Ни слов мне не хватает, чтоб сказать,
Ни памяти, чтоб вспомнить то виденье.
Как у того, кто чувствует, проснувшись,
Лишь смутное в душе волненье сна,
Но ничего уже не помнит ясно, -
Так у меня почти совсем исчезло
Из памяти то чудное виденье,
Но сладость, им рожденная, осталась…
О, горний Свет, превосходящий все,
Что скудный разум наш постигнуть может,
Верни душе моей хотя немного
Из явленного мне, и даруй силу -
Того огня хотя бы только искру
Векам грядущим передать!
Большей власти над человеческим словом, чем Данте, никто не имел; но вот эта власть изменяет ему. Как путник в горах, по мере восхождения на высоты, видит, что кончаются деревья, злаки, мхи, - так видит Данте, что на той высоте, которой он достиг, все человеческие слова кончаются.
Отныне будет речь моя, как смутный лепет
Сосущего грудь матери, младенца.
Но может быть, лучше всех внятных слов выражает этот младенческий лепет благоговейный ужас и восторг перед Неизреченным Светом.
…Таков был этот Свет,
Что, если б от него отвел я очи,
То слепотою был бы поражен.
Но вынести его я мог тем легче,
Чем дольше на него смотрел.
О, Благодать Неисчерпаемая, ты дала
Мне силу так вперить мой взор в тот Свет,
Что до конца исполнилось виденье!
Тот же свет осиял и Павла на пути в Дамаск и скольких еще святых: можно сказать, что первичный опыт святости и есть явление этого Света. "Блеск ослепляющий, белизна сладчайшая, - вспоминает св. Тереза Испанская. - Солнечный свет перед этим так темен, что и глаза на него открывать не хотелось бы. Разница между этими двумя светами такая же, как между прозрачнейшей, по хрусталю текущей, отражающей солнце, водою - и темнейшей по темной земле под темным небом текущей… Тот Божественный Свет кажется естественным, а солнечный - искусственным. И так внезапно являет его Господь, что если бы надо было только открыть глаза, чтобы увидеть его, мы не успели бы… Я это знаю по многим опытам".
Дантова опыта не знала св. Тереза, но вот эти два опыта совпадают с такою точностью, что совпадение это делает более чем вероятным их подлинность.
…В той бездне изначальной, я увидел
В одной любви соединенным все
Рассеянное бесконечно в мире…
И понял я, что Бог - простейший Свет…
…Там, в глубине Субстанции Предвечной,
Явились мне три пламеневших круга
Одной величины и трех цветов.
Казалось первый отражен вторым,
Как радугою - радуга, а третий был
Как бы одним огнем, равно дышавшим
Из них обоих. О, как тщетно слово
Пред тем, что мыслью понял я тогда;
Как тщетна мысль пред тем, что я увидел!
О вечный Свет, себе единосущный,
Себя единого в Отце познавший,
Собой единым познанный лишь в Сыне,
Возлюбленный Собой единым, в Духе!
В том круге огненном, что мне сначала
В Тебе казался светом отраженным, -
Когда я пристальней в него вгляделся,
Увидел я внутри, - того же цвета,
Как самый круг, - наш образ и подобье.
"Наш образ", человеческий, в Боге, есть Лик Христа. Вот когда наконец Данте увидел Его, лицом к лицу: увидел, но все еще не узнал и не понял.
И погрузил в Него я взор мой так,
Что был тому геометру подобен,
Который ищет квадратуры круга…
Я все хотел постигнуть и не мог,
Как сочетается тот Образ с кругом,
И как в него он вписан, и зачем.
Вдруг молнией был поражен мой ум, -
Я понял все, но в тот же миг
Потухло все в уме изнеможенном.
И обращала все мои желанья,
Как ровно-движимое колесо,
Опять к себе единой та Любовь,
Что движет солнце и другие звезды.
Две молнии: эта - в конце жизни, и та, в ее начале, в детской любви к Беатриче.
…В тот день, как в мир она пришла…
Я был еще ребенком, но внезапно
Такую новую узнал я страсть…
Что пал на землю, в сердце пораженный,
Как молнией.
Между этими двумя молниями Трех вся жизнь и все творчество Данте.
"Плыл архиерей на корабле по Белому морю и услыхал, что живут на пустынном островке три старца, спасаются, а сами так просты, что и молиться не умеют, как следует. Захотел увидеть их, подплыл к островку, вышел на берег и видит: стоят рядом три старца древних, сединой обросших, - большой, средний и малый, - за руки держатся.
- Как вы Богу молитесь? - спросил архиерей.
И самый древний старец сказал: "Молимся мы так: трое нас, Трое Вас, помилуй нас". И как только сказал это, подняли все трое глаза к небу и сказали: "Трое Вас, трое нас, - помилуй нас!"
Усмехнулся архиерей: "Это вы про Святую Троицу слышали, да не так вы молитесь".
И начал их учить молитве Господней. Долго учил, весь день до ночи: старцы были очень беспамятны. Наконец кое-как выучил, сел на корабль и отплыл. Взошел месяц. Стоит архиерей на корме, глядит в море, туда, где островок скрылся. Вгляделся - бегут по морю старцы, корабль догоняют, белеют и блестят их седые бороды. Бегут, рука с рукой держатся; крайние руками машут, остановиться велят. Поравнялись с кораблем и заговорили в один голос:
- Забыли, раб Божий, забыли твое учение… ничего не помним, научи опять!
Перекрестился архиерей и сказал:
- Доходна до Бога и ваша молитва. Не мне вас учить.
И поклонился в ноги старцам".
Трем "великим богам", Кабирам, - Большому, Среднему и Малому, - совершались в незапамятной древности таинства на о. Самофракии, а на о. Крите, в Кносском дворце-лабиринте баснословного царя-бога Миноса, найдены три глиняных столбика, соединенных в подножии; три голубя сидят на них, по одному на каждом, знаменуя сошествие Трех. Второй дворец Кносса, где найдены столбики, построен за пять веков до Троянской войны (около 1600 г.). Вот когда уже люди поклонялись Трем. Просты были, не умели молиться, как следует, и молились, глядя на три столбика: "Трое Вас, трое нас, - помилуй нас!" И погибая в бурных волнах морских, видели, как в блеске молний, тремя белыми чайками, над черною бездною волн, бегут к ним на помощь три Великих Кабира - Три старца.
В Ханаане, у дуба Мамврийского, явился Господь Аврааму:
Он возвел очи и взглянул, и вот Три Мужа стоят перед ним. (Быт. 18, 2.)
И тотчас узнал он Господа, чье имя - Elohim, "Боги"; Три Бога в Одном. Кажется, оттуда, из Ханаана, и произошло имя Кабиров: Kabru, Великие. А имя вавилонское - Ka-ab-rat: Отец Эа, Мать Иштар и Сын Таммуз. Но люди Сенаара знали их уже в довавилонской, шумерийской, почти невообразимой для нас, как бы допотопной, древности. Им поклонялись и предки Египтян, в столь же бездонной древности, додинастической (VII–VIII тысячелетье): Отец Озирис, Мать Изида, Сын Гор.
Едва человек узнал что-то о Боге и поднял глаза к небу, как увидел Трех. А когда родился на земле Человек, знавший Бога так, как никто не знал до Него и после Него, то вся жизнь этого Человека, от минуты, когда люди услышали из отверзшихся над водами Иордана небес глас Отца: "Ты - Сын Мой возлюбленный" (Мк. 1, 11), и Дух сошел на Сына, - до той минуты, когда Иисус Воскресший сказал ученикам последние слова свои на земле:
Идите, научите все народы, крестя их во имя
Отца и Сына и Святого Духа. (Мт. 28, 19), -
вся жизнь этого Человека была очевидным, всемирно-историческим действием Трех, совершающимся и в жизни всего христианского человечества до "великого отступления" от Христа, il gran rifiuto, которое, начавшись во дни Данте, продолжается до наших дней.
Увы, мой друг, старо и ново, Веками лжи освящено, Всех одурачившее слово:
Одно есть Три, и Три - одно.
Кто прав, - Данте, знающий, что людям нельзя спастись без Трех, или этого не знающий Гёте - весь мир наших дней? Были, вероятно, в жизни Данте такие минуты, когда он спрашивал себя, кто сошел с ума, - он или весь мир, и когда, может быть, чувствовал то же, что человек в параличе, который, проснувшись ночью в доме, где начинается пожар, хочет вскочить, закричать, и не может и знает, что он, вместе со всеми, глубоко спящими в доме, погибнет в огне. То же чувствуют и в наши дни те, кто понял, что сделал Данте, когда сказал никому непонятное и ненужное: Три.
"Кто сошел с ума - я или мир?" - от этого вопроса, если его услышать и понять, как следует, можно в самом деле сойти с ума, или отчаяться не только в себе и в людях, но и в Том, в Ком отчаяться значит упасть в последний круг ада - в "Иудину пропасть", Джиудекку, где в вечных льдах леденеют предатели, потому что отчаяться в Нем - значит Его предать, как предал Иуда. Если бы мы могли довести до конца то, что начинается в этом вопросе: "кто сошел с ума?" - мы поняли бы, почему полусошедший с ума, полуотчаявшийся Данте замуровал в стену именно последние песни "Рая", где возвещается миру то, над чем посмеется Мефистофель-Гёте - дух всего отступившего от Христа человечества наших дней:
Одно есть Три, и Три - Одно.
Если же Данте все-таки не сошел с ума и не отчаялся, а жил и умер с бессмертной надеждой, то потому, что знал, как бессильны над ним люди в этом главном деле его - благовестии Трех.
Так погубить не могут их проклятья
(и то, что хуже всех проклятий, - мертвый сон в доме, где пожар), -
Чтоб не спасала вечная Любовь,
Пока надежда в сердце зеленеет.
Вот для чего Данте, поэт бессмертной надежды, так нужен в наши дни, чтоб не сойти с ума и не отчаяться тем, кто понял, что значит Три.
Так же, как движется тело человека в трех измерениях пространственных, - движется и душа его в трех Измерениях Божественных; так же, как действует закон мирового тяготения физического на тело человека, - действует и на душу его закон мирового тяготения духовного: вот почему все, кто религиозно движется только в двух измерениях - в плоскости, как будто нет ни глубин, ни высот, - раздавливаются тяжестью или проваливаются в пустоту. Это и происходит с людьми наших дней.
"Страшно много человеку на земле терпеть, страшно много ему бед". Три главных беды: Голод, Рабство, Война. Очень возможно, что, после первой Великой Войны, наступит для всей Европейской цивилизации вторая Ледниковая ночь; но если и в этой ночи где-нибудь, на пустынном островке или в пропастях земли будут молиться три Старца: "Трое Вас, трое нас, - помилуй нас!", то и этого будет достаточно, чтобы возобновилось прерванное всемирно-историческое действие Трех в снова христианском, или уже за-христианском в Третий Завет вступившем человечестве. И если тогда, выйдя из Ада, люди снова начнут восхождение на гору Чистилища, в Рай Земной - в Царство Божие на земле, как на небе, то с каким умилением и с какой благодарностью вспомнят они забытого и почтут презренного Данте, великого благовестника Трех.
Что сделал прошлый или что сделает будущий Данте? Вечный религиозный опыт - догмат о Троице - он раскрыл или раскроет по-новому, "не для созерцания, а для действия". Новое тут именно в том, что догмат этот всегда открывался в созерцании, и только у Данте впервые открывается во всемирно-историческом действии. Цель его можно бы выразить тремя словами, простейшими и понятными для всех, всегда и везде: Мир, Хлеб, Свобода.
Три человеческих муки - Голод, Войну и Рабство - утоляют Трое: Отец, Сын и Дух. Хлеб - от Отца:
взяв (Иисус) семь хлебов и воздав благодарение (Отцу)… дал ученикам… И они раздали народу… И ели (все) и насытились. (Мк. 8, 6–8.)
Мир - от Сына:
мир оставляю вам, мир Мой даю вам; не так, как мир дает, Я даю вам. (Ио. 14, 27.)
Свобода - от Духа:
Дух… послал Меня… проповедовать пленным освобождение… отпустить измученных (рабов) на свободу. (Лк. 4, 18.)
Кажется, чуткому уху слышно, как бьется сердце Данте - сердце будущего мира: "Мир, Хлеб, и Свобода; Отец, Сын, и Дух, - Три!" Но так же, как налипшие на трансатлантическом кабеле ракушки не слышат вести, передаваемой от одного материка к другому, - люди не слышат, вот уже семь веков, и сколько еще веков не услышат передаваемого Данте из прошлого в будущее самого непонятного для них, неизвестного и как будто ненужного слова, а на самом деле единственно нужного и единственно спасающего: Три.
Примечания
1
V. N. XXIX.
2
Parad. XXX, 115–126.
3
Goethe. Faust. I, Hexenkueche.
4
De Monarchal. 1, 15 (Opere di Dante, ed. Bemporad. Firenze, 1921, p. 358.
5
Epist. ad Cane Grande, ХIII, 15.
6
Boccaccio, Vita de Dante, XII.
7
Boccaccio, Vita de Dante, XII.
8
Voltaire, Diet. Phil. De Sanctis. Pagine Dantesche, 161.
9
Purg. XIV, 10–21.
10
M. Scherillo. Alcuni capitoli della biografia di Dante, 1896, p. 437.
11
"Une amplification stupidement barbare".
12
Nietzsche, Die Goetzendaemmerung.
13
Dante's widerwertige, on abscheuliche Grossheit…
14
Comi. I, III, 5.
15
Exod. III, 5.
16
Inf. I, 7.
17
J. Symonds. Dante, 1891.
18
Purg. XX, 94–96.
19
Purg. XX, 94–96.
20
Inf. I, 10–12.
21
Goethe, Faust, I, Vor dem Tor.
22
Purg. III, 133–135.
23
De Vulg. eloqu. I, VI, 3 - "terris amenlor locus quam Florentìa non existât".
24
V. N. XIX, Canz. I.
25
V. N. XIX. Canz. I.: "color di perle ha".
26
Purg. II, III, 114.
27
V. N. ХХIII.
28
De Vulg. eloqu. II, VI, 5.
29
Leon Bruni, Vita di Dante-Solerti, 103: "Popule mee, quid feci libi?"
30
De Monarch. I, XII, 6.
31
V. N. I.
32
Inf. XXIII, 94.
33
E. del Cerro. Vita di Dante, p. 2.
34
Par. XV, 97.
35
L. Prieur. Dante et l'ordre social (1923).
36
Inf. VI, 61.
37
R. Davìdsohn. Firenze ai tempi di Dante (1920), p. 452.
38
L. Bruni. Vita di Dante (Solerti, p. 98).
39
G. L. Passerini. Vita di Dante (1929), p. 37.
40
Par. XXII, 109 ff.
41
Del Cerro, p. 10.
42
G. Villani. Chron. (Solerti, p. 3).
43
G. Subodori. Vita giovanile di Dante (1906), p. 10.
44
F. X. Kraus. Dante (1897), p. 23.
45
M. Barbi. Dante (1933), p. 7. H. Hauvette. Dante (1919), p. 88.
46
A. Vellutello. Commento alla D. C. ed. 1564 (Solerti, p. 203).
47
Com. IV, 11.
48
Par. XVI, 1.
49
Inf. XV, 75.
50
L. Bruni (Solerti, p. 98).
51
G. Boccaccio. Vita di Dante (Solerti, p. 13).
52
G. Salvadori, p. 121., M. Barbi, p. 14.
53
Par. XVI, 61.
54
Inf. III, 61 ff.
55
G. Salvadori, p. 12.
56
M. Scherillo. Alcuni capitoli della biografia di Dante (1896), p. 93.
57
Inf. XXIX, 25.
58
Rime 78, 4. - M. Scherillo, p. 12.
59
Par. XVI, 16.
60
Par. XV, 85.
61
Par. XV, 89.
62
Par. XV, 139.
63
V. N. XXIII.
64
Scherillo, p. 28. - Paserini, p. 37, 51.
65
Inf. I. 42., 45.
66
Purg. XXX, 50.
67
Purg. XXX, 43.
68
Inf. XXIII, 37.
69
V. N. XII.
70
Inf. VIII, 44.
71
Inf. V, 109.
72
Passerini, p. 11, 50; Prieur, p. 47.
73
V. N. II.
74
V. N. II
75
Purg. XXX, 33.
76
Purg. XXX 34.
77
Purg. XXX, 115.
78
Rime, 111.
79
Rime, 67, 57.