Офицерский городок представлял собой по-армейски параллельно и перпендикулярно расположенные как близнецы-братья трехэтажные дома, лишенные архитектурных излишеств, времен хрущевских построек, где размещались семейные офицеры всех частей дивизии. Мне пришлось поплутать между корпусами, то тут, то там натыкаясь на молодых офицерских жен с колясками, пока я нашел нужный мне дом. Поднявшись на второй этаж, я вдавил красную кнопку звонка. Я ожидал увидеть старшего лейтенанта в семейных трусах и армейской майке или, на худой конец, в тренировочных штанах и готовил себя к тому, чтобы не засмеяться ожидаемой картине, как вдруг в проеме распахнутой двери передо мной возникла молодая, очень красивая женщина в голубом пеньюаре, который не скрывал красоту ее высоких стройных ног.
Пеньюар был под цвет ее глаз, а белокурые волосы золотой волной спадали на ее плохо прикрытые плечи с нежной розовой кожей. Пеньюар был в рюшечках более светлого цвета и придерживался руками хозяйке в таком виде, что мог быть мгновенно упасть к ее бесконечным ногам в нужной ситуации. Солдатским чутьем я ощущал, что под пеньюаром у женщины больше ничего не одето, и мой взгляд с головой выдавал мои помыслы.
– Вам кого? – мягко и очень нежно спросила женщина, моргая длинными ресницами.
Я, буквально пожирая ее глазами, сглотнул слюну, с трудом прорвавшуюся через горло, и никак не мог оторвать глаз от этого случайного чуда жизни среди песочно-зеленой формы, серых зданий и вонючих кирзовых сапог.
– Мне… вот… старшему лейтенанту Анисимову… – мямлил я. – Он здесь живет?
– Здесь, – улыбнулась мне милой улыбкой офицерская жена. – Он спит. Я могу передать.
– Да, пожалуйста, – и я протянул ей тетради.
– Спасибо, – ответила женщина и вновь одарила меня белоснежной светящейся улыбкой.
– До свидания, – я еще стоял на пороге.
– Всего доброго, – мягко ответила она и, продолжая гипнотизировать меня глубиной своих глаз, неторопливо закрыла дверь.
Переведя дух, я начал спускаться. Если можно себе представить страшный, обгоревший лес, в самом центре которого рос аленький цветочек, то я видел это чудо минуту назад. "Наверное, Белоснежка,
Спящая Красавица и прочие прекрасные героини сказок писались с нее.
Как такая красота уживается среди этого маразма и хамства?" – думал я направляясь в полк. Навстречу мне шел Костин.
– Ты где витаешь? В облаках? Отнес? – налетел он на меня массой вопросов.
– Ага, – в полузабытье ответил я.
– Раз уж ты все равно в городке, пойдем ко мне, мне надо шкаф передвинуть, поможешь.
Использование грубой солдатской силы в мирных целях гражданской жизни офицерского корпуса являлось нормой в армии. Солдаты делали ремонт квартир офицерам, занимались с ними или их женами подготовкой к экзаменам в ВУЗы, чинили им машины и, конечно же, помогали с переездами или перестановкой мебели в квартире.
– Вот, Маша, я воина привел, – приветствовал с порога майор жену.
– Что переставлять нужно?
Переставлять было не много, и через десять минут я освободился.
– Вы кушать хотите? – по-матерински посмотрела на меня Маша.
– Да, обед ты уже пропустил, – посмотрел на командирские часы
Костин. – Садись.
Накормить солдата, который у тебя работал, считалось святым делом. Мало кто из офицеров или их жен пропускали эту традицию, после которой солдаты, конечно, не могли отказаться выполнить очередное задание, но делали тогда тяп-ляп, обязательно что-то роняя или даже разбивая. Причина была в солдатской почте – устном изложении того, как офицере-хапуге зажилил бутерброд работающему на него солдату. К такому начальнику никто ходить не любил и только требования старшего по званию могли заставить солдата выполнять свой воинский долг в виде мелкой помощи. Но, в основном, работа на старшего пользовалась популярностью среди срочников благодаря возможности усиленного домашнего питания. Мой вид худющего вояки вызывал жалость, и жена начштаба налила мне полную тарелку домашнего борща, сдобрив его хорошей ложкой сметаны. Домашние котлеты и жареная картошка были на второе.
Костин, доставая из холодильника сразу запотевшую бутылку, сказал:
– Выпить не предлагаю. Тебе в полк возвращаться, поймают – обоим влетит.
И несмотря на то, что я был подчиненным низшего звена, он, не стесняясь, опрокинул в себя стопку водки.
– Поел? – подобрев от хорошей еды и водки, улыбнулся майор. – Я тебе, брат, честно скажу, вся эта служба здесь – фуфло. Не служба, а так… Вот в Афгане была служба. Когда выйдешь на операцию, тогда…
Он вышел из кухни и вернулся с альбомами и черными конвертами для хранения фотографий. Два часа кряду майор Костин, кавалер ордена
Красной Звезды, показывал мне черно-белый фотографии своих боевых товарищей, душманов, которых они захватили, сдавшегося главу банды, уведшего через неделю с собой дюжину сдавшихся ранее бандитов.
– Все они душманы. Никому верить нельзя. Но… вот куда я снова хочу, – с тоской сказал начштаба.
– Зачем? Там ведь война.
– Там все намного честнее. Проще. Тут друг – там враг. Там сразу видно кто чего стоит. Не то, что… Надо мной кто командир?
Шандыбин. А он тоже майор. И откуда? Из Германии, блин. Разве нас можно сравнивать. Он же ноль, пустышка, ничего не стоит, только орать горазд. Чем глупее офицер, тем более ответственные задачи ему поручают. Ой, а чего это ты меня слушаешь? Не положено тебе про офицеров слушать всякое. Марш в полк. Свободен.
– Есть, – я козырнул, не вставая с дивана, даже не подумав, что пилотка у меня в руке, а не на голове.
Костин посмотрел слегка затуманенным взглядом и только махнул рукой.
– Иди, иди, – хлопнул меня по плечу майор. – Если будут спрашивать, где был, скажешь, что мое поручение выполнял.
Майор Шандыбин, широкоплечий бугай с практически лысой головой, растущей прямо из плеч, настолько широкой была его шея, очень любил рассказывать о своей службе в группе западных войск в Германии.
Одним из его любимых рассказов была байка о тюрьме-гауптвахте и устрашающих воротах этой губы. Шандыбин очень расстраивался, что такое место отсутствует на территории дивизии. Из его рассказов я понял, что самое лучшее, что есть в Германии – это свиные сосиски, пиво и возможность дать младшему по званию между глаз, не боясь наказания. Именно последнее право и пытался реализовать Шандыбин в учебном батальоне, чем сразу вызвал недовольство замполита батальона майора Масечкина. Масечкин был отцом двух очаровательных девчонок и любящим мужем. Его жена страдала массой неизвестных нам болезней, о которых замполит старался не распространяться. Как у каждого заместителя командира по политической части, у него был свой круг обязанностей, и он не обижался на анекдот:
– Вам, товарищ майор, рабочее место убирать не надо. Рот закрыли
– рабочее место убрано.
Лично для себя майор решил воплотить в жизнь задачу, поставленную политотделом округа: победить неуставные взаимоотношения. Он лично разбирался с каждым синяком и ссадиной, неукоснительно требуя этого же от замполитов рот, обещая им золотые горы в случае выполнения.
– Товарищ майор, – кричал Шандыбин громким тяжелым голосом. – Это мой батальон. И он будет выполнять то, что я прикажу.
– Товарищ майор, – возражал ему Масечкин. – Только не неуставными взаимоотношениями. Вы почему солдата во второй роте толкнули в грудь? Он отлетел к стене и чуть не убился.
– Я его в следующий раз в нокаут отправлю, – гремел Шандыбин. – У меня удар левой девяносто килограмм. Я им в Германии ни одного дегенерата в санбат отправил.
– Тут Вам не Германия, – не снижал голоса явно уступающий в массе комбату замполит.
Они друг друга люто возненавидели с первых же дней совместной службы и начали "копать" один под другого.
Шандыбин, не зная, что из-за язвы Масечкин еще и трезвенник, пытался найти на него компромат по пьянке. Однажды ему доложили, что
Масечкин, имевший вывих бедра, упал в подвале казармы, вытаскивая с солдатами агитационные стенды. Надо было видеть радостное лицо
Шандыбина, который лично собирал свидетельские показания у вытаскивающих замполита солдат, но не соглашающихся врать, что замполит был пьян.
Масечкин, узнав про подлость приготовленную комбатом, решил тоже не остаться в долгу и начал методично собирать объяснительные у солдат и сержантов, которых угораздило попасть под горячую руку
Шандыбина. Таких оказалось не мало. Майор любил потешиться дурной недюжинной силой. Однажды, зайдя в роту, он заглянул в ванную комнату, где один из солдат умывался. Несчастный не видел ни майора, ни швабры, вылетевшей из рук комбата и точно угодившей в бок солдата.
– Ты почему мне честь не отдал? – рявкнул майор, зная, что честь в туалете не отдается.
– Не заметил…
– В следующий раз будь внимательнее, – хохотнул довольный своей шуткой майор. – Швабру не забудь на место поставить.
В другой раз, заметив спящего днем под одеялом, комбат, не разбираясь, схватил армейскую тяжелую табуретку и бросил ее на койку. Удар пришелся по позвоночнику. Вскочивший хлопал глазами и пытался вдохнуть порцию воздуха. От удара перехватило дыхание.
– Кто такой? – орал комбат. – Почему днем спишь, падла?
– Это дежурный по роте, – раздался из коридора голос дневального.
– Кто?? – рев майора гремел эхом в пустом расположении.
Дежурный по роте наконец-то смог сделать вдох и на выдохе сказал:
– Дежурный по роте сержант Николаев, отдыхаю в отведенные часы…
– А… дежурный, – разочарованно протянул майор. – Ну, отдыхай, отдыхай, – Шандыбин, не извиняясь, развернулся и ушел в канцелярию штаба батальона.
Канцелярские крысы тоже удосуживались своей радости общения с комбатом. Хотя, в основном, всей бумажной работой заведовал начштаба, комбат обожал делать замечания, сопровождавшиеся тычком или пинком. Больше всех доставалось Доцейко. Олегу много было не надо, худой и длинный, он регулярно натыкался животом на кулак недовольного комбата и, согнувшись пополам, начинал медленно оседать, кривляясь и ноя, всем своим видом демонстрируя, что добивать его уже не стоит, а лежачего не бьют.
– Да я же не сильно, – пугался комбат, понимая, что писари – самые близкие к замполиту люди, но привычка несдержанности и вседозволенности давал о себе знать.
Шандыбин не имел уважения ни к кому из своих подчиненных. Он мог наорать на любого из них в присутствии младших по званию, и считал это в порядке вещей. Однажды Шандыбин зашел во вторую мотострелковую роту. Рота в полном составе, включая сержантов и командиров взводов, стояла перед командиром роты. Командир роты Анисимов объяснял личному составу планы на ближайшее время и доводил информацию из штаба полка.
– Рота, смирно! Дежурный по роте на выход, – закричал дневальный, увидев в дверях широкую фигуру комбата.
– Товарищ гвардии майор, – перешел на чеканный шаг Анисимов, подбегая к комбату.
– Анисимов, – делая зверскую рожу, рявкнул прямо в лицо командиру роты, майор.
– Да, товарищ майор…
– Щас, как врежу наотмашь, – не стесняясь в выражениях, замахнулся здоровым кулаком перед всей ротой на старлея, комбат.
– За что? – откровенно обалдел Анисимов, присаживаясь от испуга.
– А было бы за что – вообще убил! – захохотал комбат, довольный собственным чувством юмора, повернулся и в хорошем расположении духа вышел из помещения.
Перед ста пятидесятью тремя парами глаз своих подчиненных стоял старший лейтенант Анисимов, как в дерьмо опущенный комбатом, и не знал, как дальше продолжить жить. Он повернулся к роте, посмотрел на лица замерших и беззвучно смотрящих на своего командира подчиненных, и махнул рукой:
– Разойдись, – и вышел из казармы.
Не участвовал в этих междусобойчиках только заместитель комбата по технической части, майор Тарасов. Этот пожилой, уже заканчивающий армейскую карьеру офицер изредка появлялся в канцелярии штаба, играл со старшиной или кем-нибудь из нас в сделанные из дерева и толстого оргстекла нарды и, тяжело вздохнув, оглядывая комнату, говорил:
– Ну, потрудились, надо бы и честь знать.
С этими словами он одевал шинель и уезжал домой.
В один из дней, когда весь старший состав полка должен был участвовать в учениях, Тарасов, живший в самом отдаленном районе города опоздал на четверть часа, чем вызвал бурное недовольство комбата.
– Товарищ майор, – кричал взвинченный майор Шандыбин. – Вам нужен отдельный приказ? Или у вас часов в доме нет? Так вы попросите, я вам часы подарю.
– Ты чего орешь, комбат? – спокойно и не торопясь затачивая карандаш, посмотрел на него поверх очков в толстой оправе зампотех.
– Сбор назначен в восемь утра, я приказал всем явиться в шесть, а сейчас уже семь пятнадцать. Почему Вы опоздали?
– Троллейбуса долго не было,- спокойно ответил зампотех.
– Надо было такси взять! – рявкнул комбат.
– Ага, а ты мне его оплатишь? Мне детей кормить надо, а не ерундой маяться.
– Чего? – голос Шандыбина был громоподобен. – Это Вам не детский сад, товарищ майор. Здесь армия, если Вы не знаете. А я Ваш командир, и, если я приказал… Где Ваша карта, где полевая сумка, где компас?
– У меня нет. Источник наибольшей опасности в зоне боевых действий – офицер с картой и компасом.
– Вы как разговариваете, товарищ майор? Я Вас… Да я Вас…
– Иди ты в жопу, майор, – спокойно прервал его Тарасов. – Ты знаешь, что вот эта планка означает? – тыкнул он пальцем себе в грудь. – Это "черная медаль" – двадцать пять лет службы. Я
"дембель", майор. Ты еще дух, а я – дембель. Иди, молодой, и служи.
Не трогай "дедушку советской армии".
От такой дерзости комбат обрел буро-красный цвет, только пустая кобура не давала ему возможности пристрелить зампотеха за неподчинение.
– Товарищ майор, я Вас отпускаю, – вдруг выдохнул комбат. – Если
Вы не считаете для себя нужным являться во время, то я Вас отпускаю до приказа. Только Вы его получите в другой формулировке.
– Да пошел ты, – не теряя самообладания, отреагировал Тарасов. -
Не ты меня назначал, не тебе меня и снимать. Ладно, пошел я, ребята,
– окинул он нас взглядом и вышел.
Комбат, ругаясь и матерясь, вышел вслед за ним.
– В каждой роте для потех существуем зампотех, – продекламировал
Сенеда, и мы зашлись хохотом, разряжая напряженную в комнате обстановку.
В этот период моей бурной писарской жизни Катерина вновь решила меня навестить. Приехала она на три дня и, не связываясь с гостиницей, сняла на этот период комнату в частном доме у старой бабки. В ожидании приезда Катерины, я прожужжал все уши ребятам и
Костину.
– Ладно, ладно, – улыбался Костин. – Пойдешь на три дня, пойдешь.
И чтобы держал там марку за весь батальон.
В назначенный день рядом не оказалось никого из штаба канцелярии, и я, выписав сам себе увольнительную на три дня, ушел в город.
Непрекращающийся скрип пружин, обшарпанная деревянная стенка под высоким грязным окном, видневшаяся в проемы железных прутьев старой, наверное с довоенных времен, кровати, шепот бабки за стеной не могли остановить мой юношеский пыл. Я не замечал ничего вокруг, кроме любимой женщины. В редкие перерывы мы закусывали привезенной подругой из дома холодной курицей и вареной картошкой, запивали лимонадом или напитком "Байкал" и принимались вновь за любовные утехи.
– Бабка там кому-то говорит, что "эти уже два дня не выходят.
Кровать скрипит, не уснуть", – ткнулась мне в плечо Катерина, прибежав из туалета. – Говорит: "Только в туалет сбегают и опять", ты перестань за прутья кровати держаться, скрипит очень громко…
– Не бери в голову. Завидует бабка, – погладил я грудь девушки, отчего желание с новой силой вновь прилило к моим чреслам. – Иди сюда.
К концу второго дня мы первый раз вышли из избы на свежий воздух прогуляться и взять пару бутылок минеральной воды в магазине. На улице я столкнулся с одним из сержантов батальона.
– Тебя Костин искал. Рвет и мечет, – "обрадовал" он меня.
– Так я же говорил, что на три дня уйду. Невеста ко мне приехала.
– Ну, я не знаю. Ты бы зашел к нему… от греха подальше.
Возвращаться мне, конечно, хотелось, но не в часть. Я предвидел, во что мне выльется минутный заход в полк, и мы вернулись на уже привычную, скрипучую, старую кровать с большими набалдашниками по четырем углам.
– Иди в часть, а то будут неприятности, – начала меня уговаривать
Катерина. – У меня и так уже все болит, не сесть.
– Я туда еще успею, – хорохорился я, понимая, что неприятностей не избежать.
– Не надо, будет нехорошо, – не останавливалась она. – У тебя будут проблемы.
– Но у тебя же поезд только вечером.
– Я в кино схожу, в музей… Я потом опять к тебе приеду. Я же люблю тебя.
– Ну, если обещаешь приехать…
– Обещаю.
– Иди ко мне. Еще полчаса они потерпят, – обрадовался я обещанию подруги, даже не предполагая размера надвигающейся тучи.
Неприятности меня ждали в полном объеме. За несколько дней до этого, начштаба ввел обязательную регистрацию в журнале всех уходящих в увольнение с отметкой часа убытия и возвращения. Я, решив, что меня этот журнал не касается, конечно, ничего в нем не записал. Вот за этот-то пункт и зацепился разозленный Костин.
– Это не самоволка, – кричал он на меня. – Это "дизель". Ты бросил часть в тяжелое время.
– Товарищ майор, – искал я себе оправдание. – Но Вы же сами меня отпустили на три дня.
– Я? Покажи мной подписанную увольнительную записку. Где она? Где запись в журнале? Ты дезертир! Ты армию предал. Пока твои товарищи…
– Я не дезертир!! – крикнул я, перебив начштаба, вместо того, чтобы дать ему высказаться до конца.
– Что? – взревел Костин.
– Он прав, товарищ майор, – тихо, но твердо заметил Роман. -
Дезертир тот, кто отсутствовал в расположении части больше трех суток, а он всего двое с половиной.
Костин разошелся длинной тирадой о врагах советской армии, временах Сталина и сожалению тому, что перестройка многое позволяет.
Его монолог был длинен и закончился фразой:
– Мне не нужны дезертиры и предатели. Поставьте этого солдата в стойло!! В стойло, я сказал!!
Чем выше поднимаешься, тем больнее падать. На том, чтобы меня с позором выгнать из канцелярии штаба батальона, Костин не остановился. Начштаба потребовал от Романа, как от секретаря комсомольской организации батальона, провести серьезный разбор моего поведения на собрании комсомольского актива. Строгий и принципиальный комитет комсомола батальона, состоящий из молодых и горячих, должен был решить мою дальнейшую участь как члена молодежной организации ВЛКСМ. Собрание проходило при участии заинтересованных и имеющих право на слово офицеров батальона. Было ли это театрализованное представление по заранее запланированному сценарию или экспромт, я не успевал разбираться. Участники сцены менялись один за другим. Говорилось о высокомерном отношении писарей к простым служащим, о свободном выходе в город, о привилегиях.
Вспомнили о нехождении в наряды и незнании воинской техники. Когда перешли к предложениям и прозвучало самое страшное – исключить из комсомола, у меня на глазах навернулись слезы. "Меня из комсомола?