В 1810 году, тотчас после бракосочетания с Марией-Луизой, на большом вечернем приеме в Компьенском дворце, где присутствуют первые сановники империи, министры, маршалы, иностранные послы, владетельные князья, короли, эрцгерцоги, - Наполеон выходит из игорной залы в гостиную. Вся огромная свита кидается за ним по пятам. "Дойдя до середины комнаты, - вспоминает очевидец, генерал Тьебо, - император остановился, скрестил руки на груди, уставился глазами в пол, шагов на шесть перед собой, и так застыл, не двигаясь. Все тоже остановились, окружив его большим кругом, и замерли в глубоком молчании, не смея даже взглянуть друг на друга; но потом, мало-помалу, начали переглядываться, в недоумении, ожидая, чем это кончится". Так прошло пять, шесть, семь, восемь минут. Недоумение росло; никто не понимал, что это значит. Наконец маршал Массена, стоявший в первом ряду, подошел к нему потихоньку, как бы крадучись, и что-то сказал ему так тихо, что никто не расслышал. Но, только что он это сделал, император, все еще не поднимая глаз и не двигаясь, отчеканил громовым голосом: "А вам какое дело? De quoi vous melez-vous?" И оробелый маршал, патриарх военной славы, победитель Суворова, "возлюбленный сын Победы", вернулся на свое место, почтительно пятясь. А Наполеон продолжал стоять, не двигаясь. "Наконец, "как бы пробуждаясь от сна", поднял голову, разнял скрещенные руки, обвел всех испытующим взором, повернулся молча и пошел назад в игорную залу. Здесь, проходя мимо императрицы, сказал ей сухо: "Пойдемте!" - и вошел с ней во внутренние покои".
"Все это я вижу, как сейчас, - но до сих пор не могу понять, что это было", - заключает Тьебо. Сцена эта кажется ему недостойным "шутовством, jonglerie". "Никогда я не чувствовал себя таким оскорбленным; деспот в Наполеоне никогда не являлся мне с большим бесстыдством и наглостью".
Бедный Тьебо так оскорблен, что забыл другое свое впечатление от Наполеона: "Я ни с чем не могу сравнить чувства, испытанного мною, в присутствии колоссального существа". Если бы вспомнил, то, может быть, понял бы, что и в компьенской сцене Наполеон не был ни "шутом", ни "деспотом". Из-за чего же "оскорбление"? Со стороны Наполеона оно, во всяком случае, невольное; никого не хочет он оскорблять, уже потому, что никого в такие минуты не видит: люди для него перестают существовать, исчезают, как тени. Но этим-то, кажется, они и оскорбляются.
Недоумение Тьебо - наше недоумение: что же, в самом деле, значит эта "летаргическая задумчивость", как бы летаргический сон? Видит, слышит, бодрствует, действует, как никто, - но все это извне, а внутри - спит, вечный сновидец, лунатик своего ночного солнца - Рока; идет по самому краю пропасти, - только проснется, - упадет; но не проснется до последнего шага в пропасть.
Спит, и сердце чуть бьется, как в летаргическом сне. "Мне кажется, что сердце у меня не бьется: я его никогда не чувствовал". - "У меня точно вовсе нет сердца".
Спит наяву - бодрствует во сне. Сон переплетается с явью, сон входит в явь, не только метафизически, внутренне, но и внешне, физически.
24 декабря 1800 года, едучи в карете в Оперу, спит и видит во сне, будто бы тонет в итальянской речке, Тальяменто; просыпается от взрыва адской машины, на волосок от смерти.
Спит и на полях сражений, "во время самого боя, - далеко за чертой огня". Это даже входит у него в привычку: "Я привык спать на поле сражения". Спит, убаюканный громами пушек, как дитя в колыбели. В самые роковые минуты, все решающие, вдруг засыпает, точно уходит куда-то, за чем-то.
Перед самым Аустерлицем так глубоко заснул, что "его с трудом разбудили". В самом пылу сражения под Ваграмом, когда все решается, велит разостлать на голой земле медвежью шкуру, ложится на нее и засыпает глубоко; спит минут двадцать; проснувшись, продолжает отдавать распоряжения, как будто не спал вовсе. Во время страшной эвакуации Лейпцига, когда рушится весь фронт, - спит спокойно в кресле два часа; только взрыв моста на Эльстере, которым отступление отрезано и армия погублена, разбудил спящего.
Это на войне - это и в мире. Любит работать, вставая с постели, между двумя снами. Кажется, гений Наполеона - ясновидение - и есть этот узкий перешеек бодрствования между двумя пучинами снов.
"Что же подумать о Наполеоновом сне, длящемся от Вандемьера до Ватерлоо?" - спрашивает Леон Блуа. "Он проснулся только пред лицом Божьим". - "Величайшие несчастья и даже падение не могли его разбудить до конца. На Св. Елене он продолжает свой сон". И умирает во сне или просыпается в смерть.
"Он спросил меня, какой род смерти я считаю самым легким, и заметил, что, кажется, смерть от замерзанья лучшая из всех, потому что, замерзая, умираешь во сне, si muore dormendo", - вспоминает доктор О'Меара свою беседу с Наполеоном на Св. Елене. Так во сне умер и он, замерзая от леденящего дыхания Рока.
И море и буря качали наш челн;
Я, сонный, был предан всей прихоти волн;
И две беспредельно были во мне,-
И мной своевольно играли оне.
Кругом, как кимвалы, звучали скалы,
И ветры свистели и пели валы.
Я в хаосе звуков летал оглушен;
Над хаосом звуков носился мой сон.
Сон на море - на "водах многих". - "Воды, которые ты видел, суть люди и народы, и племена, и языки", - говорит Ангел Апокалипсиса. Многие воды Запада - Атлантика, где погибла "Атлантида", зашло солнце первого человечества и солнце последнего "человека из Атлантиды" - Наполеона.
Над хаосом звуков носился мой сон,
Болезненно-яркий, волшебно-немой,
Он веял легко над гремящею тьмой.
В лучах огневицы развил он свой мир,
Земля зеленела, светился эфир…
Светом более ярким, чем наш, светится эфир; земля зеленеет зеленью более свежею - юностью первого мира, допотопного.
Сады, лабиринты, чертоги, столпы…
Древних атлантов титаническое зодчество.
И чудился шорох несметной толпы…
Я много узнал мне неведомых лиц…
Лица иного человечества.
Зрел тварей волшебных, таинственных птиц…
Иного творенья тварь.
По высям творенья я гордо шагал,
И мир подо мною недвижно сиял…
Сквозь грезы, как дикий волшебника вой,
Лишь слышался грохот пучины морской…
Существо Атлантиды - магия, и существо Наполеона тоже: он сам вызывает видения сна своего. Это сон всего человечества - начало и конец всемирной истории: Атлантида - Апокалипсис. Вот почему, как великий маг, волшебник, создает он свой сон.
И в тихую область видений и снов
Врывалася пена ревущих валов.
Войны, победы, величье, паденье, легкими клочьями пены, врываются в сон.
Сон его - пророческий. "У него был род магнетического предвидения своих будущих судеб, une sorte de prévision magnétique de ses futures destinées". "У меня было внутреннее чувство того, что меня ожидает". Люди слепы на будущее, - он зряч: знает - помнит его, как прошлое. "Зрение есть среднепропорциональное между осязанием и предчувствием", - определяет он эти смутные предчувствия, со свойственной уму его математической точностью. - "Рука говорит глазу: как ты можешь видеть за две версты, когда я не могу нащупать за два шага? Глаз говорит предчувствию: как ты можешь видеть в будущем, когда я не могу видеть за две версты?"
В самую счастливую минуту жизни, в 1800 году, после Маренго, он говорит: "Со мной ничего не случалось, чего бы я не предвидел, и я один не удивлялся тому, что я сделал. Я угадываю все и в будущем и достигну моей цели". Если цель его - мировое владычество, то он ее не достиг. Путь ясен - цель темна; знает, что и как сделает, но не знает зачем. "Я чувствую, как что-то толкает меня к цели, которой я и сам не знаю. Je me sens poussé vers un but que je ne connais pas". "Как не поверить в своего рода предназначенье, видя, что часто самые благоприятные последствия происходят для него из событий, которые сначала как будто мешают ему и удаляют от цели. Не похож ли он на человека, которого неодолимая сила ведет, как слепого, за руку?" Слепой - ясновидящий:
Свершитель роковой безвестного веленья.
Перед Ватерлоо, ранним утром, на берегу реки Замбр, Наполеон, в сопровождении одного только дежурного генерал-адъютанта, подошел к бивуачному костру, на котором варился картофель в котле; велел себе подать его и начал задумчиво есть. Кончил, произнес, не без видимой грусти, несколько отрывистых слов: "Это недурно… с этим можно прожить везде и всегда… может быть, уже близок час… Фемистокл…" "Генерал-адъютант, от которого я это слышал, - вспоминает Лас Каз, - говорил мне, что, если бы император победил под Ватерлоо, эти слова исчезли бы из памяти его, как столько других, не оставив в ней никакого следа; но, после катастрофы и, особенно, после того, как прочел слово "Фемистокл" в знаменитом письме Наполеона к английскому принцу-регенту, он был поражен воспоминанием о Замбровском бивуаке, и выражение лица, поза, голос императора долго мучили его и все не могли изгладиться из памяти".
"Ваше королевское высочество, я прихожу к вам, чтобы сесть, как Фемистокл, у очага британского народа. Я отдаюсь под защиту его законов, которой прошу у вашего королевского высочества, как самого могущественного, постоянного и великодушного из моих врагов", - писал Наполеон из Рошфора английскому принцу-регенту.
Значит, накануне Ватерлоо знал, что сделает в Рошфоре.
Это, впрочем, не так удивительно, удивительнее то, что знал это за двадцать восемь лет. Около 1787 года семнадцатилетний Бонапарт начинает писать в своих ученических тетрадях повесть в письмах об австрийском авантюристе, бароне Нейгофе, объявившем себя в 1737 году корсиканским королем под именем Феодора I, арестованном англичанами, посаженном в лондонский Тауэр и через много лет освобожденном лордом Вальполем. "Несправедливые люди. Я хотел осчастливить мой народ, и это мне удалось на одно мгновение; но судьба изменила мне, я в тюрьме, и вы меня презираете", - пишет Феодор Вальполю, и тот отвечает ему: "Вы страдаете, вы несчастны: этого довольно, чтобы иметь право на сострадание англичан". - "Дорого я заплатил за мое романтическое и рыцарское мнение о вас, господа англичане!" - как будто кончает Наполеон на Св. Елене неконченную повесть о корсиканском самозванце и английском узнике.
В тех же ученических тетрадях, делая выписки из "Современной Географии", "Géographie Moderne", аббата Лакруа, старинного учебника, об английских владениях в Африке, он пишет своим тогдашним, слитным и тонким, точно женским, почерком четыре слова:
Ste Hélène, petite isle…
Св. Елена, маленький остров…
Дальше пустая страница: начал писать и не кончил, как будто руку его остановил кто-то.
"Вы фаталист?" - "Ну разумеется. Так же, как турки. Я был всегда фаталистом. Если чего-нибудь хочет судьба, надо ее слушаться". - "Судьба неотвратима. Надо слушаться своей звезды". И умирающий, он отказывается принимать лекарства. "Что на небе написано, - написано… Наши дни сочтены", - говорит, глядя на небо.
Вещее знаменье неба на земле повторяется,
Вещее знаменье земли повторяется на небе,
эту древневавилонскую клинопись он понял бы.
Фатализм, религия звездных судеб, нынешний Восток получил от древнего - от Вавилона, а тот - от еще более глубокой, неисследимой для нас, может быть доисторической, древности, которую миф Платона называет "Атлантидой", а книга Бытия - первым допотопным человечеством. Звездною связью связан Наполеон с этой древностью. Можно бы сказать и о нем, последнем герое человечества, то же, что сказано о первом - Гильгамеше:
Весть нам принес о веках допотопных.
"Человек рока, l'homme du destin", - назвал его, после Маренго, австрийский фельдмаршал Мелас. Это одно из тех глубоких общих мест, которые становятся общей мудростью.
На нем треугольная шляпа
И серый походный сюртук,
и это имя: "человек рока".
Рок для него не отвлеченная идея, а живое существо, которое влияет на чужую мысль, чувство, слово, дело его, на каждое биение сердца. Он живет в роке, как мы живем в пространстве и времени.
Тотчас после взрыва адской машины на Никезской улице Первый Консул входит в Оперу и на рукоплескания двухтысячной толпы, еще не знающей о покушении, раскланивается с такой спокойной улыбкой, что никто не догадывается по лицу его, что за несколько минут он был на волосок от смерти. Это не бесстрашие в нашем человеческом смысле, не победа над страхом, а невозможность испытывать страх. Он знает, что судьба несет его на руках, как мать несет ребенка. "Ангелам Своим заповедает о себе сохранить тебя, и на руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею". Это он знает, или что-то похожее на это, но еще не знает, что это может сделаться искушением дьявола: "если Ты Сын Божий, бросься отсюда вниз".
Ангелы судьбы или дьяволы случая несут его до времени: и вся его тогдашняя жизнь - непрерывное чудо полета. "Как я был счастлив тогда, - вспоминает он первую Итальянскую кампанию. - Я уже предчувствовал, чем могу сделаться. Мир подо мной убегал, как будто я летел по воздуху".
Чудо полета продолжается до Русской кампании. "Вы боитесь, что меня убьют на войне? - говорит он накануне ее. - Так же пугали меня Жоржем во время заговоров. Этот негодяй будто бы всюду ходит за мной по пятам и хочет меня застрелить. Но самое большее, что он мог сделать, это убить моего адъютанта. А меня убить было тогда невозможно. Разве я исполнил волю судьбы? Я чувствую, как что-то толкает меня к цели, которой я и сам не знаю. Только что я достигну ее и буду бесполезен, атома будет довольно, чтобы меня уничтожить; но до того все человеческие усилия ничего со мной не сделают, - все равно, в Париже или в армии. Когда же наступит мой час, - лихорадка, падение с лошади, во время охоты, убьет меня не хуже, чем людей снаряд: наши дни на небесах написаны".
В это же время, перед Русской кампанией, когда дядя его, кардинал Феш, горячо спорил с ним о церковных делах, убеждая не восставать на Бога, довольно-де ему и людей, - Наполеон слушал его молча; потом вдруг взял его за руку, подвел к двери, открыл ее и вывел на балкон. Был зимний день, сквозь голые деревья Фонтенблоского парка бледно голубело декабрьское небо. "Посмотрите на небо. Что вы там видите?" - сказал Наполеон. "Ничего не вижу, государь", - ответил Феш. "Хорошенько смотрите. Видите?" - "Нет, не вижу". - "Ну так молчите и слушайтесь меня. Я вижу мою Звезду: она меня ведет!"
Феш так и не понял, что великая звезда Наполеона - солнце.