Вздымаются черные фонтаны из дыма и земли от разорвавшихся тяжелых снарядов. Металлически лязгают стодвадцатимиллиметровые мины. По-щенячьи вякают шестиствольные немецкие минометы. Громыхает дивизионная артиллерия. Иногда возникает все заглушающий гром наших "катюш", когда одновременно в сторону немецких позиций летят несколько сот снарядов с огненными хвостами, а затем у фашистов раздаются мощные взрывы, от которых земля колышется и у наших траншей. Земля перепахивается и перемалывается железом и взрывчаткой день и ночь. В таких боях идет ежедневное, ежечасное истребление живой силы и техники воюющих сторон, авиации и артиллерии. Но если посмотреть со стороны на это поле боя, то особенного ничего не увидишь, кроме взрывов, воронок; да кое-где торчат башни закопанных танков и колья. А людей нет. Все, что осталось от солдатского братства, тщательно прячется в любых укрытиях. Только иногда пробежит связист или пройдет солдат, который тащит раненого однополчанина. Это еще больше подчеркивает пустынность израненной земли.
В штабе немецкого полка решают проверить это безлюдье у русских. Собирается десятка четыре еще не добитых фрицев; подогреваемые шнапсом и треском автоматов, [они] начинают атаку. И тут передний край русских оживает. Над этой мертвой землей гремит рельс, подымая тревогу. Решительно застучали пулеметы. Зло заливаются автоматы. Из глубины нашей обороны, завывая, несутся снаряды. Атака фашистов захлебывается в крови. Уцелевшие фрицы скрываются в своих траншеях. Эта атака немцев ничего им не давала и ничто не решала. Но нужно было отчитаться перед высшим командованием за активность пехоты.
Это вам, фрицы, не сорок первый год, когда мы с пятью патронами и штыками наперевес, с еще не до конца растерянной верой в пролетарскую солидарность шли на ваши пулеметы и автоматы.
Вспоминаю: ночью мы копали траншею. Противник заметил движение и начал бить дивизионом по площади, где мы работали. Снаряды с воем, выворачивающим нутро, ложились вокруг нас. Нужно было где-то укрыться, а укрытий поблизости не было. И тогда мы кинулись к подбитому танку, который стоял на нейтральной полосе метрах в семидесяти. Под танком была вырыта приличная нора, в которой мы спасались от смерти. Вот и теперь, оказавшись в надежном укрытии, мы со стороны могли наблюдать, как бушует безумство [смерти] на месте нашей работы.
22
На восьмой день боя от роты осталось три десятка человек. Нами уже командовал старший сержант. Офицеры вышли из строя.
В начале боя нас поддерживала батарея полковых пушек-сорокапяток. Еще вчера утром от батареи оставалось одно орудие. В полдень и последнюю пушку подбил немецкий "тигр". Каждый день часов в одиннадцать утра "тигр" вылезал на нейтральную полосу и минут двадцать вел огонь из своего длиннющего орудия по нашим траншеям, а затем уползал в свое логово. Лобовая броня "тигра" сто миллиметров. Ее не берут снаряды дивизионных пушек калибра 76 миллиметров. Вот и сегодня "тигр", не торопясь, начал выползать на облюбованную позицию. И вдруг из нашей траншеи ему навстречу пополз солдат. Это был Ваня Смирнов, тихий, белобрысый, стеснительный паренек. Он полз по канавке, которая шла от нас к немцам. Видимо, за семь дней безнаказанного разбоя немецкие танкисты перестали обращать внимание на нейтральную полосу, потому что Смирнов беспрепятственно дополз почти до самого танка. Мы видели как, приподнявшись, Ваня бросил противотанковую гранату под гусеницу "тигра". Танк дернулся и замер. А Ваня еще бросил бутылку с зажигательной смесью на корму танка. По броне побежали огоньки, и повалил дым. Танкисты стали выскакивать из танка, но их резал из автомата Смирнов. От огня, полыхавшего в танке, взорвались боеприпасы. Взрыв отбросил башню "тигра", а остальное еще долго дымило и воняло на нейтральной полосе.
Смирнов благополучно вернулся обратно. Он был награжден орденом Отечественной войны второй степени.
В бою тяжелых испытаний достается на всех. Но самая тяжелая доля раненым. Вспоминаю солдата, которого я обнаружил на пятый день боя. У него были перебиты ноги, рука и еще был ряд ранений на теле. Уже после боя я в санчасти полка узнал, что у него было больше десяти ран. Я увидел его в воронке, из которой он не мог выбраться, хотя и заполз туда. От июльской жары на нем уже стали загнивать раны, и шел тяжелый запах. Пришлось завернуть [его] в плащ-палатку и тащить на спине, до пмп, который находился метрах в 800–900.
Это был тяжелый труд и мучительный для нас двоих. Через [каждые] двадцать-тридцать метров приходилось бросаться на землю – вокруг начинали рваться снаряды. В дыму и пыли мы пережидали артиллерийский налет и двигались дальше, чтобы через несколько десятков метров снова приклониться к земле. Так, со скоростью черепахи я, кажется, тащился целую вечность. За эти бесконечные часы нас не раз могло накрыть прямым попаданием снаряда. Приходилось быть фаталистом. Ведь еще не изобрели непробиваемый зонтик. Сдав свою ношу медикам, я вышел из землянки и свалился у входа. Прошла не одна минута, пока я пришел в себя. За эти часы я так был занят изнурительной работой, что мне не оставалось времени праздновать труса. Просто временно я потерял страх и поэтому был уверен, что останусь жив с моим страдающим раненым. Но теперь, вспоминая прошлое, я его переживаю с содроганием.
В один из дней я встретился с раненым, передвигающимся на четвереньках. У него были повреждены ступни ног, и он не мог на них наступать. Вот он и полз на руках и коленях. Я хотел ему помочь, но он решительно отказался от моей помощи и посоветовал: "Ты помоги кому-нибудь другому, а я уже сам доползу". А ползти ему еще оставалось метров шестьсот.
Однажды мне попался и такой раненый. Как только начинали рваться снаряды, мой подопечный начинал истерически кричать: "Спрячь мне голову, спрячь мне голову!" Куда я мог спрятать его голову, если лежал с ним рядом, уткнувшись носом в землю, и нечем было дышать от взрывчатки. Сначала мне было смешно слышать эти причитания. Но они повторялись так часто, что наконец [они] мне надоели. И я заорал на солдата и пригрозил бросить его, и пусть он добирается к медикам, как хочет, если не прекратит свои вопли. К этому я добавил несколько просоленных фраз, обычно не употребляемых в медицине, но применяемых широко в народной терапии. Наверно, солдат правильно понял меня и мое милосердие. Так как в дальнейшем совместном путешествии он молча переносил выпавшие на нашу долю тяготы.
Дожили ли эти солдаты и другие, которым я помогал, до Победы? Ведь впереди еще оставалось два года войны. Но я очень хочу верить, что этот желанный день они встретили здоровыми, и, будучи ветеранами, успешно воюют со своими внуками.
Часто думаю, если я, здоровый мужик, так изматывался, помогая раненому, то как работали наши девушки-сестрички, вытаскивая из пекла солдат, чуть ли не вдвое тяжелее себя.
Вспоминаю Зою Коваленко из санроты. Это была маленькая девушка, которую так и звали Зоя-маленькая. В один из боев ее контузило, и она три дня непрерывно дергала головой и мигала глазами. Как она стала бояться каждого снаряда, эта маленькая сестричка! Но она не ушла в тыл, а продолжала делать свою милосердную работу. Через несколько дней все прошло, и она даже подшучивала над своими страхами. В марте 1944 года в лесу под Нарвой бродячая группа фрицев наткнулась на палатку с ранеными, которых опекала Зоя. Она встала на защиту раненых и была буквально изрешечена автоматами этих гадов.
Много за войну погибло сестричек, телеграфисток, радисток и девушек других специальностей. Только в нашем полку из 54 девушек, начавших войну, до Победы дожили 5 человек.
Вечная вам память погибшие сестрички, наши боевые подруги!
Горячие боевые дни под Арбузово подогревались жгучими лучами июльского солнца, которое беспощадно припекало во все свои градусы. Душные ночи не приносили прохладу. Хотелось пить, но воды не было. В некоторых [воронках] скапливалась желтая торфяная вода, но мы ее не пили. К тому же часто в воронке лежали останки погибшего солдата. Обычно я ожидал ночь. Тогда пробирался к Неве, где пил сладкую, прохладную невскую воду. У берега из воды торчали башни утонувших танков, погибших еще во время боев на Невском Пятачке. Иногда на мелководье прибивало течением и волнами погибших товарищей.
Случалось по ночам выполнять неприятную, но нужную работу – хоронить однополчан. Использовали для этого большие воронки от бомб и снарядов. К утру уже нельзя было определить место захоронения. Снаряды уродовали землю до неузнаваемости.
А через несколько дней приходил приказ из штаба: забрать пирамидки и установить на месте захоронения. Приказ мы выполняли, но устанавливали пирамидки приблизительно, а к утру от них не оставалось следов. Их уничтожали фашистские снаряды. Такова правда войны.
В бою нас поддерживала бригада легких танков. Эти шеститонные малютки с экипажем в два человека и маленькой пушечкой (32 мм), были уязвимы для снарядов любого калибра. Они стояли позади пехоты метрах в двухстах, закопанные по башню. Немцы их не видели, но стреляли по площадям и попадали в танки.
Ночью приходил тягач вытаскивать подбитые танки. Тягач это тот же танк КВ, но без башенки. У него мощный мотор, и когда он начинал работать, то рев мотора слышали фрицы, и им казалось, что у нас происходит черт знает что. Поэтому они открывали сумасшедший артиллерийский огонь. Тягач замолкал, и наполовину уменьшалась артиллерийская суматоха. Затем тягач снова начинает вытаскивать своего младшего брата, и опять усиливают огонь немецкие батареи. А мы-то, пехота, думали, что ночью будет потише и можно будет прикрыть глаза. Это многодневное недосыпание в бою накапливает в организме усталость и сон. Вот почему, когда раненый попадает в госпиталь, он несколько дней все время спит. Его будят покушать, и он делает это с открытыми глазами, а сам спит. Ему делают перевязку, а он не видит врача и сестры – он спит, хотя и стонет от боли.
Наступает утро и ночные сумасшествия вступают в дневные права. Иногда в два-три часа ночи над полем боя появляется "старшина". Так мы называли учебный самолет У-2, который изготовлен из фанеры и перкаля. После войны этот самолет переименовали на ПО-2 по фамилии конструктора Поликарпова. На этом самолете делали свои первые воздушные шаги курсанты авиационных школ.
Во время войны У-2 приспособили для ночного бомбометания и он стал легким ночным бомбардировщиком с женским экипажем. Командовали полками этих бомбардировщиков Герои Советского Союза Гризодубова и Раскова. Работали У-2 и связистами, развозя приказы армии штабам корпусов и дивизий.
Но [наш] "старшина" бомб не имеет. На нем установили мощный репродуктор, по которому экипаж передает сводку Совинформбюро. "Старшина", невидимый, тихо плывет в небе над израненной землей. Вначале передача идет на русском языке, а затем повторяется на немецком. Начинается передача – и фронт стихийно замолкает, как завороженный. А затем чары рассеиваются, и огонь на земле начинает бушевать с новой силой.
Через двенадцать дней нас сменяет другая часть. От полка в две с лишним тысячи человек осталось триста, это если считать солдат и офицеров тыловых подразделений.
В нашем взводе погибли Петренко, Марков, не вернулся из разведки Попов. Были и другие потери. Но жертвы были не напрасны. Мы измотали немецкие дивизии, и штурм Ленинграда не состоялся. К тому же мы не позволили немцам перебросить войска на Курскую дугу, где шло величайшее танковое сражение Второй мировой войны.
В бою я все время присматривался – не встречу ли Лешу Ямщикова. Но не увидел его ни живого, ни мертвого. Прости мне, Леша, что я не нашел тебя.
Полк выходит из боя. Начал выходить утром с первыми проблесками зари. Для расквартирования полку определено место на правом берегу Невы километрах в двенадцати от передовой. Штаб полка и некоторые подразделения уже на месте.
А у Арбузово продолжают выходить остальные солдаты. Вот идет группа из 37 человек. Все грязные, обросшие бородами, с потухшими глазами и пожелтевшими лицами. Это идет первый батальон, который ведет командир третьей роты, оставшийся в строю. Перед боем батальон насчитывал около четырехсот человек. Идет взвод ПТР. Четыре человека и два противотанковых ружья. Вот и весь взвод.
И когда они подойдут к расположению полка, их внимательно будет рассматривать старшина роты автоматчиков, рота которого пришла уже на место. Старшина высматривает свою подругу Анечку, что с ней? Он знает, что она может появиться только с третьим батальоном, но все равно провожает взглядом каждого солдата. Медленно, молчаливо идут измотанные боем солдаты.
И наконец появляется третий батальон. Они сразу увидели друг друга, и лица их расцветают приветственными улыбками и молодеют. И этот бой окончен для них удачно. Рядом со старшиной стоит беленькая, с фарфоровым личиком Ниночка из санчасти полка. Она никого и ничего не ждет, но все-таки на что-то надеется.
На восьмой день боя весь полк узнал: убит комиссар полка. Это была убита ее первая коротенькая любовь. Еще прошло мало времени, чтобы могли зарубцеваться раны сердца. Она знает, что стоит напрасно, но одной Ниночке мучительно, а на людях не так тоскливо, и горе не так терзает ее душу. И все ей кажется, что свершится чудо.
Но смерть не ошибалась фамилией. Так и идут рядом: любовь, война и смерть. Получив пополнение, наш корпус (30-й гвардейский) девятнадцатого сентября был снова в бою, но уже левее Арбузово. Корпус наступал на Синявинские высоты, которые до пятидесяти метров поднимались над лежащей перед ней равниной.
Перед высотами простиралась абсолютно ровная, безлесная, частично заболоченная местность, которую фашисты просматривали на глубину около десяти километров. Беда усугублялась тем, что наша пехота не могла закопаться – мешала болотная вода. Артиллерия противника методически уничтожала все живое на этой болотине, которая была розовая от крови наших солдат. Еще в 1983 году на этом болоте была найдена медицинская сестра. Она как живая плавала в этой торфяной жиже. Время и смерть не изуродовали девушку. Сколько погибло там людей – трудно сказать.
Синявинские высоты нашим корпусом были взяты. Был освобожден и поселок Синявино. В этих боях мы потеряли командира взвода лейтенанта Полетаева. Он был душевный человек и хороший командир. В землянку, где находился командир и четверо солдат, попал тяжелый снаряд, и наши товарищи погибли без мучений. Был убит боец нашего взвода Носков, который мечтал после войны приехать в родной колхоз и покрасоваться наградами перед девушками. Был ранен Захарченко.
После Синявинских высот полк обосновался в Углово, среди лесистых холмов. Там мы учились штурмовать высоты и пополнялись. Предстояли новые бои. Солдатское радио утверждало, что будем воевать под Пулково.
23
Новый 1944 год мы встречали там же, в Углово. К встрече готовились под руководством старшего сержанта Верхолата. Он был душой нашего взвода.
Это был человек из той закваски, которая делает людей умельцами, вожаками, движущей силой всякого дела. Призванный в армию еще до войны с финнами, Верхолат после ее окончания попал на полуостров Ханко, где была наша военно-морская база. После начала войны с Германией он отвоевал всю ханковскую баталию.
Так вот, попав из оренбургских степей в армию, Верхолат стал авторитетнейшим помощником командира взвода. Во взводе все держалось на нем: дисциплина, вопросы внутреннего распорядка, учеба. Каждый новый командир взвода сразу чувствовал, на кого он может опереться. Верхолат был единственным человеком во взводе, воюющим с начала Великой Отечественной войны и не имевшим ранений.
Я не раз видел его в бою. Он и там как в обычной обстановке сохранял спокойствие, выдержку, только взгляд его становился жестче и решительней, а коренастая фигура еще собранней. Его сохраняло солдатское счастье. Так, в одном из боев он подорвал танк, абсолютно исправный и брошенный немцами на нейтральной полосе, хотя немцы его здорово охраняли. Он с саперами сумел обмануть фашистов, и танк приказал долго жить.
Под Нарвой в лесу, в десяти шагах от него, от прямого попадания снаряда буквально испарился боец нашего взвода Янушкевич, а Николай не получил даже царапины.
У Синявинских высот Николай спас машину с ранеными. Шофер был убит. Он сумел перехватить руль и вывел машину из опасного кольца – кругом рвались снаряды.
Три медали "За отвагу", медаль "За оборону Ленинграда" украшают его грудь и орден Отечественной войны. Это тоже о многом говорит.
Н. И. Верхолат Довоенная фотография
На таких людях, как Николай Верхолат, держалась и держится наша армия снизу и до верхов. Мы с ним незаметно сдружились. Это была немногословная дружба. Странно говорить о том, что на войне можно оберегать человека. Война есть война. И все же он делал все возможное, чтобы отвести удар от меня. Такова цена его дружеского расположения, неизменной сердечной привязанности.
Итак, мы готовились к встрече Нового года. В землянку пришла пышная, душистая елка. Мы ее украсили бумажками и до блеска начищенными котелками. Это ребячество было разрядкой в нашей суровой жизни. Около двенадцати мы спели рожденную ленинградцами песню, выпили "за тех, кто командовал ротами, мерзнул в сырых блиндажах", а в 12 часов чокнулись фронтовыми ста граммами.
Запевалой был Толя Коротков, который первым узнавал новые песни и часто их пел один. Через несколько дней после Нового года он был откомандирован в войска по охране тыла и там погиб от пули диверсанта.
В двенадцать часов мы выпили по сто грамм фронтовых и пожелали друг другу счастья. Это было в ночь на первое января 1944 года.
А двенадцатого января вечером полк выступил и пошел в сторону Ленинграда. Шел тихий пушистый снежок. Он покрывал белым пологом опустевшие землянки и тропинки, протоптанные между ними, навсегда покинутые нами. Мы уходили, чтобы во время войны больше не возвращаться сюда. Нам путь лежал только на запад.