Служил Афанасий Фет изрядно, хотя и жил впроголодь. Иногда под видом диеты обходился тремя булками и тремя кринками молока в день. А вот на лошади держался прекрасно и был превосходным наездником. Неоднократно на смотрах высокие начальники останавливали на нём свои благосклонные взгляды: "Славно ездит!" Однажды его даже назначили ординарцем к самому государю императору. Однако Фет, посчитав себя недостойным, сказал, что готов идти под суд или в наряды, но от чести такой отказывается. Понимал, что по бедности своей и мундир имеет не с иголочки, и лошадь не лучших статей. Да и ростом не вышел – рядом с высоким Николаем I выглядел бы довольно жалко. Впрочем, сошло без наказаний.
Можно ли сомневаться, что отменный кавалерист Афанасий Афанасьевич Фет любил лошадей. И конечно же, за время службы немалое число их успело побывать под его седлом. О гнедом красавце и умнице Камраде вспоминал он с особенным восторгом: "Не умею прибрать более верного и лестного для него сравнения, чем уподобив его с трепещущей жизнью танцовщицей, с лёгкостью пера повинующейся малейшему движению партнёра. Сила и игривость лошади равнялись только её кротости. Бывало, на плацу перед конюшней, давши пошалить Камраду на выводке, мы окончательно снимали с него недоуздок и пускали на волю. Видя его своевольные и высокие прыжки, можно было ожидать, что он, заносчиво налетев на какую-нибудь преграду, изувечится; но достаточно было крикнуть: "в своё", чтобы он тотчас же приостановился и со всех ног бросился в стойло".
Не миновали поэта и тяготы бивуачной жизни на лагерных стоянках и даже под открытым небом. Как-то раз ночью был он послан со своим полуэскадроном на аванпосты, а шинели у него с собою не было. Дождь. Холод. Костры разводить запрещено. Хорошо, солдатик сжалился над командиром и поделился своей шинелью.
Иногда Фет, скучая по литературе и поэзии, прямо в пору учений выкраивал час-другой для сочинения стихов или занимался переводами из Горация. Товарищи по полку, народ военный, грубоватый, будучи свидетелями его творческих порывов, но мало чего в этом смысля, называли Афанасия Афанасиевича "дубовым классиком".
Впрочем, не только интеллектуальными интересами выделялся Фет среди сослуживцев. Едва ли кто из них жил на одно жалование. В основном это были отпрыски вполне состоятельных дворянских семей. А вот Афанасий Неофитович помогал своему пасынку и редко, и скудно. Не разгуляешься. Зарплату, которую кавалеристам обычно выплачивали серебром, поэт держал в носке и отдавал на хранение приятелю. Как-то во время бала этот коварный человек вышел из кабинета в залу с фетовским носком в руке и обратился к дамам: "Хотите видеть кошелёк Афанасия Афанасиевича?"
Однажды в отпускную пору побывав на Орловщине, Фет познакомился с Иваном Сергеевичем Тургеневым, проживавшим в тех же краях. Подружились, и Фет стал частенько наведываться в Спасское. Оба были страстными ружейными охотниками, оба любили и тонко чувствовали красоту русской природы.
Ель рукавом мне тропинку завесила.
Ветер. В лесу одному
Шумно, и жутко, и грустно, и весело, -
Я ничего не пойму.Ветер. Кругом всё гудёт и колышется,
Листья кружатся у ног.
Чу, там вдали неожиданно слышится
Тонко взывающий рог.Сладостен зов мне глашатая медного!
Мёртвые что мне листы!
Кажется, издали странника бедного
Нежно приветствуешь ты.
И снова служба, муштра, казарменный юмор товарищей, уход за лошадьми, репутация "дубового классика"… Но уж очень хотелось выслужить это опять и опять от него ускользающее потомственное дворянство, в тогдашней России единственно дающее право на маломальское человеческое достоинство.
В конце 1847 года Фет, будучи в отпуске, готовит к печати новый сборник стихов. Затем приезжает в Москву, получает цензурное разрешение на его издание и связывается с подходящей типографией. А "Московский городской листок" уже спешит оповестить публику о предстоящем выходе книги поэта как о "замечательном явлении", едва ли предполагая, что рукопись, скорее всего, по финансовым причинам пролежит без движения более двух лет.
Впрочем, и по месту службы он не был одинок, и там нашёл друзей по сердцу. В очень добрых приятельских отношениях пребывал поэт-кавалерист с семьёй отставного штаб-ротмистра Бржеского, проживающего в Берёзовке, неподалёку от города Крылова, где размещался полк.
Бржеский и сам был не чужд стихотворству, и даже кое-что печатал из своих сочинений. Благодаря этому знакомству, у Фета появилась возможность и потолковать о литературе, и почитать свои свежие стихи. У Бржеских в Берёзовке поэт познакомился с их родственницей Марией Лазич, которая была умна, образованна, музыкальна и, как оказалось, уже давно с детства любила стихи Фета. Не иначе как по журнальным публикациям, да и "Лирический пантеон", возможно, не миновал её рук.
В 1847 году сам Ференц Лист побывал в этих краях с гастролями и, услышав фортепианную игру Марии, не только оценил её виртуозность, но и написал в альбом девушке несколько музыкальных тактов необыкновенной красоты.
Проживала Мария в Анновке, расположенной опять-таки неподалёку от Крылова. Туда-то и зачастил очарованный девушкою поэт. Прежде мало интересовавшийся музыкой, теперь он с огромным наслаждением слушал её блестящую эмоциональную игру. Не потому ли, что все эти эмоции были теперь адресованы исключительно ему? Вероятно, и поэтому тоже.
Ему было – 28, ей – 22. Оба бедны, а он так ещё и не дворянин. Вот почему при явной влюблённости друг в друга у них не было никакой надежды на брак. Так, по крайней мере, думалось Фету. Вот почему чувства поэта прорывались только в стихах, а напрямую о них не было сказано ни слова.
Я тебе ничего не скажу,
И тебя не встревожу ничуть,
И о том, что я молча твержу,
Не решусь ни за что намекнуть.
Целый день спят ночные цветы,
Но лишь солнце за рощу зайдёт,
Раскрываются тихо листы
И я слышу, как сердце цветёт.И в больную, усталую грудь
Веет влагой ночной… я дрожу,
Я тебя не встревожу ничуть,
Я тебе ничего не скажу.
Между тем поэт видел и понимал, как страдает от этой невысказанной любви к нему милая, добрая и незаурядная девушка, как мучается ощущением своей ненужности. Уже и сам Фет начинал тяготиться своим фальшивым положением то ли жениха, то ли просто соседа, а тут ещё мать Марии, преотлично понимая ситуацию, попросила прекратить эти пустопорожние визиты и оставить девушку в покое.
Вот и надумал поэт, вот и решился высказать любимой свои мысли о невозможности их соединения, а следовательно, о необходимости расстаться. Она ответила тихо и кротко, что любит с ним беседовать без посягательств на его свободу, и лишать себя этих бесед в угоду людям, ей безразличным, было бы неосновательно. После чего их встречи и разговоры за полночь продолжались.
Но тут в дело вмешалась Елизавета Фёдоровна Петкович, тётка Марии. Когда кирасирский Военного Ордена полк направили было в Венгрию, где разворачивалась компания и производились военные действия, и остановили в Новомиргороде, Елизавета Фёдоровна приехала туда, нашла Фета и выговорила ему своё неудовольствие его поведением по отношению к её племяннице.
Оправдываясь, Афанасий Афанасьевич поведал ей о своём недавнем намерении перестать бывать в Анновке, а также о происшедшем объяснении с девушкой по этому поводу. Елизавета Фёдоровна посоветовала вернуться к этому намерению и исполнить его как наилучшее. Поэт согласился. Тут же было им написано письмо нужного содержания и с тёткой передано племяннице. Ну а Военного Ордена полк, ввиду сдачи Гергея, вождя венгерских революционных войск, был возвращён на место его постоянной дислокации в Крылов.
Вскоре Фету сообщили, что Мария погибла. Подробности её смерти были ужасны. Как-то, лёжа на диване в белом кисейном платье, она читала книгу. Закурив папиросу, бросила спичку. Думала – на ковёр; оказалось – на край платья. Заметив, что горит, кинулась к балконной двери. Но и в эти трагические секунды она думала не о себе. Сбегая по ступенькам в сад, уже вся охваченная пламенем, Мария успела прокричать своей сестре: "Сохраните письма!", т. е. письма Фета к ней. И обгоревшая, упала. Протомившись около четырёх суток, девушка скончалась. Последние слова умирающей были: "Он не виноват – а я…"
Что было в прощальном письме поэта к любимой и в каких словах настаивал он на разрыве с ней, мы не знаем. Зато сохранилось другое письмо этой поры и на эту же тему, обращённое к одному из задушевных друзей Фета: "Я не женюсь на Лазич, и она это знает, а между тем умоляет не прерывать наших отношений, она передо мной чище снега…"
Солнца луч промеж лип был и жгуч и высок,
Пред скамьёй ты чертила блестящий песок,
Я мечтам золотым отдавался вполне, -
Ничего ты на всё не ответила мне.Я давно угадал, что мы сердцем родня,
Что ты счастье своё отдала за меня,
Я рвался, я твердил о не нашей вине, -
Ничего ты на всё не ответила мне.Я молил, повторял, что нельзя нам любить,
Что минувшие дни мы должны позабыть,
Что в грядущем цветут все права красоты, -
Мне и тут ничего не ответила ты.С опочившей я глаз был не в силах отвесть, -
Всю погасшую тайну хотел я прочесть.
И лица твоего мне простили ль черты? -
Ничего, ничего не ответила ты!
В 1850 году наконец вышел сборник стихотворений Фета. Хвалили его все. Ну и, разумеется, восторженные отзывы симпатизирующих поэту журналов: "Отечественных записок", "Современника", "Москвитянина"…
В 1853 году, когда полк перебросили из Херсонской губернии на учения в Красное Село под Петербург, Фет не преминул познакомиться с издателями "Современника" – Некрасовым и Панаевым. Николай Алексеевич Некрасов, будучи и сам прекрасным поэтом, в эту пору употреблял героические усилия, чтобы гальванизировать в обществе ослабевающий интерес к поэзии. Естественно, что стихи Фета он воспринял с большим энтузиазмом и даже уговорил его всё написанное отдавать только в "Современник", пообещав платить по 25 рублей за каждое стихотворение. Бывая в редакции, Фет познакомился с писателями Гончаровым, Дружининым, Григоровичем, Анненковым. Повстречал он тут и старых знакомых: Боткина и Тургенева. К этому времени тираж книжки, выпущенной Фетом в 1850 году, был почти распродан. И вот теперь Иван Сергеевич, буквально влюблённый в поэзию Фета, вызвался подготовить к изданию новую книгу его стихов и даже предложил себя в качестве редактора.
Завершились учения смотром, когда Фет в числе прочих кирасиров проскакал перед Великим князем собранной рысью. Его Высочество, тонко разбиравшийся в секретах верховой езды, обозвал участвовавших в смотре кавалергардов "пнями", а Фета похвалил: "Славно ездит!". И вот поэта, о чём он давно мечтал, переводят в лейб-гвардии уланский полк, стоявший под Петербургом. Польщённый отличием пасынка, Афанасий Неофитович, в прошлом и сам отличный наездник, стал несколько щедрее помогать ему деньгами. А между тем Фет снова оказался в гуще литературной жизни. И хотя среди писателей у него завязывается множество новых знакомств, по-прежнему наиболее близким из них остаётся Тургенев.
Нужно ли говорить, сколь полезен оказался Иван Сергеевич поэту, который русской грамматике в детскую пору обучался у повара, а в студенческие годы и вовсе учёбою пренебрёг. И вот теперь величайший мастер и знаток русского языка стихотворение за стихотворением проверяет на свой слух и не только производит жесточайший отбор, но и требует тщательнейшей доводки даже самых лучших, самых удачных произведений Фета, испещряя рукопись своими замечаниями и вопросами. При этом нередко бывает удивлён совершенно дикими представлениями опекаемого им поэта о русской грамматике и её категориях. Ну а Фет дорабатывает, перерабатывает и пересылает обратно своему другу и добровольному редактору стихи, постепенно вышелушивающиеся из стилистических, грамматических и смысловых огрехов и предстающие в новом блеске наконец-то обретённого совершенства.
Темпераментный собеседник, Иван Сергеевич нередко увлекал Фета в бурные споры, то и дело сбивавшиеся на перебранку. Вот почему на одной из своих книг Тургенев сделал дарственную надпись весьма экстравагантного вида: "Врагу моему А.А. Фету". Впрочем, Афанасий Афанасьевич был не единственным оппонентом азартного спорщика. Известно, что "обмен мнениями" Тургенева с Львом Николаевичем Толстым частенько доходил до крупных ссор, а однажды едва не кончился дуэлью.
Предметом спора для Ивана Сергеевича могла послужить любая безделица. Был случай, когда он побился об заклад, что ходит быстрее Фета и в два счёта перегонит "кавалеристского толстяка". И вот два известных российских автора в саду перед изумлёнными друзьями принялись с самым серьёзным видом вышагивать по дорожке вокруг цветочной клумбы. Кто победил в этом состязании: длинноногий прозаик или невысокий, но физически сильный и выносливый поэт – история умалчивает, ибо таковые результаты её мало занимают.
Впрочем, не забывал Тургенев и дело делать, и не только личным творчеством созидал великое здание русской литературной славы, но, как мог, заботился об её общих успехах за рубежом. Это он первый поспособствовал европейской известности Пушкина и Толстого. Это он с великим трудом выпросил у Тютчева тетрадку его стихотворений для публикации, у Тютчева, который избегал не только разговоров о своей поэзии, но даже намёков на своё авторство. И замечательным знакомством Фета с Толстым мы тоже обязаны Ивану Сергеевичу. Вероятно, этот человек был азартен не только в спорах, но и всякое своё увлечение стремился увенчать победными лаврами.
Между тем боль утраты и тоска поэта по Марии не проходили. Он увольняется в отпуск на 11 месяцев, в поисках внешнего рассеяния много путешествует, в основном за границей. Сопровождает Афанасия Афанасьевича его любимая и тоже неприкаянная сестра Надежда, которую он явно старается опекать и, может быть, вывести наконец к счастью. Несколько на свой лад предпринимает попытку утешить своего "драгоценного" автора Некрасов и в письме предлагает ему весьма универсальное средство от хандры и грусти: "У моего соседа Дюгомеля чудо-горничная – я с ней встретился вскоре после нашего отъезда, 23 лет, высокая, сдобная, веселая, смеется так, что за версту слышно; то-то бы вы с ней потешились, голубчик!"
Вряд ли, Фет воспользовался предложением Николая Алексеевича. Слишком тяжело было у него на душе. Поколесив по загранице, и он, столь трагически потерявший свою возлюбленную, и его сестра Надежда, пережившая горький опустошающий роман с неким пожилым авантюристом, возвращаются в родные Новосёлки и решают жить тут безвыездно.
И вдруг, буквально через несколько дней после приезда, Надежда сходит с ума. Фет мечется по клиникам, возит её из города в город, от врача к врачу. Бесполезно. Даже брак сестры с Иваном Борисовым, с давних пор совершенно самоотверженно влюблённым в неё, приводит лишь к видимости выздоровления. Тут что-то наследственное, роковое, ибо и мать Фета, и оба его брата, и две сестры, и один из племянников сошли с ума. Да и сам поэт всю жизнь опасался за свою психику, столь же склонную к меланхолической депрессии, как и у его несчастных родственников.
11 февраля 1856 года было получено цензурное разрешение на печатанье собрания стихотворений Афанасия Фета, подготовленного и отредактированного Тургеневым. Его выходу предшествовал анонс в "Современнике" написанный Николаем Алексеевичем Некрасовым, не умеющим дозировать ни своей ненависти, ни своей любви: "Смело можем сказать, что человек, понимающий поэзию и охотно открывающий душу свою её ощущениям, ни в одном русском авторе, после Пушкина, не почерпнёт столько поэтического наслаждения, сколько доставит ему г. Фет". Не менее горячо восхищался плодами фетовской Музы и сам его издатель. Так, в ответе на одно из писем своего подопечного Тургенев чуть ли не возмущается: "Что вы мне пишете о Гейне? Вы выше Гейне, потому что шире и свободнее его".
Явный, несомненный успех. Даже такие привередливые, тенденциозные ценители, как писатель-сатирик Салтыков-Щедрин и критики демократы Добролюбов, Чернышевский, хвалили лирический талант Фета. Художественность всё ещё была в цене. Особенно много шума наделало стихотворение, написанное поэтом без единого глагола.
Шёпот, робкое дыханье,
Трели соловья,
Серебро и колыханье
Сонного ручья,Свет ночной, ночные тени,
Тени без конца,
Ряд волшебных изменений
Милого лица,В дымных тучках пурпур розы,
Отблеск янтаря,
И лобзания, и слёзы,
И заря, заря!..
Похоже, что и эти изумительные строки посвящены Марии Лазич. Между тем всеобщее славословие его таланту, и бойкая распродажа книги оказались весьма кстати. Афанасий Фет, после гибели возлюбленной было оставивший поэзию, берётся за стихи с новым энтузиазмом. Одна за другой следуют журнальные публикации, благо поэт на виду и всеми хвалим. Не забывает он и о службе, всё ещё надеясь вернуть себе дворянское звание.
Однако Афанасия Афанасьевича, столь трагически потерявшего свою любовь и, кажется, отчаявшегося полюбить снова, начинает волновать нечто совсем иное. Он уже то и дело поговаривает о том, что хорошо бы встретить "мадмуазель с хвостом в 25 тысяч рублей серебром". Когда же Фет узнаёт о новом указе, по которому право на дворянство будет давать только чин полковника, перед ним, за двенадцать лет дослужившимся лишь до штабс-ротмистра, вопрос о выгодной женитьбе встаёт крайне остро.
Впрочем, богатую невесту далеко искать не пришлось. Ею оказалась сестра давнего литературного приятеля Василия Петровича Боткина. Ясно, что быть сестрой критика – ещё не признак значительного капитала, но Мария Петровна была при этом ещё и дочерью богатейшего московского чаеторговца Петра Константиновича Боткина, в ту пору уже покойного и завещавшего ей солидное приданое.
Фет сделал предложение. Девушка, будучи уже не самых юных лет, согласилась. Свадьбу предполагалось сыграть осенью, когда Мария вернётся из-за границы. Но Фет, ещё верный своему бедняцкому скопидомству, сообразил, что свадьба за границей обойдётся дешевле, и, выехав навстречу своей невесте, скрутил дело по минимальным расценкам. А заодно к брачной церемонии приурочил и свадебное путешествие.
В 1858 году Афанасий Афанасьевич оставляет военную службу и, поселившись со своей супругой в Москве, предпринимает попытку разрабатывать золотую жилу своего поэтического дарования. Много пишет и всё печатает, и везде: даже забракованное в лучших изданиях норовит пристроить хотя бы в самых низкосортных и даже одиозных журналах. Ради денег пробует подвизаться на эпическом и даже драматическом поприще (за крупную форму больше платят!). Но ни критика, ни публика не воспринимают его в новом качестве. Слишком смелы и рискованны его метафоры, слишком эфемерны и неуловимы темы его лучших созданий, чтобы он мог перейти к формату, по своим приёмам и конкретности образов близкому к прозе.
Да и настоящей большой славы, которая бы сулила большие гонорары, у него не было. Круг ценителей и почитателей Фета никогда не был слишком широк. Участь всякого, напрямую к толпе не адресованного искусства. Однако прежде, чем поэт осознал бесперспективность своих устремлений, немалое время проходит в бесплодной и даже пагубной для его поэтического дара литературной суете.