11 марта последовал приказ об аресте Лермонтова. По закону полагалась вечная ссылка в Сибирь и лишение дворянского достоинства. Но зачинщиком был Барант. Дело шло к царской милости. В Ордонанс-гаузе, где содержался Михаил Юрьевич, его навестил Белинский. Они встречались и прежде в 1837 году в Пятигорске, где Виссарион Григорьевич проходил курс лечения минеральными водами. Но в ту пору Лермонтов не пришёлся по душе великому критику, который, как всегда, был серьёзен и возвышен в своих мыслях, при том, что поэт посмеивался над ним. Теперь же они разговорились, и беседа получилась самая сердечная. И насколько же переменилось впечатление Белинского о Лермонтове: "Глубокий и могучий дух! Как он верно смотрит на искусство, какой глубокий и чисто непосредственный вкус изящного! О, это будет поэт с Ивана Великого!.." Сравнение с высочайшим сооружением тогдашней Москвы, употреблённое критиком, пророчило Михаилу Юрьевичу переход из разряда "второй Пушкин" на первое место в ранжире российских гениев. Но мог ли знать Белинский, сколь мало времени отпущено Лермонтову на это самое "будет"?
Между тем до Михаила Юрьевича дошли слухи, что Барант недоволен его показаниями о выстреле в воздух и грозится наказать поэта, когда он окажется на свободе. Лермонтов добился, чтобы французского атташе тайком провели к нему в камеру для объяснения. Барант заверил, что слухи не точны и он вполне удовлетворён. О новом столкновении недавних дуэлянтов и посещении Ордонанс-гауза французом прознали власти, и последовавший приговор оказался привычно строг.
29 апреля поручик Лермонтов был переведён в Тенгинский пехотный полк тем же чином и отправлен на Кавказ. По дороге из Петербурга в Ставрополь сами собою сложились ностальгически горькие строки.
ТУЧИ
Тучки небесные, вечные странники!
Степью лазурною, цепью жемчужною
Мчитесь вы, будто, как я же, изгнанники,
С милого севера в сторону южную.Что же вас гонит: судьбы ли решение?
Зависть ли тайная? злоба ль открытая?
Или на вас тяготит преступление?
Или друзей клевета ядовитая?Нет, вам наскучили нивы бесплодные…
Чужды вам зависть и чужды страдания;
Вечно холодные, вечно свободные,
Нет у вас родины, нет вам изгнания.
А ведь таким благодатным, таким успешным обещал быть этот год. Тут выход и поэтической книги Михаила Юрьевича – "Стихотворения", и прозаической – отдельного издания "Героя нашего времени". Думалось – начало, а получилось, что при жизни автора книг его более не выходило. Да и радость от этих была смазана новой ссылкой.
"Героя нашего времени" Николай I назвал жалкой книгой, показывающей большую испорченность автора. А в своём письме к жене за границу высказался подробнее: "Я дочитал до конца Героя и нахожу вторую часть отвратительной, вполне достойной быть в моде. Это же самое изображение презренных и невероятных характеров, какие встречаются в нынешних иностранных романах. Такими романами портят нравы и ожесточают характеры…" И в том же письме царственный критик добавляет, как бы обращаясь к поэту, сосланному под пули горцев: "Счастливого пути, господин Лермонтов, пусть он прочистит себе голову". Царь явно доволен вынесенным поэту приговором и едва ли замечает садистскую суть своей фразы, ибо проветриваться Лермонтову придётся на свинцовом ветру. А в целом суждение Николая I звучит весьма и весьма добродетельно. Было бы нетрудно поверить и в исключительное благонравие российского императора, если бы не знать, что творилось у него в государстве…
Летом 1840-го поручик Лермонтов был прикомандирован к отряду генерал-лейтенанта Галафеева, направлявшегося в экспедицию по Большой и Малой Чечне. 11 июля у речки Валерик произошло генеральное сражение, в котором со стороны русских действовало две тысячи штыков, со стороны горцев – шесть тысяч сабель. Михаил Юрьевич ввиду проявленного мужества был представлен к награде золотой саблей. Однако представление не было удовлетворено. Очевидно, "жадною толпой стоящие у трона" не соизволили поставить на нём положительной резолюции.
Однако храбрость вновь прибывшего поручика оценена непосредственным начальством, и под его команду поступает сотня казаков, нечто вроде партизанского отряда, с которым он совершает удалые набеги на неприятеля. Но и в последующих представлениях к наградам имя его непременно вычёркивается высшим командованием. В эту пору в Галафеевском отряде вместе с Лермонтовым воюет и Николай Мартынов, ротмистр Гребенского казачьего полка, вероятно, тоже не за примерное поведение направленный сюда из кавалергардов, к которым был причислен по окончании Юнкерской школы. Люди, ежечасно рискующие погибнуть от любой шальной пули неприятеля, очевидно, не испытывают потребности ни шутить друг над другом, ни обижаться на не слишком удачную фразу собеседника. Ну а чтобы вызывать к барьеру и наставлять друг на друга пистолетные дула – на войне вряд ли случается, ибо выглядело бы смешно и нелепо. Посему в эту пору бывшие школьные товарищи общались мирно, беседовали задушевно, не ссорились. А между тем как было поэту не подумать о завещании, хотя бы поэтическом, когда смерть, казалось, носилась по горным ущельям за его удалой сотней, угрожая настигнуть в любой момент.
ЗАВЕЩАНИЕ
Наедине с тобою, брат,
Хотел бы я побыть:
На свете мало, говорят,
Мне остаётся жить!
Поедешь скоро ты домой:
Смотри ж… Да что? моей судьбой,
Сказать по правде, очень
Никто не озабочен.А если спросит кто-нибудь…
Ну, кто бы ни спросил,
Скажи им, что навылет в грудь
Я пулей ранен был;
Что умер честно за царя,
Что плохи наши лекаря
И что родному краю
Поклон я посылаю.Отца и мать мою едва ль
Застанешь ты в живых…
Признаться, право, было бы жаль
Мне опечалить их;
Но если кто из них и жив,
Скажи, что я писать ленив,
Что полк в поход послали
И чтоб меня не ждали.Соседка есть у них одна…
Как вспомнишь, как давно
Расстались!.. Обо мне она
Не спросит… всё равно,
Ты расскажи всю правду ей,
Пустого сердца не жалей;
Пускай она поплачет…
Ей ничего не значит!
Так оно и случится, что он будет ранен "навылет в грудь" и честно умрёт. Строки пророческие. Да и сотня его отчаянных казаков немногим переживёт своего командира-поэта, но вскоре после его гибели нарвётся на чеченскую засаду и будет вся изрублена. Впрочем, эта ремарка относится к заключительному действию трагедии, которое будет разыграно чуть позднее…
Только в декабре 1840 года, отбыв свою командировку в Галафеевском экспедиционном отряде, Михаил Юрьевич явился в станицу Ивановскую, где располагалась штаб-квартира Тенгинского полка, и был в него зачислен. Между тем Елизавета Алексеевна, бабушка поэта, напуганная военными опасностями, окружающими её любимого внука, выхлопотала для него отпуск. По дороге из Ставрополя в Петербург и родилось стихотворение, которое, как считал Белинский, было бы из лучших и у самого Пушкина.
РОДИНА
Люблю отчизну я, но странною любовью!
Не победит её рассудок мой.
Ни слава, купленная кровью,
Ни полный гордого доверия покой,
Ни тёмной старины заветные преданья
Не шевелят во мне отрадного мечтанья.Но я люблю – за что, не знаю сам -
Её степей холодное молчанье,
Её лесов безбрежных колыханье,
Разливы рек её, подобные морям;Просёлочным путём люблю скакать в телеге
И, взором медленным пронзая ночи тень,
Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,
Дрожащие огни печальных деревень;Люблю дымок спалённой жнивы,
В степи ночующий обоз
И на холме средь жёлтой нивы
Чету белеющих берёз.
С отрадой, многим незнакомой,
Я вижу полное гумно,
Избу, покрытую соломой,
С резными ставнями окно;
И в праздник, вечером росистым,
Смотреть до полночи готов
На пляску с топаньем и свистом
Под говор пьяных мужичков.
Это уже не "Прощай, немытая Россия…". Полупрезрительное отношение к родине сменилось, пусть и слабо мотивированной, но всё-таки любовью. А как же иначе: ведь он уже и повоевал за своё отечество, и потрудился на благо его как писатель. Подобные признания для Байрона были бы, пожалуй, невозможны. Как видно, Лермонтов уже вырос из романтических распашонок. Слог его становится всё проще и безыскуснее, а описываемые чувства всё реальнее. А в стихотворении "Спор" уже звучит и прямая гордость за своё великое отечество, причём не в историческом плане, как было в "Бородино", а вполне современно.
СПОР
Как-то раз перед толпою
Соплеменных гор
У Казбека с Шат-горою
Был великий спор.
"Берегись! сказал Казбеку
Седовласый Шат, -
Покорился человеку
Ты недаром, брат!
Он настроит дымных келий
По уступам гор;
В глубине твоих ущелий
Загремит топор;
И железная лопата
В каменную грудь,
Добывая медь и злато,
Врежет страшный путь!
Уж проходят караваны
Через те скалы,
Где носились лишь туманы
Да цари-орлы.
Люди хитры!
Хоть и труден
Первый был скачок,
Берегися! многолюден
И могуч Восток!" -
Не боюся я Востока,
Отвечал Казбек,
Род людской там спит глубоко
Уж девятый век.
Посмотри: в тени чинары
Пену сладких вин
На узорные шальвары
Сонный льёт грузин;
И склонясь в дыму кальяна
На цветной диван,
У жемчужного фонтана
Дремлет Тегеран.
Вот – у ног Ерусалима,
Богом сожжена,
Безглагольна, недвижима
Мёртвая страна;
Дальше, вечно чуждый тени,
Моет жёлтый Нил
Раскалённые ступени
Царственных могил.
Бедуин забыл наезды
Для цветных шатров
И поёт, считая звезды,
Про дела отцов.
Всё, что здесь доступно оку,
Спит, покой ценя…
Нет, не дряхлому Востоку
Покорить меня! -"Не хвались ещё заране! -
Молвил старый Шат, -
Вот на Севере в тумане
Что-то видно, брат!"Тайно был Казбек огромный
Вестью той смущён,
И, смутясь, на север тёмный
Взоры кинул он;
И туда в недоуменье
Смотрит, полный дум:
Видит странное движенье,
Слышит звон и шум.
От Урала до Дуная,
До большой реки,
Колыхаясь и сверкая,
Движутся полки;
Веют белые султаны,
Как степной ковыль;
Мчатся пёстрые уланы,
Подымая пыль;
Боевые батальоны
Тесно в ряд идут,
Впереди несут знамёны,
В барабаны бьют;
Батареи медным строем
Скачут и гремят,
И, дымясь, как перед боем,
Фитили горят.
И испытанный трудами
Бури боевой,
Их ведёт, грозя очами,
Генерал седой.
Идут все полки могучи,
Шумны, как поток,
Страшно-медленны, как тучи,
Прямо на восток.И томим зловещей думой,
Полный чёрных снов,
Стал считать Казбек угрюмый
И не счёл врагов…
Грустным взором он окинул
Племя гор своих,
Шапку на брови надвинул
И навек затих.
Почти тотчас по возвращении в Петербург поэт отправился на бал к графине Воронцовой-Дашковой и был замечен там Великим князем Михаилом Павловичем. Появление опального офицера на балу, посещаемом царственными особами, сочли неприличным и дерзким. Впрочем, благодаря хлопотам влиятельных родственников скандал, было разразившийся, замяли.
Возмужавший, а посему и похорошевший, всеми приглашаемый, повсеместно прославленный – вот когда Лермонтов испытал человеческую радость своей необходимости, значимости, а ещё и всеми признанное могущество своего таланта. Впрочем, на фоне популярности и успеха, всегда абстрактно-холодного и глуповато-наивного, Михаил Юрьевич особенно ценил отношения с домом Карамзиных, где он был попросту своим – близким, родным, любимым. Можно сказать, что прекрасные, добрые, умные люди, там собиравшиеся, были как бы приготовлены для него и для его поэзии самим Александром Сергеевичем, когда-то являвшимся душою этого общества. Лермонтов бывает здесь постоянно: шутит, смеётся, читает стихи, играет в домашних спектаклях.
Впрочем, и эти три месяца человеческой радости не обошлись для поэта без горького похмелья. Вызвали его, куда надо, приказали в 48 часов покинуть столицу и отправиться на Кавказ. И всё-таки хочется верить, что этот отпуск, проведённый поэтом в Петербурге, был по-настоящему счастливым, настолько счастливым, что, несмотря на всю свою нелёгкую, исполненную душевного трагизма жизнь, Лермонтов ушёл из мира не с проклятием, а благословением на устах…
Отправился с поэтом в "сторону южную" и его родственник Монго-Столыпин. А по военной почте, опережая их, уже следовало секретное предписание – лишить Лермонтова всякой возможности участвовать в экспедициях, т. е. закрывался путь к выслуге. Очевидно, высокому начальству наскучило вычёркивать его имя из наградных списков, пускай-де послужит тихо и незаметно.
Нужно сказать, что к этому времени военная служба прискучила Михаилу Юрьевичу. Вынужденная жестокость человеческой бойни едва ли не претила этому далеко не кровожадному человеку. Да и горцы своим стремлением к свободе не могли не вызывать у Лермонтова симпатии и сочувствия. Его кавказская поэма "Мцыри" свидетельствует об этом весьма красноречиво. Во время отпуска и сам поэт, и его бабушка предпринимали немалые усилия, чтобы добиться для него отставки. Но всякие попытки уклониться от армейской службы только усиливали ярость "царственного фельдфебеля". Если столетием позднее другой российский тиран в своей борьбе с поэтами ничего лучшего не придумает, как загружать их переводами, чтобы собственного поменьше писали, то у Николая I был свой рецепт – служба и никаких отставок.
И хотя коротки были эти 48 часов, отведённые властями на сборы, но едва ли не спьяну (а какое прощание у русских без вина?) Лермонтова привели к той самой гадалке – немке Киргоф, что напророчила Пушкину гибель от руки высокого белоголового человека. Не пощадила она и Михаила Юрьевича. На вопрос – получит ли он отставку, ответила, как и положено ведьме, со всеми свойственными её званию ухватками и ужимками: мол, получишь другую отставку, после коей уже ни о чём просить не станешь.
По прибытии в Ставрополь Лермонтов и Монго-Столыпин получили назначение на левый фланг Кавказкой линии – в крепость Темир-Хан-Шуры. Однако же существовал соблазн сказаться больными и отправиться в Пятигорск поразвлечься. Михаила Юрьевича привлекал именно этот вариант, а его родственник настаивал на исполнении предписания. Бросили монетку, упала решкой – в Пятигорск! Прибыли 13 мая. Среди прочих друзей и знакомых там оказался и Николай Мартынов, уже вышедший в отставку и приехавший подлечиться.
Лермонтов и Монго-Столыпин поселились на общей квартире, однако же каждый располагал своими отдельными комнатами, а на конюшне Михаил Юрьевич держал двух собственных верховых лошадей. Писал ночами и утром. Прочее время расходовалось по заведённому обычаю на посещение целебных источников, вечеринки в обществе пятигорских дам и молодых офицеров, а также кутежи.
13 июля собрались в доме, принадлежащем наказному атаману Кавказского казачьего войска генерал-майору Верзилину. Сам он в эту пору находился в Варшаве, а тут проживала его жена и две взрослые дочери, среди пятигорской молодёжи прозываемые грациями. На вечеринку обещал прийти и Мартынов, щеголявший в костюме горца. Этот наряд вызывал у Лермонтова постоянные насмешки. "Горец с большим кинжалом" – так не без яду подразнивал поэт бутафорского кавказца. Когда Мартынов появился в дверях гостиной, Михаил Юрьевич беседовал с одной из граций, а Трубецкой музицировал на фортепиано, отчасти заглушая ведущиеся разговоры. Заметив Мартынова, Трубецкой резко оборвал игру, и в наступившей тишине отчётливо прозвучала реплика Лермонтова, обращённая к собеседнице: "свирепый горец". После вечеринки Мартынов нагнал поэта на выходе и сказал: "Господин Лермонтов, я много раз просил вас воздержаться от шуток на мой счёт, по крайней мере, в присутствии женщин". – "Полноте, – ответил Михаил Юрьевич, – вы действительно сердитесь и вызываете меня?" – "Да, я вас вызываю"…
15 июля, в день роковой дуэли, поэт поведал своему секунданту о задуманных им двух романах: один – о войне с Наполеоном, другой – о кавказской жизни, в котором найдут отражение и Персидская война, и смерть Грибоедова. Поведал Михаил Юрьевич и о своей мечте издавать собственный журнал. А за час до поединка, обедая со своей кузиной Екатериной Быховец, выпросил у неё золотой ободок – бонду, которой девушка скрепляла причёску, выпросил "на счастье", как талисман, и положил в карман сюртука.
После обеда, в шестом часу противники съехались у подошвы Машука справа от дороги, ведущей из Пятигорска в Шотландскую колонию. Грустный намёк, что поэту суждено отправиться к праотцам. Лермонтов выстрелил в воздух, а затем, после тщательного прицеливания, на условленных двенадцати шагах был убит наповал своим школьным товарищем. Пуля, которая могла бы только скользнуть по телу, наткнулась на золотой ободок и рикошетом прошила оба лёгкие поэта насквозь. Убийственно сработавший талисман оказался последним звеном в цепи пагубных суеверий, из которых первые два – Петербургская гадалка и монетка, упавшая в Ставрополе решкой. Столь чуткий к поэтическому слову, Лермонтов оказался глух к предостережениям Господа, воспрещающего обращаться к гаданиям, а также полагаться на дело рук человеческих.
Беспечные секунданты, рассчитывавшие, что дуэль между давними друзьями обернётся примирением и весёлой попойкой, не позаботились ни об экипаже, ни о присутствии доктора. И вот теперь пришлось Монго-Столыпину и Глебову отправляться в Пятигорск за повозкой, а Трубецкой и Васильчиков остались при убитом и насквозь промокли, ибо сразу после смертельного выстрела разразилась необыкновенной силы гроза.
Похоронили Михаила Юрьевича на небольшом Пятигорском кладбище. Местный протоирей Александровский был оштрафован на 25 рублей, хотя никакого обряда в данном случае не совершал, но и сопровождать тело убитого на дуэли священнику не полагалось. Зато случилось так, что поручика Лермонтова в его последний путь несли на руках офицеры всех четырёх полков, в которых он служил: лейб-гвардии Гусарского, Нижегородского драгунского, Гродненского гусарского и Тенгинского пехотного.