("Ты прав, мой друг").
Цветок полей, листок дубрав
В ручье Кавказском каменеет:
В волненьи жизни так мертвеет
И ветреный, и пылкий нрав("Альб. Онегина").
Здесь речи – лед, сердца – гранит
("Ответ": "Я вас узнал" [Е.Н. Ушаковой]).
Тот их, кто с каменной душой
Прошел все степени злодейства("Братья разбойники").
В разврате каменейте смело:
Не оживит вас лиры глас("Чернь").
Для нежных чувств окаменел
("Кавказский пленник").
Окаменел мой дух жестокий
("Братья разбойники").
сердце старика,
Окаменелое годами("Полтава").
К тому ж и без речей рыдающая младость
Мягчит сердца людей
("Анджело").
Режь меня, жги меня:
Я тверда, не боюсь
Ни ножа, ни огня("Цыганы").
Точное различение трех физических состояний души в поэзии Пушкина не подлежат сомнению. Оно до такой степени привычно ему, что он изображает эти формы и их превращения одна в другую так, как если бы речь шла о явлениях общеизвестных, нимало не подозревая головокружительной смелости своих образов и речений. Он пишет:
А ты, младое вдохновенье,
Волнуй мое воображенье…
В мой угол чаще прилетай,
Не дай остыть душе поэта,
Ожесточиться, очерстветь
И наконец окаменеть…
то есть вдохновение – пламенно-газообразно: оно летает; воображение – жидкость: оно волнуется под действием жаркого вдохновения: и вся душа в целом подвержена обычным температурным превращениям жидкости: она остывает в жидком виде, потом все более сгущается, и наконец твердеет. Для Пушкина "огонь душевный" – синоним чрезвычайной подвижности духа, то есть быстрой смены чувств; напротив, твердое состояние души – косность души. Из этого представления естественно вырастает такой образ:
Мгновенно сердце молодое
Горит и гаснет. В нем любовь
Проходит и приходит вновь,
В нем чувство каждый день иное.
Не столь послушно, не слегка,
Не столь мгновенными страстями
Пылает сердце старика,
Окаменелое годами:
Упорно, медленно оно
В огне страстей раскалено;
Но поздний жар уж не остынет
И с жизнью лишь его покинет -
точное изображение раскаленного камня. Пушкин точно различает три состояния ума: газообразное, когда "ум далече улетает"; жидкое, когда "ум кипит" или "взволнован", например, сомненьем (полужидкое – "ум, еще в сужденьях зыбкий"), и твердое, когда ум "твердеет в умысле своем". В тех же трех формах он изображает отдельные мысли или "думы": думы газообразные, летящие по воздуху; это думы наиболее интимные, "думы сердца", по его любимому выражению: "Все думы сердца к ней летят", в отличие от дум более плотных, находящихся в жидком состоянии, например:
В душе утихло мрачных дум
Однообразное волненье
и наконец, от дум еще более плотных, тяжкой массой "теснящихся в уме" или даже лежащих в уме, как "груз". В своем безотчетном созерцании, которое само клокочет огнем, Пушкин смешивает все обычные представления, опрокидывает установленные понятия и, как вулкан, выбрасывает наружу речения ослепительные и неожиданные; он способен сказать:
А в сердце грех кипел…
Мечта знакомая вокруг меня летает…
Мечты кипят…
Ты лесть его вкусил, земных богов напиток
И т. п.
XV
Мне остается рассмотреть последний отдел психологии Пушкина – его представление о человеческой речи. Легко заметить, что высшее, огненное состояние духа, и низшее, окаменелость духа, представлены у него неизменно бессловесными. Ангел молчит, Мария в "Бахчисарайском фонтане" молчит; мало говорят Анджело и Мазепа. Только среднее, жидкое состояние духа – "кипение" или "волнение" духа – есть, по Пушкину, исток слова: жидкое чувство как бы непосредственно изливается жидким же словом. Характерна одна его описка в черновой, противоречащая его собственному словоупотреблению:
И словом – искренний журнал,
В который душу изливал
Онегин в дни свои младые…
Здесь отчетливо нарисована картина чувства, изливающегося словом. Наоборот, в другой раз Пушкин изобразил речь жидкостью, льющеюся в душу слушателя:
что иногда
Мои небрежные напевы
Вливали негу в сердце девы("Не тем горжусь я", черн.).
Этот образ речи-жидкости так внедрился в его сознание, что он безотчетно употребляет в серьезном, даже трагическом повествовании оборот, который можно принять за каламбур:
Полны вином, кипели чаши,
Кипели с ними речи наши("Полтава").
как в другом месте шутя:
вечера
Где льются пунш и эпиграммы
("В. В. Энгельгардту", черн.).
Этот образ внушает Пушкину такие речения, как "здесь речи – лед", то есть замерзшая жидкость, или сравнение благостной речи с елеем:
И ранам совести моей
Твоих речей благоуханных
Отраден чистый был елей.("В часы забав").
Речь, как душевный поток, разумеется, несет то самое количество жара, какой присущ духу, изливающемуся ею. Пушкин так изображает музыку Россини:
Он звуки льет – они кипят,
Они текут, они горят…
Как зашипевшего Аи
Струя и брызги золотые("Путешествие Евгения Онегина").
и точно так же – поэзию Языкова:
Нет, не Кастальскою водой
Ты воспоил свою камену;
Пегас иную Иппокрену
Копытом вышиб пред тобой.
Она не хладной льется влагой,
Но пенится хмельною брагой;
Она разымчива, пьяна,
Как сей напиток благородной,
Слиянье рому и вина
Без примеси воды негодной.("К Языкову").
Так и в "Пророке" Пушкина пылающий уголь, заменивший сердце, естественно будет рождать огненный глагол. Предметным же содержанием речи является, конечно, то чувство, которое изливается ею; Пушкин пишет:
мои стихи, сливаясь и журча,
Текут, ручьи любви, полны тобою("Ночь").
И, полны истины живой,
Текут элегии рекой("Евгений Онегин", IV).
его стихи
Полны любовной чепухи,
Звучат и льются(Там же, VI).
В нем (сонете) жар любви
Петрарка изливал("Сонет").
Пред юной девой наконец
Он излиял свои страданья("Кавказский пленник").
Я в воплях изливал души пронзенной муки
("Странник").
Излить мольбы, признанья, пени
("Евгений Онегин", VIII).
И наконец любви тоска
В печальной речи излилася("Кавказский пленник").
– в черновой было еще характернее: "стесненной речью пролилася",
Может, я мешаю
Печали вашей вольно изливаться("Каменный гость").
Пушкин много раз прибегал к этому образу речи-жидкости:
Слова лились, как будто их рождала
Не память робкая, но сердце("Каменный гость").
(Душа) ищет, как во сне,
Излиться наконец свободным проявленьем,
и тотчас затем:
Минута – и стихи свободно потекут
("Осень").
Меж нами речь не так игриво льется
("19 октября 1836 г,").
Текут невинные беседы
("Евгений Онегин", VII).
Его стихи
Звучат и льются
(Там же, V).
В душе моей едины звуки
Переливаются, живут,
В размеры сладкие бегут(Там же, VIII, черн.)
Так говорил державный государь,
И сладко речь из уст его лилася("Борис Годунов").
и стихов журчанье излилось
("А, Шенье").
В размеры стройные стекались
Мои послушные слова("Разг. книгопр. с поэтом").
XVI
Я кончил рассказ о созерцании Пушкина, столь странном в эпоху рационалистической мысли и точного знания, и, однако, столь непосредственном и уверенном. Но всякое человеческое созерцание есть вместе и суждение; всякий образ действительности неизбежно венчается скрытой или сознаваемой системой более или менее последовательных оценок. В этом отношении Пушкин не имеет равных себе. Есть что-то первобытное, глубоко несовременное в цельности и органичности его мышления. Ни одна нота рефлексии или оглядки не нарушает чистоты его голоса, никакая примесь не замутила ясности его сознания; тот же единый образ-символ, из которого расцвело его созерцание, налился и вызрел, как сочный плод, его нравственным учением. Его физика есть его философия и этика.
Если жизнь есть движение или огонь, то, во-первых, сознательная воля человека, очевидно, не может иметь власти над нею. Движение есть синоним свободы; огонь гаснет или разгорается по своему закону, которого мы не знаем. С точки зрения разума жизнь беззаконна, то есть в ней нет ни порядка, ни меры, которые были бы остановками. Отсюда фатализм и квиетизм Пушкина. Бессмысленно человеку ставить себе жизненные цели: сохранить жар в себе или остудить, воспламениться грехом или святостью. Он не волен в себе, ибо всем правит судьба. Во-вторых, так как живое хочет жить, то всякая остановка, покой, остылость и холод – мука для живого существа, и, наоборот, жар или движение – счастье. Поэтому единственный критерий оценок у Пушкина – температура. Так же, как Гераклит, он измеряет достоинство вещей, явлений, душевных состояний и личностей исключительно количеством жара, находящегося в них. Он не знает ни добра, ни зла, ни греха, ни праведности: для него существуют в мире только свободное, то есть непрерывное движение – и его замедления, только жар и холод. К этим двум положениям сводится вся нравственная философия Пушкина.
Это его выражения: "жизни огонь" и "хлад покоя". Он же сказал: – "мучением покоя в морях казненного". Он не устает славословить "свободу" и проклинать "закон", воспевать "жар в крови" – и оплакивать "души печальный хлад"; в его устах однозначны свобода и свет ("Свободы яркий день вставал"), "священный сердца жар" – и "к высокому стремленье", но ужас, отвращение, презрение внушают ему "покой", "тишина", "хладная толпа", собрание, "где холодом сердца поражены", "сердце хладное, презревшее харит". Надо ясно уразуметь основное понятие его мировоззрения – свободу. Свобода для него не отвлеченное представление, но совершенно конкретный образ ничем не стесняемого самозаконного движения; оттого он говорит: "Где ты, гроза, символ свободы?" или изображает свободу в виде солнца – огня:
Приветствую тебя, мое светило!
Я славил твой небесный лик,
Когда он искрою возник,
Когда ты в буре восходило("А. Шенье").
в черновой было еще: "Я зрел, когда ты разгорелось".
Общее Гераклиту и Пушкину восприятие мира, как движения или огня, естественно привело обоих к тождественному пониманию истины. Гераклит учил, что только приобщаясь божественному разуму, человек становится разумным. Поэтому он строго различал мнения двух родов: истинны те идеи, которые внушены индивидуальной душе Логосом, вселенским огнем, – и они огненной природы; напротив, мнения, порожденные остылостью души, то есть чувствами и ощущениями, ложны, и оттого ложны все раздельные знания, кроме тех, которые питает Логос. Точно также мыслит и Пушкин. Он полагает "солнце" – то есть огонь, – другими словами, абсолютную динамику человеческого духа, – единственным источником истинного познания, равно – поэтического и философского. Мы знаем, что поэзия, по его мысли, – огонь; но и правда – огонь; поэтому он в образе солнца обобщает "музы" и "разум":
Да здравствуют музы, да здравствует разум!
Ты, солнце святое, гори!
Как эта лампада бледнеет
Пред ясным восходом зари,
Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.("Вакхич. песня").
Его свидетельство не оставляет сомнения. Подлинная правда для него всегда – пламенная:
И правды пламень благородный
("В альб. А. О. Россети").
И правду пылкую приличий хлад объемлет
("Чаадаеву. В стране, где я забыл").
Поэтому "правда" у него часто сочетается со "свободой"; он о себе говорит:
Поклонник правды и свободы
и в другом месте:
Я говорил пред хладною толпой
Языком истины свободной,
или иначе в черновой:
Устами правды и свободы
("В. Ф. Раевскому": "Ты прав, мой друг").
Горящему духу он противопоставляет холодный ум:
Хладный ум угомонив
("Евгений Онегин", IV).
и пламенной правде – холодную истину:
Пора унылых сожалений,
Холодной истины забот(Стансы Толстому)
Уж хладной истины докучный вижу свет
("А. А. Шишкову").
Поэтому он ненавидит рассудочное знание; в черновых "Евгения Онегина" он дважды употребил выражение: "хладные науки" (в 20-й строфе 2-й песни, и в 3-й строфе 8-й песни); в "Сцене из Фауста" сказано:
Я проклял знаний ложный свет.
Только в этой связи получают смысл непонятные иначе заключительные строки его "Героя".
Да будет проклят правды свет,
Когда посредственности хладной,
Завистливой, к соблазну жадной,
Он угождает праздно! – Нет,Тьмы низких истин мне дороже
Нас возвышающий обман.
Оставь герою сердце; что же
Он будет без него? Тиран!
Пушкин говорит этими стихами: Наполеон был герой, то есть огненный дух, а не тиран (синоним последней остылости духа, неподвижного устава); следовательно, у него несомненно было сердце, он был способен на такой порыв, – и, значит, легенда по своему смыслу верна, хотя бы конкретный факт, посещение чумного лазарета в Яффе, и был ложен. Пушкин говорит: эта легенда есть пламенная правда, правда об огне Наполеонова духа, а знание "строгого историка" – ложная истина о холоде его духа, одна из тех, какими питается холодная толпа. Он определяет, какое из двух мнений – правда, и какое – ложь, и, определив, выбирает правду и отвергает ложь. Если бы Пушкин знал то определение Гераклита: "Сухой блеск – душа наилучшая и мудрейшая", – он этими словами мог бы точно очертить Наполеона или Петра, какими он их видел:
Лик его ужасен,
Движенья быстры.
Он прекрасен,
Он весь – как Божия гроза.
Ни капли жидкого, хотя бы кипящего чувства, но молнийные вспышки предельно разожженного огня, – безудержной динамики духа.
Часть вторая
Течение Гольфстрема
Нам открылось поразительное зрелище совпадения двух далеко разобщенных могучих умов в непонятной и чудовищной, но основной идее их мировоззрения. Их согласие, как сказано, лишь часть общей картины. Метафизика Гераклита и психология Пушкина– точно две далеко отстоящие друг от друга заводи, в которых застоялось и углубилось определенное течение человеческой мысли, идущее из темной дали времен. Гераклит не создал своего учения, и Пушкин, конечно, не читал Гераклита. Исследователи давно ищут связать основную идею Гераклита с древними религиями Востока – то с египетской, то с персидской, а в последнее время все больше крепнет догадка, что оно выросло из глубины эллинского народного мышления и, таким образом, восходит к древнейшим верованиям человечества. Гераклит ближе к истокам: он стоит в конце периода живого кипения той метафизической мысли, когда она, остывая, уже поддавалась формированию, и вместе настоятельно требовала его. И вот, нам надо подняться за Гераклита вверх по течению и поискать более горячих и более обширных заводей.