Затем в книге – большой поклеп на Конст. Георг. Паустовского и на Эренбурга. Помню, как Паустовский мне и К. И. рассказывал с возмущением о сброшенном в Тарусе камне и о том, что он его попробует достать и поставить (у К. И. в Дневнике – запись). Вообще Константин Георгиевич был горячий поклонник Цветаевой, как и Татьяна Алексеевна. Эренбург тоже – худо ли, хорошо ли, но он первый стал здесь "пробивать" Цветаеву. И вот теперь в книге Анастасии Ивановны написано, что отдали распоряжение сбросить камень – по просьбе Али (?) – члены Цветаевской Комиссии по наследству – Эренбург и Паустовский. А сделали это в действительности местные власти; если же Союз Писателей – то только какой-нибудь президиум, но никак не Эренбург и Паустовский.
14 ноября [декабря] 84, пятница, Переделкино. Читая Слонима о Цветаевой, я, конечно, поглядела немного и ее стихи. Крик ненависти; крик любви. Никаких полутонов и никакой тайны. Одна пронзительность. При этом мощная, но не от силы, а от истерии. Ведь истерики необычайно сильны, но это не сила твердости и покоя – как у А. А. – а сила истерического толчка. И потом – центр где? Нравственный центр? О чем она так исступленно кричит? "Судорог и перебоев / Хватит?" Да, хватит.
Я читала когда-то Тамаре Григорьевне "Попытку ревности". Мне нравилось, ей нет. Я спросила: "Синтаксис не нравится". – "Синтаксис, но не стиха, а души".
25 апреля 85, четверг, Переделкино. По радио – рассказы Шаламова. Я их не слушаю, выключаю, и не могу отдать себе отчета в том, почему не люблю их. Когда-то Фридочка подарила мне их в машинописи – целую книгу. Я прочла рассказов 5 – и бросила, и кому-то отдала. А ведь все, что он пишет, правда. И художнического умения не лишен. А – чего-то нет. Чего? Чувства меры? Способности обращать ужас и хаос в гармонию?
5 июля 85, среда, Москва. Пока я лежала без всякого дела и почти без зрения, я попросила Люшу прокрутить мне магнитофонную запись вечера в Некрасовской Библиотеке, где месяцы назад – кажется в феврале или марте – Леонович читал стихи. При встречах он молчалив, сдержан (во всяком случае, с нами), а на трибуне смел и очень громко. Читает драматически. Ведет себя вызывающе. Вступление: "Пользуясь свободой устной речи, прочту те мои стихи, которые вырубили из моей книги".
Сначала грузинские переводы. Виртуозно и задушевно. Потом, наконец, свои (Грузины обязательны, потому что книга выходит в Тбилиси). Душевно, сильно, очень драматично. И очень противоречит цензуре, очень. Тут и Шаламов, и Ольга Степановна, умершая в тундре, и "Гвоздями в меня вколачивали страх" (и как били Шаламова!), и сходка мертвых поэтов под Новый Год, а потом поэма о Твардовском. Ну конечно Александр Трифонович тут не подлинный, а легендарный (Твардовская легенда все растет), но взят он очень смело: т. е. рядом с доблестью показана и его верноподданность. Цитируется
Мне правда партии велела…
партии, которая вовсе не та, в какую А. Т. вступал. (Та, та, у этой партии никогда не было правды.) Вот, великая страна родит обильно. Откуда он? Живой, талантливый, смелый? И как сделать так, чтоб он не сломал себе шею?
Духовенство России
Исторически чисто.
* * *
Думаю я о религии.
Легенда о Христе – великая легенда. Рождена она невозможностью для человека понять и принять мысль о смертности всего живого. Нужен образ воскресшего. Он воскрес – и ты надейся на свое и общее воскресение. Эта надежда украшает и осмысляет жизнь, и утешает людей уже 2000 лет. Но нравственности из нее не выведешь никак. Все евангелисты, апостолы и пророки и сам Христос изрекают нечто совершенно противоречивое. То ли "не мир, но меч", то ли "ударили по одной щеке – подставь другую"; то ли выгнал из храма фарисеев и книжников и ни с того ни с сего осудил смоковницу, то ли простил разбойника и непотребную девку и возлюби ближнего, как самого себя. "Возлюби!" Любовь – чудо, подарок, по команде не любят. Человечество 2000 лет исповедует Христа, а кровь с каждым годом льется не ручьями, не реками, а уже морями и океанами, хлещет, люди дошли до Хиросимы, до Сталина, Берии, Ежова, Молотова, Гитлера, Эйхмана, Геббельса. Вообще
От чего тебя упас
Золотой иконостас?
Никого ни от чего.
Нравственность. Из чего она растет? А. И. объяснял мне, что без религии нравственность построить нельзя. Нет, из религии она не выводима, не построяема.
Искусство? Искусство также не учит нравственности, как и религия. Талант и гений соединимы с любым злобным действием, бесчестным поступком, бесчеловечьем. Шостакович гений плюс что угодно: плюс трусость, например. Достоевский гений + человеконенавистничество, антисемитство, позор рулетки. Твардовский? Вместе с большим талантом – мелкая мстительность, злобность, презрение к людям; женоненавистник и бабник в одном лице; невоспитанность, грубость, партийная цекистская спесь.
А какими нравственно доблестными бывают люди!
"Нравственности учит вкус, вкусу же учит сила", – сказал Пастернак – не указав увы! какая сила, и откуда она берется. Но он попадает где-то возле.
Вкус это где-то возле чести.
Нравственность, рожденная честью, красива. Бесчестный поступок уродлив.
Поступая против чести человек тем самым поступает против совести.
Где честь и совесть, там и слово (Нравственность человека в большой степени определяется его отношением к слову. Толстой). Нравственный человек не станет жить по поговорке:
"Брань на вороту не виснет".
А откуда она все-таки берется – нравственность?
17 марта 86, понедельник, Москва. В пятницу вечером, перед моим отъездом, в 7 ч. – звонок. (Это на даче). Женщина. "Я к Вам от Евг. Ал. Евтушенко". Передает несвязный рассыпающийся мятый бумажный пакет. Оказывается, Солсбери прислал с Евтушенкой для меня глазные капли. Спасибо! Евтушенко трогателен, ибо прилетел в пятницу утром, звонил Люше и пр. – и вот доставил в тот же день. Но увы! Капли дополнены подарком: т. е. книгой стихов Евтушенко! Надпись сбивчивая, спьяну или после бессонной ночи. Стихи – я прочла одно – очень плохие.
Однако я сочла нужным благодарить за заботу. Вчера дозвонилась.
Диалог интересный. Я благодарила. Он – мне:
– Я прочел об АА ваши книги. Это прекрасно и т. д. Веришь каждому слову.
В ответ на похвалы я все-таки сообщила ему, что АА не любила эстрадных выступлений. Процитировала рампу, lime light, позорное пламя и пр.
Он возразил – АА не права, для некоторых стихов эстрада необходима. Маяковский, Пастернак и пр.
Спорить я не стала.
На этом бы и кончить – ан нет. Дальше – удивительное.
Он: – Знаете, кто написал лучшие стихи на смерть АА? Те двое, которые никогда не видели ее живою. Смеляков и я. Лучше всех – я! Увидел ее в гробу, в морге, и написал. Вы читали?
– Нет, к сожалению, глаза, слепота и пр.
Он: – Они всюду есть, и в моем трехтомнике тоже. Пусть вам найдут.
– Хорошо.
– Сейчас я расскажу вам, как я разговаривал с нею по телефону. Я впервые прочитал ее стихи в конце 50-х, в "Лит. Газете". Я пришел в восторг и позвонил ей. Вот что она сказала мне: "Евгений Александрович, я бесконечно тронута, что вы, вы, о ком скучают сейчас все красивейшие девушки Москвы, а может быть и мира; что вы, потрясающий своей поэзией стадионы – нашли минуту оторваться от творчества, чтобы позвонить мне, всеми забытой старухе".
Я не сомневаюсь в точности этого рассказа. Но кто же он? Я думала, он по крайней мере умен, а он, оказывается, не понял, что получил по морде, он думает – она всерьез.
3 июня 86. Чернобыль. Слухи: все московские больницы переполнены больными оттуда. Здешних больных некому лечить и оперировать. Считается, что жизнь сокращена более чем ста тысячам человек. Говорят, тамошние сторожа и пожарные когда-то получили необходимые скафандры и пр., но распродали их местным рыбакам. К аварии подготовлен не был никто. Несчастных гасителей на полдороге с места пожара выносили на руках мертвыми или полумертвыми. В Киеве всем беременным женщинам предписано делать аборты – чуть ли и на восьмом месяце.
Иностранцы не имеют более права привозить с собою счетчики Гейгера.
Слухи о том, какие фрукты и овощи на здешнем рынке облучены, а какие – нет; безопасно ли здешнее молоко – никто не знает.
В наших газетах появляются статьи о катастрофе. (Замолчать ее не удалось). В стиле Алексина изображается, как прежде всех кинулись спасать станцию и людей – коммунисты. Патока, ложь, привычное слащавое искажение истины.
Многие поняли: и войны-то теперь не требуется, чтобы уничтожить – убить отравой – любой народ или всё человечество. Местные (или чужеземные) террористы взрывают 2–3 электростанции и – конец.
Ответ на статью Карякина – "Не опоздать!" Опоздали.
10 июня 86, Москва, вторник. Прочла статью Тамары Шилейко о Вл. Шилейко. Существенно; бездарно; материала груда; не без подлости. (Относительно меня: украдены 2 цитаты из моего I тома, процитированные Жирмунским. Соединены. Характеризует она их так: "Сведения из третьих рук". Почему – не из уст АА?). Во всяком случае статья очень содержательная, как свалка материала, которым воспользуется будущий биограф или творец. Два человека – Шилейко, погруженный в клинопись и АА – в свои стихи, оба туберкулезные, поженились. Годы 1918–21; есть вообще нечего; а тут еще ни он, ни она не желают заниматься бытом. АА только что из дома Гумилевых, где всё делала за нее свекровь (не говоря уж о камеристке, няньке, горничной). Ну вот их брак уже по одной этой причине оказался немыслим.
Она написала "Черный сон". "Стала жесткой и припадочной". Еще бы! А он просто умер от tbc в 30-м году. Вторая жена, вероятно, не писала стихов, но выходить его было уже поздно.
8 июля 86, вторник. Еще Москва, день. Слухи о Чернобыле:
С уезжающих из Киева берут подписку в том, что они ничего никому не расскажут.
Сначала – и то, дней через 5–7 – вывезли школьников, и только потом – детские сады. Затем вернули старших школьников: нужны рабочие руки. Облученные подростки называют себя "смертниками" и потому – раз мы всё равно умрем! – безобразничают.
После катастрофы – в Киев стали подавать лишние 42 поезда в сутки. Беженцам все равно не хватало мест. Старики и взрослые молили уезжающих взять с собою детей и подавали их в окна вагонов.
Затронуты сильным облучением: Киев, Гомель, Припять и мн. др. Все скрывается. Населению стали указывать, как себя вести – слишком поздно. Разнобой. То вода безопасна, то опасна. Не ешьте этого – нет, того. Не пускайте детей на улицы. Люди сидят в квартирах с заклеенными окнами. Жара. Всюду нужны рабочие руки, а потому отпуска отменены. Слух: в течении пяти лет весь Киев вымрет.
Когда начался пожар – охрана оказалась совершенно необученной. Вызвали пожарных, обыкновенную пожарную часть, в обыкновенной одежде. Все погибли. (У нас пишут двое.) Вызвали военную часть, тоже не объяснив. Опять – гибель.
До сих пор не умеют погасить пожар. Два реактора погибли, третий тлеет. Если взорвется четвертый – это будет взрыв атомной бомбы. Тем не менее, население не эвакуируется.
Судя по западным передачам – они ровно ничего не знают толком. "Катастрофа в Чернобыле". И только. А это не в Чернобыле, это две республики и несколько поколений.
Говорят, когда начался пожар, киевские власти просили Москву разрешения отменить велогонки. Нет! А сейчас в Москве проводится нечто вроде олимпиады: "Игры доброй воли". Да уж, сейчас как раз самое время играть. Медали! Злодейская воля в действии.
15 июля вторник Москва. А я сейчас читаю "Сталинград Василия Гроссмана". Очень важная книга. Видно время; виден Семен Израилевич; главный герой – не очень, но письма замечательны.
1 августа 1986, Переделкино, пятница. По радио – пересказ какой-то американской книги (Стоун?) "Мы погибаем от развлечений". Книга умная. Хотелось бы прочесть. Автор пишет, что в результате изобилия информации, американцы дезинформированы, потому что телевизор показывает им всё, они теряют масштабы, они все знают поверхностно (он прав: см. "шоу" об Ахматовой, Цветаевой и пр.), т. е. ни о чем ничего.
Им нужно учиться читать.
17 февраля 87, вторник, Москва. Дома! Люше звонил Игорь Иванович Виноградов, она с ним встретилась по его просьбе. Он теперь заведует прозой при Залыгине в "Новом Мире". Он попросил отрывки из "Записок об АА", чтоб попробовать напечатать в журнале. Я отказалась… Эта книга при сокращении, при отборе, при отрывках – теряет всё. Тут нужна календарная монотонность, кажущаяся непосредственность, кажущаяся наспех, случайность, "что попало". "Записки" дам (кому?) только целиком…
29 августа 88, Москва, понедельник. Звонил из Ленинграда Лурье. "Просто так". Приятные новости: он нашел и воспоминания о Горьком, и заплаты к "Полуоткрытой двери" (т. е. места, восстановленные Алексеем Ивановичем после цензуры), и мн. др. интереснейшее. Собирается публиковать в № 12 "Невы" какие-то записи (?) Алексея Ивановича о Солженицыне и отрывок из какого-то моего письма к Алексею Ивановичу по поводу А. И. Сказал, что моих писем к Алексею Ивановичу – сотни!
21 сентября Москва 88. Прочла в "Новом Мире" Чудакову "Без гнева и пристрастия" – статью, насквозь пропахшую ОПОЯЗом – так, идет сейчас битва за напечатание "Вавича", а она – людям, которые не имели возможности его прочитать – заранее говорит: "Неудача романа Бориса Житкова "Виктор Вавич" объясняется так-то…" и дальше не помню что – кажется распад формы романа и т. д.
Вообще я поняла, что никакой "литературный процесс" меня не интересует и никогда не интересовал. Меня интересует художник, как мастер и человек. Ну, я дочь своего отца. Меня интересует Пастернак, а не "Центрифуга", Маяковский, а не футуристы, Пушкин, а не "Арзамас", Ахматова, а не акмеизм, Блок, а не символизм.
4 октября [ноября] 88, пятница, Переделкино. Слышала по радио, как Андрей Дмитриевич во весь голос осудил Горбачева за соединение обоих мест: главы партии и главы государства… А все мои мечты о санатории в Америке лопнули: он летит всего на 5 дней! (Я позвонила, подошла Люся. – Да почему же так ненадолго? В Америку! "Он хочет вернуться через 5 дней потому, что теперь он Член Президиума АН, а там будут обсуждать очень важный водный проект – Андрейка хочет протестовать. Выбирая его, они думали, что он будет только красоваться почетно, а он собирается работать".)
Бедный, дорогой, великий Сахаров.
16 ноября 88, среда, Переделкино. С большой радостью слушаю по радио Америки отчет о триумфальной поездке и выступлениях Андрея Дмитриевича. Слушаю не только отчеты, а его голос. Говорит с запинкой, но очень логично и просто, без газетных штампов. Когда слышу, хочется слышать еще и еще – этот голос, эту картавость, эти мысли с запинкой… А мысли таковы: Запад должен поддержать перестройку, потому что гибель перестройки – это гибель всего, но надо любить ее не слепо, а трезво. И дальше идет серьезнейшая критика: слияние власти Советской и Партийной ведет к диктатуре; хозрасчет без права свободной конкуренции приведет к новому вмешательству государства в экономику; Горбачев пытается ввести демократию не демократическими методами… Говорил конечно и о наших политзаключенных, которые сидят по тюрьмам, и о вреде новых указов: запрете демонстраций, законе о печати и пр., что скоро рухнет нам на головы…