приложение. Объяснения предыдущего
(написано в 1966 году при перечитывании своих дневников)
2/VII 39. В этот день ко мне впервые после тюрьмы пришел Михаил Моисеевич Майслер, незадолго до того выпущенный из тюрьмы не без моего участия.
Михаил Моисеевич несколько лет заведовал нашей редакцией. Он был нам не совсем свой, немного посторонний – потому что не литератор, не журналист, над рукописями не работал – но мы все любили его! Это был человек скромный, правдивый и чистый. Литературу и нашу работу он уважал до чрезвычайности и у него хватало такта не вмешиваться и не учить нас искусству, которому учил нас Маршак. Но, не вмешиваясь в специальное литературное дело, он искренне жил успехами и неудачами редакции, книгами, авторами, всегда старался оберечь нашу работу от бюрократических помех, а для нас достать путевку в санаторий, талоны в столовую. Он видел, что работаем мы не по-служебному, что редакция – дело нашей жизни, которому мы отдаемся вполне и старался объяснить это высшему начальству.
Это был молодой человек, лет 30-ти, очень черный, очень глазастый, по происхождению – польский еврей; в прошлом – комсомолец-подпольщик, бежавший из Польши в Советский Союз, принявший советское гражданство и вступивший в партию.