Я вчера закончил ковку-
Я два плана залудил -
И в загранкомандировку
От завода угодил.
Копоть, сажу смыл под душем,
Съел холодного язя
И инструктора послушал,
Что там можно, что нельзя.
Там, у них, пока что лучше бытово.
Так чтоб я не отчубучил не того,
Он мне дал прочесть брошюру - как наказ,
Чтоб не вздумал жить там сдуру как у нас.
Говорил со мной, как с братом,
Про коварный зарубеж -
Про поездку к демократам
В польский город Будапешт:
"Там у них уклад особый -
Нам так сразу не понять.
Ты уж их, браток, попробуй
Хоть немного уважать.
Будут с водкою дебаты - отвечай:
"Нет, ребяты-демократы, - только чай!"
От подарков их сурово отвернись:
У самих добра такого - завались.
Он сказал: "Живя в комфорте -
Экономь, но не дури.
И гляди не выкинь фортель -
С сухомятки не помри!
В этом чешском Будапеште
Уж такие времена -
Может, скажут "пейте-ешьте",
Ну, а может, - ни хрена".
Ох, я в Венгрии на рынок похожу,
На немецких на румынок погляжу!
Демократки, уверяли кореши,
Не берут с советских граждан ни гроша.
"Буржуазная зараза
Все же ходит по пятам.
Опасайся пуще глаза
Ты внебрачных связей там.
Там шпионки с крепким телом.
Ты их в дверь - они в окно!
Говори, что с этим делом
Мы покончили давно.
Могут действовать они не прямиком:
Шасть в купе - и притворится мужиком,
А сама - наложит толу под корсет.
Проверяй, какого пола твой сосед!"
Тут давай его пытать я,
Опасаюсь - маху дам:
"Как проверить- лезть под платье?
Так схлопочешь по мордам…"
Но инструктор - парень дока,
Деловой - попробуй срежь!
И опять пошла морока Про коварный зарубеж…
Популярно объясняю для невежд:
Я к болгарам уезжаю - в Будапешт.
Если темы там возникнут - сразу снять.
Бить нельзя их, а не вникнут - разъяснять!
Я ж по-ихнему - ни слова -
Ни в дугу и ни в тую!
Молот мне - так я любого В своего перекую.
Но ведь я не агитатор -
Я потомственный кузнец.
Я к полякам в Улан-Батор Не поеду наконец!
Сплю с женой, а мне не спится: "Дусь, а Дусь!
Может, я без заграницы обойдусь?
Я ж не ихнего замеса - я сбегу.
Я на ихнем - ни бельмеса, ни гу-гу!"
Дуся дремлет, как ребенок,
Накрутивши бигуди.
Отвечает мне спросонок:
"Знаешь, Коля, - не зуди.
Что ты, Коля, больно робок -
Я с тобою разведусь.
Двадцать лет живем бок о бок-
И все время: "Дусь, а Дусь!"
Обещал, забыл ты, нетто, ох, хорош!.. -
Что клеенку с Бангладешта привезешь.
Сбереги там пару рупий, не бузи.
Хоть чего - хоть черта в ступе привези".
Я уснул, обняв супругу -
Дусю нежную мою.
Снилось мне, что я кольчугу,
Щит и меч себе кую.
Там у них другие мерки,
Не поймешь - съедят живьем…
И всё снились мне венгерки
С бородами и с ружьем,
Снились Дусины клеенки цвета беж
И нахальные шпионки в Бангладеш…
Поживу я, воля божья, у румын.
Говорят, они с Поволжья, как и мы.
Вот же женские замашки!
Провожала - стала петь,
Отутюжила рубашки -
Любо-дорого смотреть.
До свиданья, цех кузнечный,
Аж до гвоздика родной,
До свиданья, план мой встречный,
Перевыполненный мой!
Пилимы - мне спирт в аорту проникал,
Я весь путь к аэропорту проикал.
К трапу я, а сзади в спину будто лай:
"На кого ж ты нас покинул, Николай?!"
Влади. Он все хотел делать. Он хотел ставить спектакли в театре, писал сценарии очень интересные. Писал прозу. Рассказы, маленькие новеллы.
Рязанов. Законченные? Они существуют?
Влади. Есть две-три, они законченные. Сценарии есть.
Рязанов. Так что если бы он еще пожил…
Влади. Я думаю, что он, вероятно, перешел бы на прозу. Я как-то чувствовала, что он хочет более глубоко идти. Вероятно, в прозу…
Рождественский. Мне дорог Высоцкий тем, что он пел время. Оно было всяким: тяжелым, трагическим, добрым, неожиданным, - но оно было его временем.
И он это время пел.
Каждая его песня, начиная от самых крупных, самых серьезных до самых шутливых, - это песня времени именно того, в котором он жил. У него практически нет ни одной вневременной песни, абстрактной. Даже тогда, когда он писал песни для исторических, сказочных фильмов, все равно там чувствуется наше время.
Он был удивительно своим певцом для многих, свойским певцом. Он был близок многим и по манере исполнения, по голосу - хрипловатому, простуженному.
Ощущение такой свойскости возникало потому, что Высоцкий никогда не пел свои песни свысока, никогда не стоял над людьми. И даже если он был, скажем, на эстраде, на сцене и пел оттуда, то все равно это был не способ возвышения над зрителями, над слушателями, это было просто место, откуда его лучше слышно и видно.
Люди понимали и платили ему любовью, огромным уважением, искренним. Не надо говорить, что его любили все. Но он из тех личностей, которых можно любить или не любить, о них можно спорить, можно принимать или не принимать. Единственное, чего нельзя, - его нельзя не замечать, нельзя сделать вид, что он не существует.
ЕВТУШЕНКО. Если говорить о Высоцком в целом, то я, может быть, несколько огорчу его таких слепых, фанатических поклонников. Но скажу правду, то, что я действительно думаю о нем.
Мне кажется, что Высоцкий не был ни великим актером, ни великим поэтом, ни великим музыкантом, автором музыки к своим стихам. Я считаю, что Окуджава, например, гораздо сильнее по мелодиям. А у Высоцкого отсутствие четкой мелодии искупается нервной, иногда судорожной концентрированностью, эмоциональностью.
Высоцкий был человеком великого русского характера. В нем было что-то стенькоразинское, что-то пугачевское, то, что можно назвать жаждой свободы, неудержимой жаждой свободы, как бы тебе ни скручивали руки, как бы тебе ни затыкали глотку.
Вознесенский. На глазах он вырос в крупного поэта, в могучую личность. Вся Россия говорила его словами, с его помощью.
И вот сейчас пришло время, и мы видим, что именно Высоцкий был прав. Он пел то, о чем сейчас пишут в газетах. Именно его голосом площадь говорила правду.
Он пел то, что думал народ, а не мог этого напечатать в газетах.
Он выступал и против коррупции. Это был голос народа, но кто-то его запрещал, кто-то его прижимал.
Но он был голосом народа. И те же самые люди, которые не позволяли ему петь песни по радио, в концертах, те же самые люди дома под магнитофон, оставаясь наедине со своей совестью, слушали этот хрипловатый голос Высоцкого.
Работа у него адская была. Меня поражало, например, что он мог писать стихи ночью, вечером, приходя со спектакля. Зайдешь к нему как-нибудь, всегда перед ним лежит тетрадка. Он пишет очередную песню. И включен телевизор. Я говорю: "Как ты, Володя, можешь писать, когда там орет кто-то, новости тебе рассказывают?"
А он говорит, что всегда работает при включенном телевизоре. То есть он улавливал ритм нашего времени в целом.
С его и вульгарностью, и стандартом. Для него это как бы натурщица для художника - он поглядывал в телевизор и писал. От этого у него был ритм улицы и в то же время телевизионных каких-то программ.
"ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ ТЕЛЕВИЗИОННОЙ ПЕРЕДАЧИ "ОЧЕВИДНОЕ - НЕВЕРОЯТНОЕ" ИЗ СУМАСШЕДШЕГО ДОМА - С КАНАТЧИКОВОЙ ДАЧИ"
Дорогая передача!
Во субботу, чуть не плача,
Вся Канатчикова дача
К телевизору рвалась, -
Вместо, чтоб поесть, помыться,
Уколоться и забыться,
Вся безумная больница
У экрана собралась.
Говорил, ломая руки,
Краснобай и баламут
Про бессилие науки
Перед тайною Бермуд, -
Все мозги разбил на части,
Все извилины заплел -
И канатчиковы власти
Колют нам второй укол.
Уважаемый редактор!
Может, лучше - про реактор?
Про любимый лунный трактор?..
Ведь нельзя же! Год подряд
То тарелками пугают:
Дескать, подлые, летают;
То у вас собаки лают,
То руины - говорят.
Мы кой в чем поднаторели -
Мы тарелки бьем весь год.
Мы на них собаку съели,
Если повар нам не врет.
А медикаментов груды -
В унитаз, кто не дурак.
Это жизнь! И вдруг - Бермуды!
Вот те раз! Нельзя же так!
Мы не сделали скандала -
Нам вождя недоставало:
Настоящих буйных мало -
Вот и нету вожаков.
Но на происки и бредни
Сети есть у нас и бредни, -
Не испортят нам обедни
Злые происки врагов!
Это их худые черти
Мутят воду во пруду.
Это все придумал Черчилль
В восемнадцатом году!
Мы про взрывы, про пожары
Сочиняли ноту ТАСС,
Но примчались санитары -
Зафиксировали нас:
Тех, кто был особо боек,
Прикрутили к спинкам коек, -
Бился в пене параноик,
Как ведьмак на шабаше:
"Развяжите полотенцы,
Иноверы, изуверцы!
Нам бермуторно на сердце
И бермутно на душе!"
Сорок душ посменно воют,
Раскалились добела, -
Во как сильно беспокоют
Треугольные дела!
Все почти с ума свихнулись -
Даже кто безумен был, -
И тогда главврач Маргулис
Телевизор запретил.
Вон он, змей, в окне маячит,
За спиною штепсель прячет,
Подал знак кому-то - значит,
Фельдшер вырвет провода.
Нам осталось уколоться -
И упасть на дно колодца,
И пропасть на дне колодца,
Как в Бермудах, навсегда.
Ну а завтра спросят дети,
Навещая нас с утра:
"Папы, что сказали эти
Кандидаты в доктора?"
Мы откроем нашим чадам
Правду - им не все равно:
"Удивительное - рядом,
Но оно запрещено".
Вон дантист-надомник Рудик,
У него приемник "грюндиг",
Он его ночами крутит-
Ловит, контра, ФРГ.
Он там был купцом по шмуткам
И подвинулся рассудком, -
К нам попал в волненье жутком,
С номерочком на ноге.
Прибежал, взволнован крайне, -
Сообщеньем нас потряс,
Будто наш научный лайнер
В треугольнике погряз:
Сгинул, топливо истратив,
Весь распался на куски.
Двух безумных наших братьев
Подобрали рыбаки.
Те, кто выжил в катаклизме,
Пребывают в пессимизме, -
Их вчера в стеклянной призме
К нам в больницу привезли.
И один из них, механик,
Рассказал, сбежав от нянек,
Что Бермудский многогранник -
Незакрытый пуп Земли.
"Что там было? Как ты спасся?" -
Каждый лез и приставал,
Но механик только трясся
И чинарики стрелял.
Он то плакал, то смеялся,
То щетинился, как еж, -
Он над нами издевался:
Сумасшедший - что возьмешь!
Взвился бывший алкоголик,
Матерщинник и крамольник:
"Надо выпить треугольник!
На троих его - даешь!"
Разошелся - так и сыпет:
"Треугольник будет выпит! -
Будь он параллелепипед,
Будь он круг, едрена вошь!
Больно бьют по нашим душам
"Голоса" за тыщи миль,
Зря "Америку" не глушим,
Зря не давим Израиль!
Всей своей враждебной сутью
Подрывают и вредят -
Кормят-поят нас бермутью
Про таинственный квадрат".
Лектора из передачи, -
Те, кто так или иначе
Говорят про неудачи
И нервируют народ, -
Нас берите, обреченных!
Треугольник вас, ученых,
Превратит в умалишенных,
Ну а нас - наоборот.
Пусть безумная идея -
Не решайте сгоряча,
Отвечайте нам скорее
Через доку-главврача.
С уваженьем… Дата. Подпись.
Отвечайте нам! А то,
Если вы не отзоветесь,
Мы напишем… в "Спортлото".
Володарский. Помню, один раз он приехал такой печальный… Я говорю: "Ты что такой смурной-то? Где ты был?" Он говорит: "Да я был у Беллы Ахмадулиной".
Я говорю: "Что, там плохо было, что ли?" Говорит: "Я там пел песни, но знаешь, как-то ей это не очень интересно, все-таки она Поэтесса". И он сказал с какой-то такой затаенной болью, с огромным уважением, потому что она поэтесса, а вот вроде он… дворняжка… хотя она-то его очень любила и… он говорит: "Но ей это не очень интересно все, понимаешь, она стихи пишет". Он, конечно, очень хотел напечататься.
Рязанов. А отказов было много?
Володарский. Много, очень много.
Рязанов. Ну, конкретно вы помните какие-нибудь случаи?
Володарский. Он обращался в "Неву", когда был в Ленинграде, - они у него не взяли. Он предлагал в "Новый мир", в "Знамя"…
Рязанов. Он ведь не был ни разу при жизни показан по Центральному телевидению, по-моему?
Володарский. Нет! Даже была передача из Парижа, я помню, из Парижа, где…
Рязанов. О поэтах, где он принимал участие.
Володарский. О поэтах, совершенно верно. Да, он сидел между Евтушенко и кем-то еще…
Евтушенко. Когда в 70-х годах группа советских поэтов: Андрей Вознесенский, Роберт Рождественский и еще кто-то, когда мы выступали в Париже, то нам большого труда стоило, чтобы включить в программу выступление Высоцкого, оказавшегося в Париже тогда же. Надо сказать, что пользовался он огромным успехом. Замечательно, может быть, никогда так хорошо он не пел, как тогда в Париже. Для него было очень важно чувствовать себя поэтом, выступать вместе с поэтами, эту возможность давали ему очень редко.
Рождественский. В это же время в Париже начал гастроли и Театр на Таганке. Высоцкий был в нашей делегации.
Булат Окуджава и Владимир Высоцкий выступали последними, Высоцкий заключал наш вечер.
Надо сказать, что он очень здорово заключил его для тех двух с половиной тысяч собравшихся слушателей, судя по тому, как его принимали. Исполнял, по-моему, "Чуть помедленнее, кони…" В общем, вечер прошел здорово, и точка, которую поставил Высоцкий в конце этого вечера, ее нельзя назвать точкой, это был, в общем, восклицательный знак.
Евтушенко. Но потом Волсдя был настолько убит, когда в телевизионной передаче о парижском выступлении именно его кусок вырезали.
Володарский. Мы это смотрели вместе у него дома. Его вырезали тогда из этой передачи. Был скачок такой, рывок в изображении. Он просто скрипел зубами и чуть не заплакал. Говорил: "Ну что я им сделал?" Это он сказал, правда, более грубо. И мне сейчас очень неприятно, когда у тех людей, которые его отвергли, вдруг появилась к нему такая горячая любовь.
Рязанов. А чем вы объясняете причины, почему его отвергали? Попробуйте проанализировать эту ситуацию…
Володарский. У нас существовала очень долго так называемая официальная поэзия, которая и считалась поэзией, а все остальное - нет. Потом, понимаете, его…
Рязанов. Я вас перебью, извините, но среди этой официальной поэзии был, между прочим, Твардовский.
Был и Давид Самойлов…
Володарский. Очень редко печатавшийся, кстати, тогда. Но дело не в этом даже, может быть. А дело в его песнях, в них вдруг заговорила улица самым разным языком. Понимаете? Заговорили самые разные люди, ведь у него персонажей не счесть. Если перебрать, то тысячи персонажей в его песнях… И часто очень от первого лица. Он, как птица, хватал фольклор на лету, запоминал фантастические вещи. Он запоминал обрывки разговоров.
Это происходило иногда у меня на глазах, и я поражался его четкой памяти. И все это потом оживало в песнях, ошарашивало, наверное, и вызывало неприязнь. Как-то уж очень грубовато, очень непривычно. И потом люди говорят то, что думают, в песнях, а это тоже непривычно! Непривычные характеры, непривычные ситуации, теневые стороны нашей жизни. Тогда считали: зачем об этом говорить в песнях, с экрана, со страниц книги? Тогда это все не поощрялось. Популярность, которая у него возникла, это как раз есть в первую очередь следствие страшного голода по правде, по искренности… Не по грубости, а по откровенности, которой не хватало в официальной литературе.
Рождественский. Почти каждая его песня была поступком, была последней в жизни, первой и последней.
В общем, только так и пишут, так и создается настоящая литература, настоящая поэзия. И опять-таки удается это не всем. Поэтому его песни были так слышимы в жизни, так слышимы в нашем мире, поэтому влияние Высоцкого было таким огромным.
Высоцкий - это часть, очень важная, значительная часть нашей культуры. Для каждого из нас он необходим по-особенному. Он, так сказать, и общий певец, и общий голос, и в то же время очень личностный, потому что пел-то он очень личностные песни. Он не пел песен, не писал стихов "вообще". Он был болью, был совестью, был многим, был тем, что так необходимо для жизни.
Память о нем - продолжение его жизни, и голос его, я убежден, будет звучать, будет существовать, будет жить. Жить на страницах его книг, в радио-, видео- и телепередачах, жить на экранах. А главное - жить в нас.