И эта иступленная, невообразимая, нечеловеческая работа длится, без перерыва, без отдыха, тридцать лет.
"На таких людях не тело, а бронза", - говорит о Наполеоне Раскольников. Нет, тело, и очень слабое, может быть, даже слабее, чем у обыкновенных людей.
У Первого Консула такой болезненный вид, что "кажется, он не проживет недели". И потом, с годами, когда он уже окреп, - простужается от всякого сквозняка; при малейшем свете не может спать; от лишнего куска делается у него рвота; не выносит ни запаха свежей краски, ни тесной обуви; легко, по-женски, плачет и чувствует себя дурно. Вообще, обнаженные нервы. "Нервы у меня в таком состоянии, что, если бы не постоянно медленное кровообращение, я мог бы сойти с ума".
Но силою духа он побеждает слабость тела. "С телом моим я всегда делал все, что хотел". Есть тело "душевное" и тело "духовное", по апостолу Павлу, "психическое" и "пневматическое". Наполеон - один из величайших "пневматиков", хотя, разумеется, не в нашем, христианском, смысле. Как бы воочию проступает в нем тело духовное сквозь душевное. Кажется, именно здесь начало Наполеоновой "магии".
В мрачных покоях Тюльерийского дворца он живет, как суровый монах. Прирожденный постник, трезвенник. Мало ест: "как мало ни ешь, - все много". Пьет только воду с красным вином. Спешит есть: восемь минут на завтрак, пятнадцать - на обед; иногда забывает, что не обедал. Женщин ласкает с такою же поспешностью. "Впрочем, только пять-шесть дней в году женщины имеют над ним какую-нибудь власть, да и то…" - замечает с грустью Жозефина. Кажется, единственная роскошь его - нюхательный табак, лакрица с анисом для освежения рта, одеколон да паровые ванны.
Бессребреник: богатейший из государей в Европе, сам для себя никогда ничего не имел; даже Мальмезон куплен на имя Жозефины. "У каждого свой вкус, - говаривал, - у меня был вкус к постройкам, но не собственности". Выехал из Франции почти ни с чем, так что на Св. Елене вынужден продавать серебряную посуду и похоронен на счет англичан, своих тюремщиков.
Тело - недвижность, дух - движение. Он весь - дух, и весь движение, как бы заключенная в человеческом теле молния.
"Можно подумать, что он хочет осуществить perpetuum mobile, - доносит английский комиссар с острова Эльбы. - Любит на прогулках утомлять всех своих спутников до изнеможения. Кажется, пока он на ногах, ему невозможно даже присесть, чтобы что-нибудь написать. После прогулки под палящим солнцем, от пяти утра до трех пополудни, посетив фрегаты и транспорты, три часа еще ездил верхом, "чтобы отдохнуть", как сам мне сказал".
В 1809-м, во время Испанской кампании, проскакал верхом, во весь опор, в 5 часов, 35 испанских лье, около 130 километров, от Валладолида до Бургоса; выехал с многочисленной свитой, но по дороге спутники постепенно отставали от него, так что он прискакал в Бургос почти один. На охоте делает по сотне верст. При Кастильоне, в первой Итальянской кампании, загонял, в три дня, пять лошадей.
Так же неутомим пеший. Ходит иногда взад и вперед по комнате пять-шесть часов сряду, не замечая. Любит разговаривать на ходу: "кажется, мог бы так проходить целый день".
И внутреннее движение соответствует внешнему. "С меньшею скоростью несутся по небу тучи, гонимые бурей, чем мысли и чувства его". Вот почему он не может писать: рука не поспевает за мыслью; диктует, и всегда с такою скоростью, что кажется, разговаривает со своим корреспондентом: "если бы кто-нибудь подслушал у двери, то подумал бы, что говорят двое". - "Ни за что не повторяет раз продиктованного, и прерывать его тоже нельзя". Эта неповторимость мысли - от ее совершенной органичности, живости. "И диктует тоже почти всегда на ходу; по быстроте шагов можно судить о быстроте мыслей".
Кажется, это человек на земле, больше всего двигавшийся. И такому человеку Св. Елена - "казнь покоя"; дьявол бы для него злейшего ада не выдумал.
"Безмерно то, что я сделал, но что замышлял сделать, еще безмернее". Кто это говорит, - Наполеон, владыка мира? Нет, устроитель сточных труб. "Надо сделать, сколько я сделал, чтобы понять, как трудно делать людям добро… Я истратил около тридцати миллионов на сточные трубы, и никто мне за это спасибо не скажет".
Солнце Аустерлица видимо всем, а сточные трубы невидимы, - ни те, под землей, ни другие, в политике, осушившие кровавую хлябь Революции. Но где лицо героя богоподобнее - в солнце Аустерлица или во мраке сточных труб?
Вот еще одно лицо Наполеона "неизвестного" - смиренного. Точно ассирийский бог солнца, крылатый бык-исполин, запрягся в плуг и пашет неутомимо: "рад бы отдохнуть, да запрягли вола, - паши"!
Точность работы, может быть, еще удивительнее, чем ее безмерность. Точность, добросовестность, не такая, как у людей, а как у богов или вечных сил природы: только звезды восходят на небе и боги воздают людям с такою чудесною, математическою точностью.
Детски радуется, когда в многомиллионных счетах находит ошибку в двадцать сантимов. Как-то раз, увидев в руках императрициной фрейлины бельевую книжку, взял ее, просмотрел и нашел, что стирка стоит слишком дорого; начал торговаться о каждой штуке белья и выторговал, сколько считал справедливым.
От великолепных, новых занавесей на окнах Тюльерийского дворца отрезал золотую кисть и спрятал в карман, а через несколько дней показал ее заведующему дворцовой мебелью: "Боже меня сохрани заподозрить вашу честность, мой друг, но вас обкрадывают: вы за это заплатили на треть дороже настоящей цены".
Тот же Демиург, бог Работник, - в солнцах и в атомах. "В малом ты был верен, над многим тебя поставлю". Если бы так не дрожал над двадцатью сантимами, не совершилось бы чудо - почти внезапная, в три-четыре года консульства, метаморфоза нищей босоножки, Франции, в богатейшую царицу мира.
За три недели до смерти, между двумя рвотами, "черными, как кофейная гуща", от раковой язвы в желудке, сидя в постели, держа на коленях папку с листом бумаги и макая перо в чернильницу, которую держит перед ним обер-гофмаршал, пишет прибавление к завещанию, под литерой А, где перечисляет забытое в прежних статьях: "Все мои матрацы и одеяла, полдюжины рубашек, полдюжины платков, галстухов, полотенец, носков, пара ночных панталон, два халата, пара подвязок, две пары кальсон и маленький ящичек с моим табаком". Все это завещает на память сыну.
"Какое мещанство! Лучше бы о душе подумал в такую минуту" - так для нас, "христиан", но не для него, "язычника". Ведь вся душа его - любовь к Земле: та же любовь - в мечте о мировом владычестве и в этой заботе о щепотке табака.
"Я держал мир на плечах: J'ai porté le monde sur mes épaules". Если наша ветхая Европа все еще кое-как держится, то, может быть, только потому, что этот Атлас - исполинский, апокалипсический Мещанин - все еще держит ее на плечах.
ВОЖДЬ
Чтобы увидеть как следует лицо Наполеона-Вождя, надо понять, что война для него не главное. Как "существо реальнейшее", он слишком хорошо понимает историческую неизбежность войны для своего времени; понимает, что война все еще "естественное состояние" людей. Но и здесь, как во всем, идет через то, что людям кажется "естественным", к тому, что им кажется "сверхъестественным", через необходимость войны - к чуду мира: ведь главная цель - его мировое владычество, всемирное соединение людей, и есть конец всех войн, вечный мир.
"Чтобы быть справедливым к Наполеону, надо бы положить на чашу весов те великие дела, которых ему не дали совершить". Совершить великие дела дали ему только на войне, но не в мире. Как это ни странно звучит, Наполеон - миротворец: вечно воюет и жаждет мира; больше чем ненавидит - презирает войну, по крайней мере, в свои высшие минуты. Понял же и на всю жизнь запомнил тот вой собаки над трупом ее господина, на поле сражения; понял или почувствовал, что эта смиренная тварь в любви выше, чем он, герой, в ненависти - войне.
"Что такое война? Варварское ремесло". - "Война сделается анахронизмом… Будущее принадлежит миру: некогда победы будут совершаться без пушек и без штыков". Легкими могли бы казаться эти слова в устах такого миротворца-идеолога, как Л. Толстой; но в устах Наполеона приобретают они страшный вес.
Воля к миру и воля к войне - таково глубочайшее в нем соединение противоположностей; глубочайший, может быть, ему самому еще невидимый, "квадрат" гения.
"Генерал - самый умный из храбрых", - определяет он гений Вождя. Чтобы кончить мысль его, надо бы сказать: "Генерал - самый храбрый из храбрых и самый мудрый из мудрых". Совершенно храбрых людей мало; совершенно мудрых и того меньше; а соединяющих эти два качества нет вовсе или есть один за целые тысячелетия. Таким и сознает себя Наполеон: "тысячелетия пройдут, прежде чем явится человек, подобный мне".
Военная наука состоит в том, чтобы сначала хорошо взвесить все шансы и затем, точно, почти математически, расчесть, сколько шансов надо предоставить случаю… Но это соотношение знания и случая умещается только в гениальной голове. Случай всегда остается тайной для умов посредственных и только для высших становится реальностью.
Тайна случая, тайна рока есть Наполеонова тайна, по преимуществу, потому что он "человек рока".
"Вечность, Эон - дитя, играющее в кости", по Гераклиту. Случай, судьба, "звезда" - игральная кость вечности. И война есть тоже "игра в случай" Вождя с Роком. "Ставить на карту все за все" - правило игры. Никогда никто не играл в нее с таким математически точным расчетом, геометрически ясным видением, - "мой великий талант ясно видеть… это перпендикуляр, который короче кривой", - и с таким пророческим ясновидением, как Наполеон. Соединения случая с математикой, самого слепого с самым зрячим - таков умственный "квадрат" военного гения.
Перед началом каждой большой кампании или перед каждым большим сражением целыми днями лежит он ничком на полу, на огромной разостланной карте, утыканной булавками с восковыми разноцветными головками, отмечающими действительные и предполагаемые диспозиции своих и чужих войск; обдумывает чудный порядок, с каким военные части будут переноситься за сотни, за тысячи верст, - с берегов Ламанша, из Булонского лагеря, на берега Рейна или из Сиерра-Моренских гор в русские степи; концентрические марши, непрерывные наступления, молниеносные удары, весь стратегический план, простой и прекрасный, как произведение искусства или теорема геометрии. Главная задача - поставить противника перед началом операции в невозможность соединиться со своей операционной базой; Маренго, Ульм, Иена, Аустерлиц - различные применения этого метода. Тут все - математика, механика: "сила армии, подобно количеству движения в механике, измеряется массой, помноженной на скорость; быстрота маршей увеличивает храбрость войск и возможность победы".
Бесконечная осторожность, как бы "трусость", вождя тут лучше храбрости. "Нет человека трусливее меня при обдумывании военного плана: я преувеличиваю все опасности… испытываю самую мучительную тревогу, что, впрочем, не мешает мне казаться очень спокойным перед окружающими. Я тогда как женщина в родах (comme une fille qui accouche). Ho только что я принял решение, я все забываю, кроме того, что может мне дать успех".
Все забывать в последнюю минуту так же трудно, как до последней минуты помнить все. Медленная механика, геометрически ясное видение - сначала, а потом - внезапное ясновидение, пророческая молния.
"Горе вождю, который приходит на поле сражения с готовой системой". Вдруг освобождаться от системы, от знания, от разума, сбрасывать их, как ненужное бремя, еще труднее, чем их вести.
"Странное искусство война: я дал шестьдесят больших сражений и ничему не научился, чего бы не знал уже при первом". "У меня всегда было внутреннее чувство того, что меня ожидает". Это "внутреннее чувство", или первичное, раньше всякого опыта, знание, и есть то "магнетическое предвидение", о котором говорит Буррьенн; врожденное "знание-воспоминание", anamnesis, Платона. Кажется, в самом деле, за целые тысячелетия оно никому из людей не было дано в такой мере, как Наполеону.
"Похоже было на то, что план кампании Мака (австрийского фельдмаршала) я сочинил за него". - "Кавдинским ущельем для Мака будет Ульм", - предсказал Наполеон, и, как предсказал, так и сделалось: день в день, почти час в час, Ульм капитулировал. План Аустерлица исполнился с такою же точностью: солнце победы блеснуло первым лучом в тот самый день, час и миг, когда велел ему Наполеон. Утром в день Фридланда, еще не победив, он спокойно завтракает под свистящими пулями, и лицо его сияет такою радостью, что видно: знает - "помнит", что уже победил. Да, именно помнит будущее, как прошлое.
"Великое искусство сражений заключается в том, чтобы во время действия изменять свою операционную линию; это моя идея, совсем новая". Это возможно только благодаря совершенной немеханичности, органичности плана: он остается до конца изменчивым, гибким в уме вождя, как раскаленное железо в горне.
"В самых великих боях вокруг Наполеона царствовало глубокое молчание: если бы не более или менее отдаленный гул орудий, слышно было бы жужжание осы; люди не смели и кашлянуть". В этой тишине прислушивается он к внутреннему голосу своего "демона-советчика", по слову Сократа, - к своему "магнетическому предвидению".
Но наступает наконец и та последняя минута, когда нужно "ставить на карту все за все". - "Участь сражений решается одною минутой, одною мыслью - нравственною искрою". "Сражение всегда есть дело серьезное, но победа иногда зависит от пустяка - от зайца". Этот "заяц" - смиренная личина Рока - "Вечности, играющей, как дитя, в кости". Бородино проиграно из-за Наполеонова насморка; а Ватерлоо - из-за дождя, не переставшего вовремя.
В эту-то последнюю минуту и происходит тот молнийный разряд воли, которым Вождь решает все. "Нет ничего труднее, но и ничего драгоценнее, как уметь решаться".
"Очень редко находил он в людях нравственное мужество двух часов пополуночи, т. е. такое, при котором человек, будучи застигнут врасплох самыми неожиданными обстоятельствами, сохраняет полную свободу ума, сужденья и решенья. Он говорит, не колеблясь, что находил в себе больше, чем во всех других людях, это мужество двух часов пополуночи и что видел очень мало людей, которые в этом не отставали бы далеко от него".
"Кажется, я самый храбрый на войне человек, который когда-либо существовал", - говорит он просто, без тени хвастовства, только потому, что к слову пришлось.
Храбрость военная в нем вовсе не главная; она только малая часть того "послеполуночного мужества", о котором он так хорошо говорит, - "послеполуночного", в двойном смысле, точном и переносном, может быть, ему самому еще не понятном: полдень воли, действия, кончится - начнется полночь жертвы, страдания; но в обеих гемисферах - одно и то же солнце мужества.
Чтобы не видеть, что Наполеон храбр на войне, надо быть слепым. Так слепы Толстой и Тэн. Мера этой слепоты дает меру их ненависти. Тэн старается даже доказать, что Наполеон - "трус". И многие "справедливые" судьи поверили этому, обрадовались: "Он трус, как мы!"
Трудно сказать, когда Наполеон был храбрее всего. Кажется, от Тулона до Ватерлоо, и дальше, до Св. Елены, до последнего вздоха, - одинаково. Этот "свет, озарявший его", по слову Гете, "не погасал ни на минуту". Но Франция увидела впервые лицо молодого героя, такое прекрасное, какого люди не видели со времени Эпаминондов и Леонидов, - в Аркольском подвиге.