Некрасовско-панаевский "Современник", начавший выходить с января 1847 года, позволил Белинскому и его соратникам освободиться из-под чудовищного ига Краевского, которому принадлежали "Отечественные записки", до этого времени чуть ли не единственный прогрессивный журнал. Вообще крупных журналов в России было не густо: кроме "Отечественных записок" только его идейный антагонист – "Библиотека для чтения" Сенковского. Вот почему Краевский, чувствуя себя монополистом, эксплуатировал своих авторов самым бессовестным образом. Особенно худо приходилось Белинскому. Владелец журнала, выжимая из уже смертельно больного Виссариона Григорьевича последние соки, заставлял писать критические разборы любой печатавшейся дребедени вплоть до сонников и гадальных книг. Перешедшему в "Современник" Белинскому Некрасов предоставил полную творческую свободу и платил несравненно больше. Так, за первый же год критик получил от него 8 тысяч рублей, а в следующем году эта сумма должна была вырасти до 12 тысяч.
Французская революция в феврале 1848 года оказалась серьёзным препятствием на триумфальном пути "Современника", самого либерального российского журнала. Николай I, напуганный свержением французской монархии и обеспокоенный, как бы революционная зараза не перекинулась на Россию, привёл в действие все имеющиеся в его распоряжении механизмы подавления, угнетения, расправы. Последовало ужесточение цензуры, активизировалась взаимная слежка царских чиновников. Булгарин, отчасти журналист, а больше – осведомитель III отделения, поспешил донести, что "Некрасов – самый отчаянный коммунист… Он страшно вопиёт в пользу революции". Факт тем более замечательный, что таким образом звание коммуниста было "присвоено" Николаю Алексеевичу задолго до возникновения российской Компартии. Донос был воспринят с полным доверием. Некрасова вызвали куда следует, где от имени царя пригрозили казематом и каторгой.
Была устроена нахлобучка и самому пламенному поборнику свободы – Белинскому. Дело в том, что Виссарион Григорьевич, по своему призванию острейший писатель-публицист, умел даже из литературной критики устроить трибуну для своих грозных политических и социальных обличений. Как-то в присутствии Панаева, впоследствии припомнившего эту тираду, Белинский воскликнул: "Да если бы знали вы, какое вообще мучение повторять зады, твердить одно и то же – всё о Лермонтове, Гоголе и Пушкине: не сметь выходить из определенных рам – всё искусство да искусство!.. Ну, какой я литературный критик! – Я рождён памфлетистом – и не сметь пикнуть о том, что накипело в душе, от чего сердце болит!"
Публицистическая заряженность его критических обозрений была всем очевидна. Вот почему Белинского постоянно терзала цензура, а его статьи то нещадно купировались, то запрещались. Тщетно, пытаясь обходить цензурные рогатки, прибегал критик к всевозможным псевдонимам – его узнавали "по когтям". Теперь же в эпоху реакции, так называемого мрачного семилетия, продолжавшегося до самой смерти Николая I, существование Белинского в литературе стало попросту невозможным. Проводив в бессмертие Пушкина и Лермонтова, благословив Гоголя, встретив и поддержав Некрасова, Виссарион Григорьевич к этому времени уже выполнил своё великое предназначение, а смерть избавила его от излишних мучений, которые ему прочил сгущающийся мрак бесчинствующей царской Охранки.
В июле 1848 года за три дня до своей кончины Белинский слёг. А перед самой смертью говорил часа два не переставая, словно бы к русскому народу. И просил жену запомнить всё это хорошенько. Что за тайны открылись ему тогда? Что за напутствия и предостережения высказал он в предсмертной экзальтации? Неведомо. Хотя, судя по всему, что-то очень и очень важное. Но разве простой, не слишком просвещенной женщине, к тому же сострадающей умирающему мужу, доступно было хотя бы понять, а не то чтобы запомнить это его, может быть, самое вдохновенное слово?
Всё, что было в тогдашней России свободолюбивого, доброго, светлого, оплакало кончину одного из прекраснейших её сынов. Непритворно пожалел о смерти Белинского и начальник III отделения Дубельт: "Мы бы его сгноили в крепости".
Казалось, "Современник" терпит за поражением поражение. И смелое либерально-демократическое звучание журнала пришлось приглушить, и число подписчиков к 1849 году сократилось на 700 человек. А всё-таки "Современник" выстоял даже в условиях "мрачного семилетия", даже лишившись Белинского, который был его душою, его идейным и связующим началом.
1848 год оказался знаменательным для Некрасова и в личном плане. Авдотья Яковлевна Панаева, бывшая замужем за его соиздателем, становится неофициальной женой Николая Алексеевича, неофициальной – по той причине, что православная церковь разводов не допускала. Предыстория же этих странных и запутанных отношений такова. Иван Иванович Панаев, женившийся на дочери известных актеров Брянских, был человеком беспечным – волокитою и гулёной. Не чувствуя перед молодой супругой никаких обязательств, чуть ли не сразу же после свадьбы пустился в разгул, завёл шикарную любовницу, почти не появлялся дома.
Естественно, что Авдотья Яковлевна, столь очевидно пренебрегаемая супругом, а между тем одна из красивейших женщин Петербурга, становится объектом ухаживания для многочисленных друзей и знакомых, ухаживания подчас весьма и весьма нескромного. В числе особенно пылких и настойчивых ухажёров оказался молодой Некрасов. Но и ему, и прочим волокитам бедная женщина противилась как умела. Только после пятилетнего приступа она уступила страсти Николая Алексеевича и согласилась на гражданский брак.
Ну, а Панаев, и человек-то отзывчивый, и писатель даровитый, через своё легкомыслие потерял не только Авдотью Яковлевну, супругу свою, но и квартиру, и карету, и права на "Современник". Всё перешло к его компаньону. Более того, сам он по причине своего пьянства и распутства оказался на содержании у Некрасова, а после того, как умер, и мать несчастного существовала на деньги поэта.
Весною 1853 года Николай Алексеевич заболел. Знаменитейшие доктора прописывали ему простейшие микстуры, предполагая у него обыкновенную простуду. Лишь через два года был поставлен правильный диагноз. За это время язва успела разъесть горло поэта. Ощутимо пострадали и его легкие. Он уже не мог разговаривать, а только шептал. Болезнь к тому же усугубила с детства присущие Некрасову приступы хандры. В ужасающей тоске он по несколько дней к ряду не вставал с дивана, чувствуя отвращение ко всему на свете, а прежде всего – к самому себе. Однако его поэзия, минорная по тональности, от этого только выиграла. Будучи сам открытой раной, Некрасов так умел отозваться на чужую боль, как, может быть, ни один другой поэт.
Вчерашний день, часу в шестом,
Зашёл я на Сенную;
Там били женщину кнутом,
Крестьянку молодую.Ни звука из её груди,
Лишь бич свистал, играя…
И Музе я сказал: "Гляди!
Сестра твоя родная!"
С 1854 года одним из деятельнейших сотрудников "Современника" становится Чернышевский. Будучи настроен куда более радикально, чем прочие писатели, составлявшие авторский актив журнала, да и отличаясь своим происхождением, отнюдь не благородным, Николай Гаврилович оказывается с ними в некоторых контрах. Только благодаря организаторской ловкости главного редактора и его страстному желанию сохранить для своей борьбы каждого "бойца", журнал сумел, хотя бы на время, примирить как в своих стенах, так и на своих страницах либерально-дворянское и революционно-разночинное начало.
К середине 50-х Некрасов и разбогател, и прославился. Казалось бы, полное преуспевание: член Английского клуба, самого аристократичного в России, издатель популярнейшего журнала, муж красивой и умной женщины. Но стоило внимательней присмотреться к его жизни, как иллюзия благоденствия исчезала. В общении с пышущими снобизмом вельможами, его одноклубниками, не было ни душевного тепла, ни сердечных привязанностей, а только расчёт на полезные связи. Журнал вызывал неудовольствие властей и постоянно балансировал на грани закрытия. А выпущенная в 1856 году книга стихотворений Некрасова, хотя и вызвала восторг публики и раскупалась с рекордными, возможными только для пушкинских или гоголевских сочинений темпами (за два дня в Петербурге разошлось 500 экземпляров!), вскоре была запрещена.
Всего неблагополучнее для Николая Алексеевича складывалась его семейная жизнь. Что называется, на чужом несчастье своего счастья не построишь. А он ещё и руку к этому несчастью приложил. Роль Некрасова в окончательном разрушении домашнего очага Панаевых была тем неблаговиднее, что они его приютили, и он уже года два как проживал в их доме, а ещё прежде с год наведывался туда чуть ли ни ежедневно. И как закономерный итог этой не слишком красивой истории совместная жизнь Авдотьи Яковлевны и Николая Алексеевича оказалась мучительной. Некрасов ревновал, тосковал, хандрил; покидал её, возвращался снова и, называя себя её палачом, ещё и изменял своей супруге. Утяжеляло их отношения и то фатальное обстоятельство, что дети, рождавшиеся у Авдотьи Яковлевны, не выживали. В младенчестве умерла дочь от Панаева. Лишь полтора месяца прожил Иван – её с Некрасовым сын.
Не стоит идеализировать и саму Авдотью Яковлевну, даже при весьма лестных отзывах о ней со стороны именитого окружения. С добротою, тактом и умом, которые отмечали в ней друзья-писатели, уживалось в Панаевой и нечто такое, что способно и удивить, и даже напугать. Как-то по наущению Авдотьи Яковлевны жена поэта Николая Огарёва подала на мужа, проживающего за границей, судебный иск на 300 тысяч рублей ассигнациями. Дело повела сама подстрекательница Панаева, имея от Огарёвой полную доверенность, и выиграла его. В удовлетворение иска был наложен арест на богатейшее имение Огарева. Затем по приговору суда оно было продано, а вырученные деньги должны были быть переданы жене Огарева. Однако же до неё не дошли. Как испарились!
И тогда от Некрасова отвернулись чуть ли не все его друзья, ибо и сам он, как муж Панаевой, оказался замешан в этой грязной афере. Более того, многие посчитали главным виновником именно Николая Алексеевича в силу его репутации ловкого финансиста. Тургенев и прежде упрекал поэта за барышничество, имея в виду случай, когда Некрасов купил у него "Записки охотника" за тысячу рублей и тут же продал за две с половиной. Известна аналогичная сделка Николая Алексеевича и с тиражом гоголевских сочинений.
После истории с огаревским имением Герцен говорил о Некрасове только так: "гадкий негодяй", "стервятник", "шулер". Грановский изумлялся, как "мелкий торгаш" может писать такое? Аполлон Григорьев считал его лицемером, Чайковский полагал то же самое. Нужно сказать, что и сам поэт ощущал в себе как бы два начала: одно – действенное, бойцовское; другое – слабое, послушное природе.
В одном из писем к Панаевой Некрасов пишет, что он в случае с имением Огарева якобы взял вину на себя, прикрывая её грех. Если учесть, насколько они были единодушны во всяком деле и даже романы совместные писали, непредставимо, чтобы Николай Алексеевич служил здесь только прикрытием. Сложность и драматизм их отношений просматриваются и в некрасовском стихотворении, посвященном его жене.
Я не люблю иронии твоей.
Оставь её отжившим и не жившим,
А нам с тобой, так горячо любившим,
Ещё остаток чувства сохранившим, -
Нам рано предаваться ей!Пока ещё застенчиво и нежно
Свидание продлить желаешь ты,
Пока еще кипят во мне мятежно
Ревнивые тревоги и мечты -
Не торопи развязки неизбежной!И без того она не далека:
Кипим сильней, последней жаждой полны,
Но в сердце тайный холод и тоска…
Так осенью бурливее река,
Но холодней бушующие волны…
Панаев пытался вернуть Авдотью Яковлевну. Предлагал уехать с ним в деревню, начать новую жизнь. Впрочем, привычка "проходиться по хересам", то бишь – пьянство, едва ли оставила бы его. Во всяком случае, бывшая супруга не стала испытывать судьбу и на эти призывы не откликнулась. А Иван Иванович вскоре умер от разрыва сердца. Тут бы Некрасову и жениться на овдовевшей, т. е. наконец-то оформить свой неофициальный брак.
Спешки не проявил. Видно, не те уже были отношения. Да и ребёнок, вскоре родившийся у них, как и первый, умер. Ужесточались ссоры, расставания делались всё более продолжительными и менее болезненными. Ещё год, другой, и Авдотья Яковлевна, уже ненужная Некрасову, вышла замуж за секретаря "Современника" Головачева. А Николай Алексеевич увлёкся шикарной француженкой, мадмуазель Селиной Лефрен – бывшей актрисой.
Что касается разрыва между Некрасовым и писатетелями-аристократами, он был вполне закономерен, и предлог мог оказаться любым. Чтобы понимать Некрасова вполне и прощать ему исподволь прорывающиеся хищнические инстинкты, им не доставало горького унизительного опыта его бездомной голодной юности. Уважающие его дарование, но презирающие Николая Алексеевича за качества дельца, они едва ли осознавали, что не выработайся у него этих качеств, угасли бы и сам он, и его талант в каком-нибудь из "петербургских углов", по которым Некрасову довелось скитаться. Весьма обеспеченные люди, они имели возможность не думать о куске насущном. Некрасову же права на такую беспечность жизнь, увы, не дала.
Начиная с 1860 года Николай Алексеевич передаёт "Современник" в руки писателей-разночинцев, гораздо более близких ему людей. Теперь, когда "мрачное семилетие" миновало, именно они были способны заменить Белинского, продолжив его дело. Едва ли не последним из писателей-дворян Некрасова оставил Тургенев. Случилось это в 1861 году, когда Иван Сергеевич потребовал не печатать в "Современнике" статью Добролюбова "Когда же придёт настоящий день", в которой молодой критик раскрывал революционное содержание его романа "Накануне". Тургенев был напуган. У него не было ни малейшего желания показаться в глазах правительства революционером. Однако Некрасов статью напечатал. Во имя свободы не щадивший себя, не пожалел он и приятеля.
В эту пору на волне отмены крепостного права "Современник" становится знаменем революционно-настроенных общественных сил. Но борьба есть борьба. Следуют новые потери, и опять редеют ряды соратников. В 1862-м ссылают в Сибирь Чернышевского. А годом прежде умирает Николай Александрович Добролюбов. Для Некрасова – потеря горькая и невосполнимая. Цельная, непреклонная в своей бескомпромиссности личность Добролюбова наиболее полно воплощала его представления об идеальном борце – о революционере.
ПАМЯТИ ДОБРОЛЮБОВА
Суров ты был, ты в молодые годы
Умел рассудку страсти подчинять.
Учил ты жить для славы, для свободы,
Но более учил ты умирать.Сознательно мирские наслажденья
Ты отвергал, ты чистоту хранил,
Ты жажде сердца не дал утоленья;
Как женщину, ты родину любил,
Свои труды, надежды, помышленьяТы отдал ей; ты честные сердца
Ей покорял. Взывая к жизни новой,
И светлый рай, и перлы для венца
Готовил ты любовнице суровой,Но слишком рано твой ударил час
И вещее перо из рук упало.
Какой светильник разума угас!
Какое сердце биться перестало!Года минули, страсти улеглись,
И высоко вознёсся ты над нами…
Плачь, русская земля! но и гордись -
С тех пор, как ты стоишь под небесами,Такого сына не рождала ты
И в недра не брала свои обратно:
Сокровища душевной красоты
Совмещены в нём были благодатно…Природа-мать! когда б таких людей
Ты иногда не посылала миру,
Заглохла б нива жизни…
Сам Некрасов аскетизмом не отличался и в этом смысле был не чета Добролюбову. И "жажде сердца" постоянно давал утоление, и квартиру имел прекрасную, и слуг, и поваров, и отличный выезд с великолепными породистыми лошадями. Николай Алексеевич при всём демократизме своей поэзии отнюдь не спешил отказаться от богатого аристократического образа жизни. Исправно посещая Английский клуб, общался с высшими сановниками, играл с ними в карты, причём крупно. Как-то случилось ему за один вечер проиграть 80 тысяч рублей. Но чаще бывал в выигрыше. Так, Абаза, будущий министр финансов, проиграл Некрасову в общей сложности около миллиона франков.
В 1863 году поэт приобрёл у княгини Голицыной Карабиху – богатейшее имение под Ярославлем. Огромная усадьба располагала оранжереей, померанцевым садом, двумя парками: английским – пейзажным и регулярным – французским, а господский дом с бельведером и двумя просторными флигелями выглядел едва ли не дворцом. Управление Карабихой Некрасов поручил своему брату Федору, а в конце 60-х оформил имение на него, оставив себе только восточный флигель.
Говоря о роскоши, которой ублажал себя поэт, необходимо помнить о его постоянных приступах хандры, о склонности к самоедству, доводившей Николая Алексеевича до полного отвращения к себе. Этот тяжелый и мрачный эмоциональный фон, возможно, оказался бы непосильным для него, если бы не подобные отдушины, когда Некрасов, потакая своим человеческим слабостям, окружал себя комфортом и развлекался. К тому же при многих трудах и разнообразной деятельности часы его досуга были и редки, и непродолжительны. А главное, что едва ли не большую часть денег, которые он добывал и умелой издательской деятельностью, и за игорным столом, Некрасов тратил не на себя.
В Абакумцево, расположенном в трёх-четырёх верстах от Грешнево, на деньги, внесённые поэтом и его петербургскими друзьями, была построена двухэтажная кирпичная, обшитая тёсом школа. И была она предназначена для крестьянских детей, и обучение в этой школе было бесплатным. А работу учителей и прочие издержки Николай Алексеевич оплачивал из собственных средств.
Поддерживал Некрасов деньгами и молодые таланты, вплоть до ежемесячных пособий. По воспоминаниям Плещеева, он "никогда не оставался глух к нуждам своих товарищей по профессии, умея войти в положение писателя и не только оказать ему помощь, но оказать её так, что она не оскорбляла самолюбие…" Как-то раз, проведав бедного больного литератора, Некрасов попросил у него монетку "на счастье", а через несколько часов вернулся и, сказав, что удачно играл на неё, вручил бедняге причитающуюся половину крупного выигрыша.
Значительные суммы из некрасовского бюджета шли на подкуп цензоров, на возмещение убытков от арестованных и пущенных под нож тиражей. И чтобы привадить к сотрудничеству модных авторов, тоже требовались немалые деньги, ибо модные авторы, по свидетельству Чернышевского, "любят хорошие обеды, любят, чтобы вообще было им приволье и комфорт".