Повысилось и жалование Тютчева. Но в эту пору его размеры уже не столь волновали Эрнестину Теодоровну, поскольку после смерти своего отца поэт оказался наследником имения в 600 душ с доходом, примерно равным её собственному. И всё-таки Петербург оставался им не по карману.
Пользуясь в глазах нового канцлера некоторым авторитетом, Фёдор Иванович предпринимает весьма активные попытки привести российские политику и дипломатию в должное русло. И снова великосветские гостиные, столь посещаемые крупными сановниками, становятся рупором его мнений и идей. Не пренебрегает Тютчев и возможностью оказывать личное давление на доверяющего ему Горчакова. И конечно же, использует прессу; причём сам Фёдор Иванович статей не пишет, но действует через Пфеффеля, брата жены, и через Георгиевского, сотрудника "Московских ведомостей", женатого на сестре Лели, а также через писателя Аксакова, ставшего впоследствии мужем его дочери Анны. Как видим, своих журнальных вассалов искать поэту далеко не приходится – подручный материал. Остаётся только начинить их идеями, а подчас и готовыми фразами.
Ещё прежде, в 40-х годах, предпринимал он попытку завербовать немецкого политического писателя Фалльмерайера и сделать его своим литературным агентом, который, судя по упоминанию в разговоре имени Бенкендорфа, оплачивался бы III отделением. Однако же публицист, в своих работах провозглашавший идею грядущего великого противостояния Западной и Восточной Европы, очевидно, смотрел на эту проблему совсем иначе, чем, скажем, Тютчев, и, блюдя интересы Германии, прогнозами своими, скорее всего, предостерегал Запад от Восточного союза славянских племён. Воспринимая предложение русского дипломата весьма иронически, Фалльмерайер не замедлил в своей ближайшей статье сделать из него соответствующие выводы: "Лишить турок собственности и втянуть эстетически-восприимчивые немецкие племена в западню составляет душу и жизнь российства".
Нужно признать, что и в целом весь этот опосредованный механизм воздействия поэта-дипломата на российскую и общеевропейскую политику производил слишком ничтожный эффект, в то время как прямые действия тупоголовых начальников крушили подчистую его самые гениальные замыслы. Раздосадованному Фёдору Ивановичу только и оставалось с горечью констатировать: "Неумение вовремя понять суть событий и их значение – признак тупости, что же до хитроумия или хотя бы находчивости – это специи, неизвестные кухне князя Горчакова". Когда же канцлер пытался заказывать лично ему написание политических статей, Тютчев, окончательно разуверившийся в возможности нормализовать российскую дипломатию, отказывался: мол, отстаньте, а то напишу такое – не обрадуетесь.
Салонный глашатай, увы, не мог не прийти к мысли, что он всего лишь "глас вопиющего в пустыне", непонятая и непринятая кассандра российской дипломатии. И всё-таки несмотря ни на что, его тянуло в эти самые салоны, ибо там сияла ему женская красота, блистали его вдохновенные речи и струилась его завораживающая беседа. Вот почему он не перестаёт посещать эти рассадники аристократической праздности и лени. А влюбчивость поэта в сочетании с душевной мягкостью и даже безволием приводила к тому, что он непременно запутывался в возникающих многосложных отношениях. Страдали и женщины, имевшие неосторожность поддаться его чарам. Любовь Тютчева, увы, не была светлым христианским чувством, но всегда мутной, беспокойной, мучительной страстью.
ПРЕДОПРЕДЕЛЕНИЕ
Любовь, любовь – гласит преданье -
Союз души с душой родной -
Их съединенье, сочетанье,
И роковое их слиянье.
И… поединок роковой…И чем одно из них нежнее
В борьбе неравной двух сердец,
Тем неизбежней и вернее,
Любя, страдая, грустно млея,
Оно изноет наконец…
Первым изныло сердце Елены Александровны Денисьевой, 4 августа 1864 года она умерла от болезни любящих – чахотки. Смерть её подействовала на Тютчева самым ужасным образом. Тут и угрызения совести, и боль утраты, и возвратившаяся с её уходом тоска, и трое оставленных ею сирот – незаконнорожденных детей поэта, которые уверены, что никаких других семей у их отца нет и быть не может. Впрочем, младшему – Коле к этому времени было всего несколько месяцев, и он, конечно, ничего не понимал. А вот старшая дочь Елена, которой уже шёл пятнадцатый год, пережила настоящую катастрофу. Помещённая Фёдором Ивановичем по предсмертной просьбе её матери в благородный пансион, она подружилась с девочкой из аристократической семьи. Мама этой девочки, узнав, что Елена – дочь Тютчева, пожелала с нею познакомиться. Заметив, что Елена носит траур, аристократка поинтересовалась – по ком? А услышав, что по матери, очень удивилась: как же так, ведь она только-только виделась с Эрнестиной Теодоровной? Елена возразила, мол, её маму звали иначе – Еленой Александровной. Вскоре дама докопалась до сути и, выяснив, что у Фёдора Ивановича есть ещё одна семья – незаконная, взяла свою дочь за руку и увела от девочки оскорбительно низкого происхождения.
Разразившийся скандал не миновал и царского дворца. Император был недоволен. Наличие у тайного советника Тютчева незаконной семьи бросало тень и на его законную дочь Анну, воспитательницу Великой княжны. Впрочем, это не грозило революцией. Более того, подобного рода полигамия значилась и за некоторыми более высокопоставленными особами. Вот почему, для порядка слегка пожурив Фёдора Ивановича, царственные особы очень скоро простили поэту его любвеобильность. По-прежнему он был частым гостем на придворных балах и вечеринках. Награды шли одна за другой: и орден св. Владимира III степени, и Станислава I степени с голубой лентой, и орден св. Анны I степени…
Императрицы наперебой – сначала вдовствующая, жена уже покойного Николая I, выпросила себе в подарок сборник его стихотворений, а потом и супруга ныне царствующего Александра II пожелала того же. Тютчев же долгое время забывал прихватить для неё желаемую книжку. Ну а когда подарил, Мария Александровна даже кое-что выучила наизусть, а в минуты бессонницы пыталась перевести особо полюбившееся на немецкий язык. Верно, и царицы были очарованы неотразимым сердцеедом. Разве тут упомнишь о его столь мелкой шалости, как наличие незаконной семьи?
И только Елена не сумела пережить открывшейся правды. Ничто не могло её успокоить. Плакала, плакала, плакала. За считанные недели скрутила её чахотка. На следующий день после неё умер и маленький Коля.
Когда Иван, сын Тютчева от Эрнестины Теодоровны, надумал предпринять второе издание стихотворений своего отца, сам поэт оказался настолько равнодушен к этой затее, что даже не поинтересовался составом сборника. Каков же был ужас Фёдора Ивановича, когда, заглянув в уже готовую книгу, он заметил там стихотворение, написанное в пылу полемики как ответ на два сатирических стихотворения Петра Андреевича Вяземского, направленных против молодого талантливого журналиста Каткова. Оно давало очень точный, хотя и нелестный портрет князя Вяземского, с которым Тютчев был всё-таки в приятельских отношениях.
Когда дряхлеющие силы
Нам начинают изменять
И мы должны, как старожилы,
Пришельцам новым место дать, -Спаси тогда нас, добрый гений,
От малодушных укоризн,
От клеветы, от озлоблений
На изменяющую жизнь;От чувства затаённой злости
На обновляющийся мир,
Где новые садятся гости
За уготованный им пир;От желчи горького сознанья,
Что нас поток уж не несёт
И что другие есть призванья,
Другие вызваны вперёд;
Ото всего, что тем задорней,
Чем глубже крылось с давних пор, -
И старческой любви позорней
Сварливый старческий задор.
Есть тут, впрочем, и личные счёты Тютчева с Вяземским. Именно в ответ на некие остроты старшего друга над его припозднившимся амуром поэт делает свой выпад: "И старческой любви позорней сварливый старческий задор…" Впрочем, страницу, чреватую скандалом, удалось изъять ещё до поступления сборника в продажу. Если первая книжка 1854 года имела успех, то вторая 1868 года, уже последняя, раскупалась крайне слабо. "Новые гости" пришли и сели "за уготованный им пир". Новые идеи, привнесённые Белинским, Герценом, Чернышевским и Добролюбовым владели теперь умами. Тютчевская приверженность монархии была несусветным анахронизмом, а его симпатии к Муравьёву-вешателю действовали на разночинную демократичную публику отталкивающе. Да и множество политических стихотворений Фёдора Ивановича, которые отнюдь не были плодом вдохновения, подорвали к нему доверие читателей, поскольку были неизмеримо ниже его же не придуманного, идущего от сердца.
И тем не менее издание, предпринятое сыном Тютчева, было уже тем хорошо, что двадцатидвухлетний Иван Фёдорович, может быть, впервые взял на себя ответственность за отцовскую славу и попытался ей посодействовать. В дальнейшем, когда Иван Фёдорович, женившись, станет хозяином Мурановского дома, он уже весьма серьёзно и основательно займётся проблемой увековечения имени отца и превратит новое своё жилище в музей двух, может быть, самых мудрых русских поэтов – Фёдора Ивановича Тютчева и Евгения Абрамовича Боратынского.
В печальную пору жизненного заката поэт не мог не ощущать некоторого разочарования в своих утопических надеждах на абсолютизм российского самодержавия, свершения которого уже не однажды на его глазах оборачивались абсолютной глупостью. Всё дальше и дальше отходил он от имперских упований, связанных с Россией, всё дальше и дальше от её сановников, которых всё чаще и чаще именовал "кретинами" и "мерзавцами". Более того, в некоторые моменты, покидая сферу своих идеальных мечтаний, недавний пророк монархического триумфа становился оракулом революционных кошмаров: "…нельзя не предощутить близкого и неминуемого конца этой ужасной бессмыслицы, ужасной и шутовской вместе, этого заставляющего то смеяться, то скрежетать зубами противоречия между людьми и делом, между тем, что есть и что должно бы быть, – одним словом, невозможно не предощутить переворота, который сметёт всю эту ветошь и всё это бесчестие".
Последние годы жизни поэта были отравлены болезнями, тоской по Денисьевой и утратами. Умирает брат Николай, умирают дочь Мария и сын Дмитрий. И вот, что значит Божье благословение: в двух последних браках Тютчева – с Эрнестиной Теодоровной Дёрнберг и Еленой Александровной Денисьевой, построенных на измене, из троих детей, родившихся в каждом, уже тогда умерло по двое, а из шестерых от первого благословенного чистого брака все ещё были живы.
После смерти Лёли Тютчев снова потянулся к своей жене, но мудрено было ему в этой чрезвычайно разумной и даже чуть ироничной женщине найти восполнение утраченных эмоциональных бурь. Фёдора Ивановича расстраивало и то, что с нею не было возможности поговорить о своей потере, на которую он так любил жаловаться даже едва знакомым людям.
НАКАНУНЕ ГОДОВЩИНЫ 4 АВГУСТА 1864 Г.
Вот бреду я вдоль большой дороги
В тихом свете гаснущего дня…
Тяжело мне, замирают ноги…
Друг мой милый, видишь ли меня?Все темней, темнее над землёю -
Улетел последний отблеск дня…
Вот тот мир, где жили мы с тобою,
Ангел мой, ты видишь ли меня?Завтра день молитвы и печали,
Завтра память рокового дня…
Ангел мой, где б души ни витали,
Ангел мой, ты видишь ли меня?
Как-то в письме к Мари, сестре своей последней любви, Фёдор Иванович признался, что "с той поры не было ни одного дня, который бы я не начинал без некоторого изумления, как человек продолжает жить, хотя ему отрубили голову и вырвали сердце". Когда-то, после смерти первой жены, у поэта было это же ощущение невозможности жить "с отрубленной головой". О том, сколь невосполнима для него была утрата Денисьевой, ещё красноречивее свидетельствует другое письмо, написанное им сразу после смерти Лёли: "Что я без неё? Это тоска невыразимая, нездешняя. Знаете ли вы, что уже 15 лет тому назад я бы подпал ей, если бы не она. Только она одна, вдохнув, вложила в мою вялую отжившую душу свою душу, бесконечно живую, бесконечно любящую, только этим могла она отсрочить роковой исход. Теперь же она, она сама стала для меня этой неумолимой всесокрушающей тоской".
Такие редкие душевные качества Тютчева, как бескорыстие, отсутствие не только тщеславия, но и честолюбия, лишали его самых обыкновенных и, как правило, наиболее сильных жизненных мотивировок. Трудиться ради хлеба насущного и бороться за существование своей семьи ему тоже не приходилось: всё это ложилось грузом забот и проблем на плечи сначала первой, а потом второй жены. Несомненная доброта Фёдора Ивановича тоже не могла быть заметным побудителем к действию, ибо имела могучий противовес – его лень, за которою были все преимущества.
Вот почему в зрелую пору единственно реальными приводами, способными к запуску жизненной активности Тютчева, были две наиболее сильные его страсти – женолюбие и любознательность. В силу того, что всякое конкретное приложение этих страстей со временем истощалось, поэт переходил от женщины к женщине, с непременным повышением их эмоционального градуса, и от созерцания к созерцанию, с непременным повышением их яркости и познавательной глубины. Ну а стихи, им написанные при этом, были не чем иным, как поэтической хроникой его душевных состояний на этом пути.
Что же кроется за этими стихами? То же самое, что и за всякими другими, если они подлинны, – душа поэта. А душу эту, конечно же, можно проецировать и на музыку, и на философию, и просто на жизнь её обладателя; и всё это будет интересно, как интересно звёздное небо во всех своих проекциях: астрономия, астрофизика, астрология. Вот почему любопытны все поэтические разборы стихотворений Тютчева, кому бы они ни принадлежали, но любопытны лишь как проявления собственного интеллекта исследователей.
Если же кому-то из авторов этих разборов вдруг померещилось, что они ухватили некую суть, некий реальный секрет поэзии, пускай поспешат воспользоваться этим секретом, нечто написать и убедиться, что ничего кроме вполне реальной чепухи из этой затеи не выйдет. Ибо и сами поэты никогда не знали никаких секретов, но запечатлевали только то, что им давалось свыше, и только тогда, когда давалось. Тут, конечно, не имеются в виду наипростейшие соображения, относящиеся к чисто ремесленной стороне дела. Впрочем, в творчестве Фёдора Ивановича этот внешний по отношению к его душевной работе и духовным прозрениям аспект если и присутствовал, то минимально.
Во время своего последнего приезда в Овстуг в августе 1871 года Тютчев вместе с женой посетил расположенное неподалёку село Вщиж, некогда бывшее удельным княжеством. Именно там начало слагаться одно из самых мощных, самых удивительных созданий его философской лирики.
От жизни той, что бушевала здесь,
От крови той, что здесь рекой лилась,
Что уцелело, что дошло до нас?
Два-три кургана, видимых поднесь…Да два-три дуба выросли на них,
Раскинувшись и широко и смело.
Красуются, шумят, – и нет им дела,
Чей прах, чью память роют корни их.Природа знать не знает о былом,
Ей чужды наши призрачные годы,
И перед ней мы смутно сознаём
Себя самих – лишь грёзою природы.Поочерёдно всех своих детей,
Свершающих свой подвиг бесполезный,
Она равно приветствует своей
Всепоглощающей и миротворной бездной.
С декабря 1872 года поэт начал терять зрение. 1 января 1873-го утром с ним случился удар и была парализована вся левая сторона его тела. Императрица Мария Александровна прислала лейб-медика Боткина. Вспомним, что Николай I поступил аналогично, отрядив к постели умирающего Пушкина своего личного врача Арендта.
Но и когда тело становилось всё более и более непослушно этому пылающему неугасимо духу, он продолжал интересоваться всем происходящим, просил читать ему выдержки из газет; теряя способность членораздельной речи, ещё пытался шутить и с жадностью слушал главы из Евангелия, которые читала ему Эрнестина Теодоровна. Предсмертная болезнь окончательно направила поэта на стезю веры. А вечность, прежде чем наступить, поспешила отшелушить последние остатки суетного, здешнего.
Всё отнял у меня казнящий Бог:
Здоровье, силу воли, воздух, сон,
Одну тебя при мне оставил он,
Чтоб я ему ещё молиться мог.
И теперь, в пору последних томлений мужа, Эрнестина Фёдоровна не переставала удивляться ему: "Это ум, подобного которому нет на свете – живое пламя, продолжающее пылать на развалинах его тела, его хрупкой физической организации".
Фёдор Иванович даже сумел на короткое время пересилить охватившую его немочь и ещё несколько раз дотащиться на какие-то великосветские увеселения. Но болезнь опять свалила его, опять сковала.
15 июля 1873 года Фёдор Иванович Тютчев скончался после 24-часовой агонии и четырёх недель жесточайших страданий. Зато очищение и успокоение его были полными: "никогда чело его не было прекраснее, озарённее и торжественней", – изумилась в последний раз своему мужу Эрнестина Теодоровна. 70-й год жизни был для поэта последним, как для его отца и брата.
Многие из стихотворений Фёдора Ивановича оказались утраченными безвозвратно. Кое-что из раздаренного близким, друзьям, знакомым, удалось собрать Аксакову. Ему же передал лоскутки тютчевских оригиналов Иван Сергеевич Гагарин, тот самый, который направил в пушкинский "Современник" первую подборку его стихов. Гагариным были сохранены рукописи 117 стихотворений поэта. Всего до нас дошло 390 тютчевских стихотворений. При всегдашней небрежности по отношению к своим произведениям случилось с ним в бытность его заграничной жизни и нечто поразившее даже самого Тютчева: "Принявшись как-то в сумерки разбирать свои бумаги, я уничтожил большую часть моих поэтических упражнений и заметил это лишь много спустя. В первую минуту я был несколько раздосадован, но скоро утешил себя мыслью о пожаре Александрийской библиотеки…" Впрочем, отнюдь не количеством написанного покоряет сердца этот тонкий и проникновенно-глубокий лирический поэт. А посему праздное своё сочувствие тому, чего уже не поправить, давайте по его примеру тоже переключим на Александрийскую библиотеку.
Фет считал тютчевскую поэзию "искусством для искусства" и как-то написал: "К зырянам Тютчев не придёт" – и ошибся. Были-таки переведены его стихи на коми-зырянский язык, как многие другие, как и стихи самого Фета. Ну а искусства для искусства попросту нет, ибо всякое подлинное художество непременно находит своего хотя бы и немногочисленного потребителя.