При отступлении от Москвы, узнав о заговоре полоумного генерала Малэ для низвержения династии, воскликнул: "Так вот как прочна моя власть! Одного человека, беглого арестанта, довольно, чтобы ее поколебать. Значит, корона чуть держится на голове моей, если дерзкое покушение трех авантюристов в самой столице может ее потрясти". Да, на голове его корона - как сусальная корона кукольного императора, и власть его прочна, как сон.
А за несколько месяцев перед тем, глядя с Поклонной горы на распростертую у ног его Москву, он утешается, после страшных бед, перед страшными бедами, этим волшебным зрелищем - театральной декорацией. "Рукоплескания всех народов, казалось, приветствовали нас". Древние Фивы - Москва, вот какие дали пространства и времени захватывает этот исполинский сон. Но вдруг все улетает, рассеивается, как марево, как мимолетящее облако, от одного тихого веяния - вести: "Москва пуста!" Пуста, как сон пустой. И декорация меняется: "Москва исчезает, как призрак, в клубах дыма и пламени". "Это было самое величественное и ужасное зрелище, какое я видел в моей жизни", - вспоминает он на Св. Елене. Там же, на развалинах обгорелой Москвы, он устраивает Французский театр - зрелище в зрелище, сон во сне. Это уже вторая степень "мира как представления": не число, а логарифм числа.
"Генерал Бонапарт видел воображаемую Испанию, воображаемую Польшу (Россию) и теперь видит воображаемую Св. Елену", - говорит Гудсон Лоу. Это значит: воля его к жизни, от начала до конца, есть воля к сновидению:
Вся наша жизнь лишь сном окружена,
И сами мы вещественны, как сны,-
эти слова Просперо-Шекспира он понял бы: строить сны свои из вещества мира, а мир свой - из вещества снов.
"Существо реальнейшее" - существо идеальнейшее - два лица его, и как решить, какое из них настоящее?
Это - в великом, это в малом.
"Он любил все, что вызывает мечтательность: Оссиана, полусвет, меланхолическую музыку. Жадно слушал шум ветра, говорил с восторгом о реве волн морских; склонен был верить в привидения и вообще был суеверен. Иногда, вечером, выходя из своего кабинета в салон г-жи Бонапарт, приказывал занавешивать свечи белым газом, и все мы должны были хранить молчание, пока он рассказывал нам истории о привидениях… Или, слушая тихую и медленную музыку, впадал в задумчивость, которой никто из нас не смел нарушить ни одним движением".
Эти занавешенные дымкою свечи льют призрачный свет сновидений, как бы уже предрекают тот солнечный свет сквозь облака - призраки над Св. Еленою.
Однажды импровизует и разыгрывает в лицах фантастическую повесть о двух несчастных любовниках, Терезе и Джулио, где, между прочим, действует таинственное существо, Андрогин-Сибилла, похожее на самого Наполеона или Диониса Оборотня.
"Джулио вонзил кинжал в сердце Терезы", - заключил он рассказ и, подойдя к императрице, сделал вид, что вынимает кинжал из ножен: иллюзия была так сильна, что фрейлины, вскрикнув от испуга, кинулись между ним и Жозефиной. А Бонапарт, как превосходный актер, не смущаясь и не замечая произведенного им впечатления, продолжает рассказ". - "Предаваясь полету воображения, он так увлекался, что все окружающее для него исчезало". Уверяли, будто бы он учился у великого актера, Тальма; но он, "пожалуй, сам мог бы его научить".
"Когда диктует воззвания к армии, похож на итальянского импровизатора или Пифию на треножнике". Значит, и здесь, на полях сражений, лицедействует, сочиняет, как в салоне г-жи Бонапарт - "историю о привидениях", - всемирную историю; и пороховой дым клубится, как дым Пифийской расщелины или облака-призраки Св. Елены.
Маг, вызывающий видения, или, по-нашему, съемщик исполинских фильмов. Великий мастер художественных противоположностей.
Главнокомандующий Египетской армии, генерал Бонапарт, давая охранную грамоту инокам Синайской обители, "из уважения к Моисею и народу израильскому, чья космогония напоминает нам века незапамятной древности", вписывает имя свое в книгу почетных гостей, рядом с именем Авраама. Что это, "комедиантство", "шарлатанство", световая реклама на облаках или апокалипсическое знамение? Может быть, все это вместе; может быть, он искренне чувствует выход свой из времени в вечность, из всемирной истории в космогонию - эсхатологию.
А вот и другие маски все той же "комедии". Мечтает, "на старости лет, объезжать вместе с императрицей, потихоньку, на своих лошадях, как супружеская чета поселян, все закоулки империи, принимая жалобы, исправляя обиды и сея всюду память о своих благодеяниях". Тут, конечно, лев в овечьей шкуре: знает сам, что этого не будет, но, может быть, снилась ему и эта мещанская идиллия; мещанство в нем глубже, чем кажется.
В память знаменитых слов своих на поле сражения Эйлау: "Страшное зрелище! Вот что должно бы внушить государям любовь к миру и омерзение к войне", - заказывает живописцу Гро (Gros) картину этого поля с ним, Наполеоном, стоящим среди убитых и раненых и подымающим к небу глаза, полные слез. Лучше бы не заказывал, не играл "комедии" хоть в этом; но и это еще не значит, что не чувствовал искреннего омерзения к войне.
Перед конвоем австрийских раненых, останавливая свиту и снимая почтительно шляпу, восклицает: "Честь и слава несчастным героям". Этому театральному жесту мог бы позавидовать Тальма, но и это не значит, что в самом жесте не было ничего искреннего.
Бедного русского мальчика, графа Апраксина, попавшего в плен под Аустерлицем и просто, по-детски, плачущего, утешает пустыми словами: "Успокойтесь, молодой человек, и знайте, что нет стыда быть побежденным французами!" Лучше бы не утешал! Но если бы Л. Толстой не в меру возмутился этой "комедией", то, может быть, только потому, что сам иногда участвовал в комедии, более тонкой - так называемой "правдивости".
Зная, что Жозефина бесплодна, и из жалости не желая с ней разводиться, предлагает ей разыграть мнимую беременность, чтобы объявить наследником сына своего от другой женщины. Жозефина соглашается, и дело стало только за тем, что лейб-медик Корвизар отказывает наотрез участвовать в обмане. Тут все удивительно: искренняя жалость к стареющей жене, детская беспомощность обмана, странная в таком реалисте, мечта основать династию на призраке - наследнике-подкидыше и предел "комедиантства", "шарлатанства", которого ничем нельзя оправдать, ни даже объяснить, - разве только этим: если мир - сновидение, "представление" и все в мире обманчиво-призрачно, то что значит лишний обман, к тому же, с доброю целью?
Жозефина жалуется, что "за долгие годы, проведенные ею с Бонапартом, не было у него ни одной минуты искренней". Так ли это? Может быть, он по-своему искренен, но искренность у него иная - иная правда, чем у нее. "Какой он смешной, Бонапарт! II est drôle Bonaparte!" - восклицала она при первом знакомстве с ним. Надо было быть такой мартиникской канарейкой, как Жозефина, чтобы не почувствовать, что он не "смешной", а страшный. Г-жа Ремюза это чувствует и, как ребенок, плачет от страха.
"Комедиант", "лицедей", но не лицемер; вечно играет роль, но не чужую, а свою же собственную: Наполеон, играющий роль Наполеона. В этом смысле он - сама правда, но правда эта так ни на что не похожа, что никто ей не верит. "Тайные склонности мои, в конце концов, естественные, дают мне бесконечные возможности обманывать всех". В этих-то именно "естественных склонностях", он - иного творения тварь, человек иного космического цикла - зона - не 1800 года по Р. X., а 18 000 - до Р. X., или такого же далекого будущего; человек из "Атлантиды" или из "Апокалипсиса". Чтобы все обманывались в нем, ему надо только быть совершенно правдивым, самим собою.
В сущности, он никого не обманывает, - только скрывает себя от всех, чтобы не слишком испугать людей своим "чудесным-чудовищным"; для того и носит маску, покрывает лицо свое, сходя к народу, из Синайского облака.
Никого не обманывает - сам обманут всеми. Кажется, ни один из государей не был так обманут и предан, как он, - министрами, маршалами, женами, любовницами, братьями, сестрами, врагами, друзьями. Как это ни странно сказать, он простодушен, бесхитростен; даже слишком правдив, обнажен до цинизма, например, в убийстве герцога Энгиенского или в "грязной истории" с испанским королем. Простодушно, бесхитростно отдается сначала "лукавому византийцу", Александру I, потом тестю своему, австрийскому императору, и, наконец, англичанам. Только на Св. Елене опомнился: "Дорого я заплатил за мое романтическое и рыцарское мнение о вас - англичанах".
"Эти люди не хотят со мной разговаривать, - жалуется Коленкуру во время Шатильонского конгресса 1814 года. - Роли наши переменились… Они забыли, как я поступил с ними в Тильзите… Великодушие мое оказалось просто глупостью… Школьник был бы хитрее моего". Может быть, оттого и погиб, что был слишком правдив.
Гибкостью спинного хребта, искусством "изменять маневр, changer de manoeuvre", которым обладают в таком совершенстве Талейран и Фуше, эти две беспозвоночные гадины, - он не обладает вовсе. "Мужества нельзя подделать: это добродетель без лицемерия". А ведь это и есть его добродетель, по преимуществу, - "Pietra-Santa", "Святой Камень", - хребет несгибаемый.
"Мы можем понять друг друга", - пишет император Павел 1 Бонапарту Консулу. Могут друг друга понять, потому что оба - "романтики", "рыцари" и, как это тоже ни странно сказать, "Дон-Кихоты".
"Наполеону, в высшей степени, свойственно было чувство военной чести, военного братства… Этот хитрый политик был всегда рыцарь без упрека", - говорит Вандаль, один из немногих справедливых судей Наполеона.
Как это непохоже на тэновского "кондотьера" - Il principe Макиавелли - "помесь льва и лисицы"! Нет, помесь льва и дракона: львиная сила на крылах мечты.
Все для него призрачно, но это не значит, что все - "покров Майи" над абсолютным ничтожеством. Наполеон, так же как, Гете - величайшая противоположность буддийской мудрости - воли к небытию и к безличности. Оба - вечное "да" против вечного "нет".
Alles Vergängliche
Ist nur ein Gleichniss.
Все преходящее
Есть только символ,-
высказывает Гете, что Наполеон чувствует: временное - символ вечного. Спящему снится то, что было с ним наяву, а живущему во времени - то, что было и будет с ним в вечности. "Мир как представление" исчезает; остается "мир как воля". Волю эту отрицают Шопенгауэр и Будда; Наполеон и Гете утверждают.
Облака, сновидения, призраки, а под ними - Св. Елена, Святая Скала, Pietra-Santa - вечный гранит. Явное, дневное имя его - мужество; тайное, ночное - Рок.
РОК
"Всю мою жизнь я жертвовал всем - спокойствием, выгодой, счастьем - моей судьбе". Вот лицо Наполеона без маски - бесконечная правда его, бесконечная искренность. Когда он говорит: "судьба", он дает нам ключ к запертой двери - к тайной; но слишком тяжел для нас этот ключ! Дверь остается запертой. Наполеон - "неизвестным".
Что такое судьба? Случай, управляющий миром, le hasard qui gouverne le monde, как ему самому иногда кажется; случай - слепой дьявол, и Наполеон, владыка мира, - только раб этого дьявола. Или что-то высшее, зрячее, согласное с волей героя. Может быть, он сам никогда об этом не думал; но, кажется, думал всегда около этого; кажется, все его мысли уходили в эту глубину, где загадана людям загадка Судьбы. Прямо в лицо Сфинкса никогда не заглядывал, но чувствовал всегда, что Сфинкс смотрит ему прямо в лицо, и знал, что, если не разгадает загадки, чудовище пожрет его. Лицо Эдипа перед Сфинксом задумчиво, и лицо Наполеона тоже. Кажется, главное в этом лице, что отличает его от всех других человеческих лиц, - эта бесконечная задумчивость. Чем больше вглядываешься в него, тем больше кажется, что он задумался не только о себе, но и о всех нас, обо всем "христианском" человечестве, которое в своем великом отступлении не захотело Кроткого Ига и подпало железному игу Судьбы.
В ночь перед Иенским сражением император вышел один на аванпостную линию, чтобы осмотреть дорогу, прорубаемую в Ландграфенбергских скалах, для подвоза артиллерии. Ночь была темная; в десяти шагах не видно. Когда он подходил к цепи часовых, один из них, услышав шаги, окликнул: "Кто идет?" - и взял на прицел. Наполеон так глубоко задумался о чем-то, что не слышал оклика и продолжал идти. Часовой выстрелил. Пуля просвистела мимо ушей императора. Он упал ничком наземь, и хорошо сделал; множество пуль пронеслось над его головой: вся цепь часовых дала по нему залп. Благополучно выдержав этот первый огонь, он встал, подошел к ближайшему посту и назвал себя.
Падает лицом на землю, как будто поклоняется, владыка мира, какому-то Владыке большему. Кому же именно - темному дьяволу, случаю, или лучезарной "звезде" своей, ночному солнцу - Року? Может быть, за минуту перед тем, так глубоко задумался вовсе не об этом, а все же около этого, к этому близко, на один волосок, как был тогда на волосок от смерти.
За несколько дней до отреченья и попытки самоубийства в Фонтенбло он был погружен в такую задумчивость, что, "когда входили в комнату им же самим вызванные лица, - не замечал их присутствия; смотрел на них и как будто не видел, более получаса проходило иногда, прежде чем он с ними заговаривал; очнувшись с трудом от своего оцепенения, спрашивал их о чем-нибудь и как будто не слышал ответа". Ничто не могло нарушить эту "как бы летаргическую задумчивость, préoccupation pour ainsi dire léthargique".