Вот что значит "гордая душа" - у Данте: миром "обиженная", - не презирающая мира, а миром презренная душа.
II. ДРЕВНЕЕ ПЛАМЯ
Темные башни Флоренции еще темнее, на светлом золоте утра. Самая темная изо всех та, что возвышается над маленькой площадью Сан-Мартино-дель-Весково, в двух шагах от дверей дома Алигьери, - четырехугольная, тяжелая, мрачная, точно тюремная, башня дэлла Кастанья. Каждое утро, на восходе солнца, тянется черная, длинная тень от нее по тесной улочке Санта Маргерита, соединяющей дом, где живет девятилетний мальчик Данте, сын бедного бесславного менялы сера Герардо, - с домом восьмилетней девочки, Биче, дочери вельможи, купца и тоже менялы, но славного и богатого, Фолько Портинари. Сто шагов от дома к дому, или, на языке пифагорейских - дантовских чисел: девяносто девять - трижды тридцать три. Врежется в живую душу Данте это число, мертвое для всех и никому непонятное, - Три, - как в живое тело, в живое сердце, врезается нож.
В черной от башни тени, на белую площадь утренним солнцем откинутой, плачет маленький мальчик от земного сиротства, как от неземной обиды; и вдруг перестает плакать, когда в щели, между камнями башни, под лучом солнца, вспыхивает красный весенний цветок, точно живое алое пламя, или капля живой крови. Глядя на него, все чего-то ждет, или что-то вспоминает, и не может вспомнить. Вдруг вспомнил: "Новая Жизнь начинается", incipit Vita Nova, - не только для него, но и для всего мира, - Новая Любовь, Новая Весна.
15 мая 1275 года, произошло событие, величайшее в жизни Данте, и одно из величайших в жизни всего человечества.
"Девять раз (девять - трижды Три: это главное, что он поймет уже потом, через девять лет, и что врежется в сердце его, как огненный меч Серафима) - девять раз, от моего рождения, Небо Света возвращалось почти к той же самой точке своего круговращения, - когда явилась мне впервые… облеченная в одежду смиренного и благородного цвета, как бы крови, опоясанная и венчанная так, как подобало юнейшему возрасту ее, - Лучезарная Дама души моей, называвшаяся многими, не знавшими настоящего имени ее, - Беатриче".
Вспыхнул под лучом солнца, в щели камней, красный весенний цветок, как живое пламя или капля живой крови: вот чего он ждал, что хотел и не мог вспомнить.
"… И я сказал: вот бог, сильнейший меня; он приходит, чтобы мною овладеть". Этого не мог бы сказать, ни даже подумать, девятилетний мальчик, но мог почувствовать великую, божественную силу мира - Любовь.
Эта "Лучезарная Дама", gloriosa donna, - восьмилетняя девочка, Биче Портинари, - для тех, кто не знает ее настоящего, неизреченного имени. Но девятилетний мальчик, Данте Алигьери, узнал - вспомнил Ее, а может быть, и Она его узнала. Вспомнили - узнали оба то, что было и будет в вечности.
В этой первой их встрече, земной, произошло то же, что произойдет и в последней, небесной: та же будет на Ней и тогда "одежда алая, как живое пламя", - живая кровь (что в земном теле - кровь, то в небесном - пламя); так же узнает он Ее и тогда:
И после стольких, стольких лет разлуки,
В которые отвыкла умирать
Душа моя, в блаженстве, перед Нею,
Я, прежде, чем Ее мои глаза
Увидели, - уже по тайной силе,
Что исходила от Нее, - узнал,
Какую все еще имеет власть
Моя любовь к Ней, древняя, как мир.
Я потрясен был и теперь, как в детстве,
Когда ее увидел в первый раз;
И, обратясь к Вергилию, с таким же
Доверием, с каким дитя, в испуге
Или в печали, к матери бежит, -
Я так сказал ему: "Я весь дрожу,
Вся кровь моя оледенела в жилах;
Я древнюю любовь мою узнал".
Нет никакого сомнения, что Данте, говоря о себе устами Беатриче:
Он в жизни новой был таким,
Что мог бы в ней великого достигнуть, -
связывает эти две встречи с Нею, - первую, земную, в "Новой жизни", и последнюю, небесную, в "Комедии": это будет на небе, потому что было на земле; будет всегда и для всех, в вечности, потому что было для него однажды, во времени, - в такую-то минуту, в такой-то час, такого-то дня: 15 мая 1275 года от Р. X., 10-го - от рождения Данте.
Как это ни удивительно и ни мало вероятно для нас, нет сомнения, что девятилетний мальчик, Данте, был, в самом деле, влюблен в восьмилетнюю девочку. Биче.
Едва девятое круговращенье солнца
Исполнилося в небе надо мной,
Как я уже любил.
К девятилетнему мальчику пришла, в самом деле, восьмилетняя девочка, "с тем огнем", в котором он "всегда будет гореть". Первый ожог этого огня он почувствовал не только в душе, но и в теле, как чувствует его пораженный молнией.
В тот день, когда она явилась мне…
Я был еще ребенком, но внезапно
Такую новую узнал я страсть…
Что пал на землю, в сердце пораженный,
Как молнией.
"Что за лицо у бога Любви?" - спрашивает Платон и отвечает: "молниеносное", opsis astrapousa. To же лицо и у Ангела, явившегося женам у гроба воскресшего Господа: "было лицо его, как молния" (Мт. 28, 3).
Данте мог бы сказать, уже в день той первой встречи с Нею, как скажет
потом, через сорок лет:
Я древнюю любовь мою узнал.
Между этими двумя встречами, земной и небесной, вся его жизнь - песнь Беатриче:
С тех юных дней, как я ее увидел
Впервые на земле, ей песнь моя,
До этого последнего виденья,
Не прерывалась никогда.
Это глубоко и верно понял Боккачио: "С того дня, образ ее… уже никогда, во всю жизнь не отступал от него".
Может быть, главное для Данте блаженство в этой первой встрече - то, что кончилось вдруг его земное сиротство - неземная обида, и что снова нашел он потерянную мать. Девятилетний мальчик любит восьмилетнюю девочку, "Лучезарную Даму души своей", как Сестру - Невесту - Мать, одну в Трех. Сердце его обожгла - и след ожога навсегда в нем останется - молния Трех.
III. ДВА ВМЕСТО ТРЕХ
Данте родился под созвездием Близнецов. Два Близнеца были на небе, два согласно-противоположных Двойника; те же Два будут и на земле в душе самого Данте: Вера и Знание; и душа его между ними разделится надвое.
О, чудное созвездье Близнецов,
О, Свет могучий, весь мой дар, я знаю,
Каков бы ни был он, я принял от тебя…
Под знаменьем твоим я родился
И в первый раз вдохнул тосканский воздух.
Потом, когда вступил я в звездные колеса
Здесь, в высоте вращающихся сфер, -
Твоя назначена была мне область.
Тебя же, ныне, воздыхая снова,
Душа моя благоговейно молит:
Подай мне силу кончить трудный путь!
Надо будет Данте пройти до конца, под знаком Двух, не только на земле, но и на небе, весь "трудный путь" разделения, чтобы достигнуть соединения под знаком Трех.
Мудрым звездочетам тех дней было известно, что рожденные под звездным знаком Близнецов предназначены к великому знанию.
Коль будешь верен ты своей звезде,
То дверь свою тебе откроет Слава, -
предскажет и Брунетто Латини, учитель, ученику своему, Данте, вероятно, потому, что манит и самого Данте слава не великого поэта, а великого ученого: не Гомера, новых песен творца, а Улисса, открывателя новых земель или "никем, никогда еще не испытанных истин", по чудному слову Данте; слава не тех, кто чувствует и говорит, а тех, кто знает и делает. Так редка эта слава, и так необычайна, что он и сейчас, через семь веков, все еще ее не достиг.
Кажется, Данте был несправедлив к отцу. Сделаться великим ученым он не мог бы, если бы для этого не было заложено в нем основания с раннего детства и юности. Школьное учение, в те дни, когда, по свидетельству Боккачио, "науки были совершенно покинуты", стоило немалых денег. Если же верно свидетельство Бруни, что Данте, "с раннего детства был воспитан в свободных науках", то это могло быть лишь потому, что сер Алигьеро, хотя и "меняла-торгаш", подобно всем флорентийцам, - денег не жалел на учение сына: значит, любил его и хотел ему добра. И если мы, чужие люди, через семь веков, можем ему за это многое простить, то сын - тем более. Но Данте отцу не простил:
он вообще не умел или не знал, что умеет прощать.
Первыми книгами, в слабых, детских руках его, были, вероятно, тяжеловесные рукописные учебники Доната и Присциллиана: "Основание искусства грамматики", а первыми учителями - иноки францисканской обители Санта-Кроче, находившейся в ближайшем соседстве с домами Алигьери: здесь была одна из двух главных во Флоренции детских школ; другая была в доминиканской обители Санта-Мария-Новелла.
В школе Санта-Кроче, вероятно, и посвящен был отрок Данте в премудрость семи наук схоластической "Тройни и Четверни", Тривии и Квадривии: в ту входили грамматика, риторика и диалектика; в эту - арифметика, геометрия, музыка и астрономия. Большая часть этих наук была лишь варварским полуневежеством, кладбищем древнеэллинских знаний, высохшим колодцем, камнем вместо хлеба. Хлеб нашел Данте не во многих мертвых книгах, а в единственной живой. "Будучи отроком, он уже влюбился в Священное Писание", - вспоминает один из надежнейших, потому что ближайших ко времени Данте, истолкователей "Комедии". Так же, как в маленькую девочку Биче, "влюбился" он и в великую, древнюю Книгу. "Данте, говорят, был в ранней юности послушником в братстве св. Франциска, но потом оставил его", - вспоминает другой, позднейший, истолкователь. Раньше семнадцати лет Данте, по уставу Братства, не мог принять пострига; но думать о том мог, конечно, и раньше.
Я был тогда веревкой опоясан
И думал ею изловить Пантеру
С пятнистой шкурой, -
(сладострастную Похоть), - вспоминает сам Данте, в Аду, может быть, о той веревке Нищих Братьев, которую носил, или о которой мечтал, с ранней юности.
Судя по тому, что впоследствии он должен был всему переучиваться, в школе он учился плохо. Кажется, главная его наука была в вещих снах наяву, в "ясновидениях". - "Многое я уже тогда видел как бы во сне". - "Данте… видел все", - по чудному слову фр. Саккетти. Истинная наука есть "не узнавание, а воспоминание, anamnêsis", - это слово Платона лучше всех людей, кроме святых, понял бы Данте; узнает - вспоминает он, только в самую глухую ночь, когда
Густеет мрак, как хаос на водах,
Беспамятство, как Атлас давит сушу;
Лишь Музы девственную душу
В пророческих тревожат боги снах, -
душу еще не рожденной, но уже зачатой музы Данте. - "Я уже тогда сам научился говорить стихами", - вспомнит он об этих пророческих снах. Учится в них говорить "сладкие речи любви".
Первый светский учитель Данте, не в школе, а в жизни, - самый ранний гуманист, Брунетто Латини, консул в цехе судей и нотариев, государственный канцлер Флорентийской Коммуны, сначала посланник, а потом один из шести верховных сановников, Приоров; "великий философ и оратор", по мнению тогдашних людей, а по нашему, - ничтожный сочинитель двух огромных и скучнейших "Сокровищ", Tesoro - одного на французском языке, другого - на итальянском, - в которых солома хочет казаться золотом. "Он первый очистил наших флорентийцев от коры невежества и научил их хорошо говорить и управлять Республикой, по законам политики", - славит его летописец тех дней Джиованни Виллани, только с одной оговоркой: "Слишком был он мирским человеком".
Немножечко мирскими
Прослыли мы в те дни, -
признается и сам Брунетто. Что это значит, объяснит он, покаявшись на старости лет, когда и черт становится монахом:
И в Бога я не верил,
И церкви я не чтил,
Словами и делами
Я оскорблял ее.
Больше всего оскорблял тем пороком, о котором скажет Ариосто:
Мало есть ученых, в наши дни, без этого порока,
за который был вынужден Бог
опустошить Содом и Гоморру.
Слишком усердно подражал Брунетто великим образцам языческой древности; слишком нравились ему отроки с девической прелестью лиц, каких много было тогда во Флоренции, каким был и Данте, судя по Джиоттову образу над алтарем в часовне Барджелло (лет в пятнадцать, когда, вероятно, зазнал Данте сера Брунетто, эта девическая, почти ангельская, прелесть Дантова лица могла быть еще пленительней, чем в позднейшие годы, когда писана с него икона-портрет Джиотто).
"Вот связался черт с младенцем!" - посмеивались, должно быть, знавшие вкусы Брунетто над удивительной дружбой великого сановника с маленьким школьником. Думал ли старый греховодник сделать Данте для себя тем же, чем, в Платоновом "Пире", хочет быть Алкивиад для Сократа? Если и думал, то мальчик этого не знал; не узнает, или не захочет знать, и взрослый человек. Но о смертном грехе своего любимого учителя Данте знал так несомненно, что ни искреннее, кажется, хотя и позднее, раскаяние грешника, ни сыновне-почтительная любовь к учителю не помешают ему осудить его на седьмой круг ада, где он его и увидит в сонме вечно бегающих, под огненно-серным дождем, содомитов.
Когда ко мне он руки протянул,
Я обожженное лицо его увидел, -
жалкое, коричнево-красное, маленькое, черепку обожженному подобное, личико увидел, и тотчас же узнал:
О, вы ли это, сер Брунетто, здесь?
В этом удивленном возгласе слышится только бесконечная жалость, а за нею, может быть, и странная легкость, с какой ученик прощает смертный грех учителю, или даже совсем о нем забывает.
Запечатлен в душе моей доныне
Ваш дорогой, любезный, отчий лик.
Тому меня вы первый научили,
Как человек становится бессмертным.
Два бессмертья: одно - на небе, то, которому учат иноки Санта-Кроче; другое - на земле, то, которому учит сер Брунетто, "мирской человек". Надо будет отроку Данте сделать выбор между этими двумя бессмертьями, - двумя путями, - вслед за св. Франциском Ассизским, или за "божественным Вергилием".
Если же он выбора не сделает, то, прежде, чем это скажет, уже почувствует: "есть в душе моей разделение", - между двумя Близнецами, двумя Двойниками, - Знанием и Верой.
Но это "разделение души" на две половины, земную и небесную, - только внизу, а наверху - соединяющий небо и землю чистейший образ Ее, Беатриче, надо всей его жизнью, ровным светом горящий, как тихое пламя - вечная тихая молния Трех.
"С этого дня (первой с нею встречи)… бог Любви воцарился в душе моей так… что я вынужден был исполнять все его желания. Много раз повелевал он мне увидеть этого юнейшего Ангела. Вот почему, в детстве, я часто искал ее увидеть, и видел".
Может быть, не только видел, но и говорил с нею, в той длинной, черной тени на белую площадь от башни делла Кастанья, утренним солнцем, откинутой. "С раннего детства ты был уж Ее", - напоминает ему бог Любви, может быть, об этих детских свиданьях. О них, может быть, вспомнит и сам Данте:
Не вышел я из отроческих лет,
Когда уже Ее нездешней силой
Был поражен.
И уж наверное, вспомнит о них Беатриче в страшном суде над ним, павшим так низко, что ничем нельзя будет спасти его, кроме чуда:
Недолго я могла очарованьем
Невинного лица и детских глаз
Вести его по верному пути.