За что? Я же всегда был активистом, знаменосцем. Меня постоянно награждали грамотами, дипломами. Я награжден почетным знаком. За что же? Как я смогу посмотреть в глаза друзьям, деду?" – мысли неслись в голове вместе с историческими кадрами о лишении звания коммуниста первых большевиков, о расстреле самых достойных в тридцать седьмом.
Мне казалось, что жизнь обрывается.
– Я думаю, что это будет слишком сильное наказание, – вставил свое слово командир роты, капитан Ковалев. – Строгого выговора с занесением будет достаточно.
– Капитан Ковалев предлагает ограничиться строгим выговором, – подхватил Роман.
– С занесением, – уточнил солдат-первогодка, явно старающийся выслужиться перед старшими.
– С занесением, – согласился комсомолец батальона. – Прошу голосовать.
Голосовали, как положено в советские времена, единогласно. Я был очень расстроен.
– Не переживай, – тихо посоветовал мне Роман.
– Ром, да я… Да для меня… Я даже в партию думал в армии вступать, а тут…
– Смешной ты… Я договорюсь, ничего тебе в карточку заносить не будут. Тем более, что эти карточки никуда не передаются, – подмигнул он мне.
Через пару часов меня, как будто ничего не произошло, позвал замполит Масечкин.
– Тебя комбат бил? – начал он прямо.
– Ну, не то, чтобы бил…
Влезать в разборки офицеров мне совсем не хотелось, тем более, что после произошедшей ситуации я мог оказаться крайним.
– Неуставные взаимоотношения имели место со стороны комбата? Ты видел, как майор Шандыбин проявлял грубость и рукоприкладство по отношению к другим военнослужащим?
– Ну…
– Говори, я буду сам писать. Он уже всех достал. Завтра проверка приедет, мы его уберем официально. Только мне нужны свидетели.
Масечкин работал профессионально, и еще пять-семь требуемых объяснительных был у него в руках. Майор очень хотел дать делу ход.
Но от ситуации неприятно пахло, и мы решили попросить замполита не пускать в ход подписанные нами бумаги, убеждая его, что комбат многое понял и унял свой бойцовский пыл. Замполит поупирался, но будучи человеком сговорчивыми согласился "до первого раза". Мы дружно обрадовались, но судьба взяла все в свои руки, и ситуация сложилась следующим образом: проверяющий из штаба московского военного округа, удостоверившись, что в полку чистота и порядок, решил для галочки проверить журнал замполита нашей роты на предмет заполненности и разбора жалоб солдат и сержантом.
– Все в полном порядке, товарищ полковник, – заверял сопровождающий его капитан Ковалев. – Вот Самохин упал, о БМП глазом ударился, так все зафиксировано, свидетели имеются.
– Посмотрим, посмотрим, – скорее для проформы бурчал полковник. -
Где у тебя журнал учета?
Ротный, ничего не подозревая, протянул проверяющему толстый журнал замполита. Из развернувшегося журнала, порхая, как белые голуби, вылетели несколько исписанных листков.
– А это еще что? – поднял удивленно брови полковник.
– Наверное, случайно сюда положили, – собирая листки, смутился командир роты.
– Дай-ка сюда… Ого… О-го-го… случайно, говоришь?
Вечером же дня я пришел в санчасть, считая, что самым правильным на данном этапе будет спрятаться от глаз подальше. Палаты санчасти были для меня самым удобным укрытием. Зла на меня там не держали. Я со всеми поддерживал дружественные отношения. Дежурила Тамарка, уже получившая звание прапорщика.
– Тамарка, выручай, попал по полной программе.
– Что натворил, родной? – записывая в журнал высокую температуру и боли в животе, спрашивала со свойственным акцентом сердобольная татарка.
– Мы, похоже, комбата здорово подставили, – признался я.
– Как же вы смогли, он же вас убьет, – всплеснула она руками.
– А хрен его знает… Масечкин заставил объяснительные писать, в общем… Паны дерутся, у холопов чубы летят.
– Иди, переодевайся, горе луковое. Витаминку хочешь?
На следующий день у меня в палате сидели Олег и Сенеда.
– Чего будем делать, мужики? – спрашивал Виталий.
– А чего он, чего он? – все время подпрыгивал Олег. – У него кулак знаешь какой? Это он тебя не трогал.
– Доцейко, – перебил его Виталий. – Усохни. А то я тебя уделаю.
– Здорово влетели? – глянул я на Виталика.
– Не то слово. В полк какой-то крутой полковник из политотдела округа едет. Оказывается, вышло постановление о борьбе с неуставными отношениями, а в "Красной Звезде" пропесочили, что некоторые офицеры машут кулаками, а их прикрывают вместо того, чтобы наказать. Похоже, что Шандыбин попал. Он будет первым козлом отпущения.
– Пацаны, сюда идет комбат первого батальона, – быстро сказала лысая, ушастая голова, появившись в двери, и мгновенно исчезла.
Дверь распахнулась, на пороге стоял, понуро опустив голову, как нашкодивший мальчишка, обескураженный майор. Доцейко и Сенеда потянулись вверх, вставая в положенном приветствии старшего по званию.
– Сидите, сидите, – дружелюбно, как лучшим друзьям, махнул рукой комбат. – У меня к вам дружеский разговор. Хорошо, что вы все тут вместе сидите.
Мы переглядываясь молчали, давая комбату возможность высказаться.
– Мужики, вы даже не представляете, как вы меня подставили. Даже не представляете. Вам что? Свои два года отслужили и домой, а мне двадцать пять лет служить. Мне должны были сейчас подполковника присвоить, а тут… Скажите, что со зла наговорили. Мол в отпуск не пускал, ругался много, вот вы и написали…
– Плохо выйдет, товарищ майор, – признался я. – Выйдет, что оклеветали, вроде.
– Ну, выйдет, чего вам будет-то? Дадут по выговору, так я сниму через месяц и в отпуск вас отпущу, честное офицерское. А вы мне своими заявами всю карьеру… Что мне стреляться, что ли?
Майор говорил о понимании, о чести, о правде и лжи. Говорил об армейской взаимопомощи. Старался доказать, что другие ведут себя еще хуже. Мы молчали, слушая разглагольствования грозного, ставшего в одночасье жалким командира батальона. Майор замолчал, смотря на нас умоляющим взглядом, и мне стало его жалко. Он был плохим человеком, но разве сделали бы мы его лучше, свалив комбата с занимаемой должности?
– Товарищ майор, нам бы с ребятами посоветоваться…
– Конечно, конечно, – тут же вскочил комбат. – Вы уж выручите, ребята, а я свое слово сдержу.
– Что делать будем? – спросил я друзей, когда дверь за майором плотно закрылась. – Жалко мужика.
– Нда… – протянул Виталий. – Дела.
– Ну, если он меня обещает больше не бить, – начал Олег.
– В общем, заявления забираем?
– Забираем.
На том и порешили.
Проверяющий из штаба московского военного округа, направленный друзьями, пришел лично ко мне в палату, взял вторую объяснительную и, пожелав скорейшего выздоровления, уехал в Москву. Комбат ходил тише воды, ниже травы, и мы уже решили, что все закончилось. Но не тут-то было. Через три дня, как продолжение тихой проверки проверяющего, в полк прибыла целая комиссия. Я как раз вышел из санчасти и без дела шлялся по роте, помогая старшине, когда меня вызвал в канцелярию роты начальник комиссии чернопогонный полковник с танками в петлицах.
– Значит, товарищ сержант, Вы утверждаете, что оклеветали командира мотострелкового батальона из соображений личной неприязни?
– Ну, товарищ полковник, Вы понимаете…
– Сынок, ты мне мозги-то не парь, – мягко посмотрел на меня полковник. – Я же не пальцем деланный. Шандыбина все равно снимут, его нельзя оставлять тут комбатом. Снимут независимо от того, что ты мне сейчас скажешь. Его просто нельзя оставлять на таком посту. Так что ты его не бойся. Если ты в первом заявлении написал правду, то майора накажут по уставу, а если ты там наврал, – взгляд председателя комиссии стал жестким, – то ты оклеветал в его лице, армию, ты оклеветал старшего офицера, и, – он сделал театральную паузу и поднял вверх палец, – коммуниста! А это уже не выговор с занесением, а подсудное дело. За такое вранье ты долго папу с мамой не увидишь. Тут тебе дисциплинарный батальона мягким приговором покажется.
Такая перспектива меня совершенно не устраивала, и я собравшись с духом сказал:
– Товарищ полковник, мы же с Вами не дети. Ну, разве много солдаты и сержанты пишут заявлений против своих командиров, тем более такого ранга?
– Практически не бывает.
– А тут не одно и не два, а… Ну, конечно, первое было настоящим, а второе…
И я рассказал полковнику все как было. В то же самое время мои сослуживцы, получив профессиональные объяснения от членов комиссии, делились истинными фактами в письменном виде под неукоснительными взглядами борцов за правду времен перестройки.
Комбата с должности сняли, влепили ему строгий выговор с занесением, притормозили в звании и понизили в должности, переведя начальником штаба в другое место. На его место назначили бывшего командира первой роты капитана Харитонова. Обиженный Костин старался не разговаривать с капитаном до присвоения Харитонову майорского звания. Подружились они после того, как обмыли полученную новым комбатом майорскую звезду и пьяные, в обнимку завалились в казарму.
Дружно наехав на смотрящих после отбоя фильм, офицеры стали не разлей вода. Харитонов не служил в Афганистане, но представлял самую грамотную и порядочную часть представителей ВОКУ, являясь выпускником Бакинского училища.
А через неделю из батальона ушел майор Тарасов. Перед увольнением в запас зампотех подарил старшине роты свои нарды, а мне свою старую полевую сумку, расписавшись на ее внутренней части и проставив года начала и окончания службы. Такой сумки не было ни у кого из сержантского состава части. Сделанная из кожи, слегка потертая, имевшая мягкую поверхность сумка была моей гордостью, и я носил в ней письма от мамы. Письма от любимой не занимали много места. Они приходили все реже и реже, что не могло меня не волновать.
В стойле
Будничная жизнь сержанта мотострелкового полка кардинально отличалась от жизни писаря-печатника штаба батальона. Солдаты, не видя во мне знающего свое дело командира отделения, слушались с большим трудом, иногда откровенно не подчиняясь. Я понимал, что что-либо изменить очень сложно и потому, что я никогда не командовал солдатами, и потому, что срок их учебки приближался к концу, и наводчики-операторы ждали со дня на день отправки в линейные части.
Старшина роты, смекнув, что к нему в подчинение вернулся не просто воин, а вчерашний студент, уже разбирающийся в тонкостях армейской документации, постарался использовать это с максимальной выгодой для себя.
– Значит так, Санек, – выгнав предварительно каптерщика и заговорщицки приблизив свою голову к моей, как бы посвящая в секреты, начал старшина. – Роту надо будет отправлять в другие части. Знаешь это?
– Знаю.
– Приедут "покупатели".
– Угу…
– А каждому солдату что требуется с собой? Правильно – обмундирование, "строевка" и прочее. Вот этим-то мы с тобой и займемся.
– А чего тут заниматься? Выписал, что есть и вперед…
– Не все так просто, Санек. В роте недостача. Большая недостача.
– Как же так, товарищ прапорщик?
Я знал о точности и грамотности старшины, и его откровенность меня поразила.
– Ну, так получилось. Во-первых, ты сам знаешь – на складе вещевой службы всего два размера: самый большой и самый маленький.
Во-вторых, старшина, которого я менял, уезжал в Афган, и мне было "в падлу" все перепроверять, я и подмахнул, что все тип-топ. В-третьих, не задавай глупых вопросов, а вникай. Смотри сюда. Мы заполняем все, как положено. Что солдат с собой везет – то пишем в строевую записку. А когда уезжает, ты дописываешь через копирку то, что я тебе скажу. И тут у нас все ладненько, и солдата не подставим. Вот, чтобы почерк был единый и лишних разговоров не было, ты мне и нужен.
Ты же в штабе служил, значит умеешь держать язык за зубами. А пока… построй роту и прими у всех нательное белье, наволочки, простыни… Все, как положено после бани. А если кто-нибудь что-либо не сдаст, объяснительную возьми. Ты парень грамотный, знаешь, как правильно написать.
Через час у меня была целая папка объяснительных, переписанных провинившимся солдатами со сделанного мной образца. Старшина посмотрел количество, достал с полки несколько комплектов, бросил их в общую кучу и… вытащил из кармана три рубля.
– Держи.
– А это еще зачем?
– Они, раздолбаи, вещи бросают где попало. С них за это все равно удержат. Каптерщик собрал все, что было в бане побросано. Через приказ все это в роту вернется, значит мне прибыль. Вот я и решил с тобой поделиться.
"Или все прапорщику достанется или что-то мне перепадет. Дают – бери. Бьют – беги. В этот раз дают, значит надо брать", – с этой мыслью я сгреб трешку в карман, в душе радуясь возможности лишний раз сходить в "чепок".
"Чепок" – солдатская чайная – был один на дивизию. Солдат туда отпускали не часто и не всех. Очередь, как правило, была длинная, но сержанты в очереди не стояли.
– Куда лезешь? – старался оттолкнуть влезающего солдат-первогодка.
– Ты кому сказал, воин? Старшему по званию? – был ответ, и испуганный солдат предпочитал не связываться с сержантом даже не своего полка.
Исключения составляли солдаты спецподразделений. Там, как было принято в советской армии, существовала, в отличие от учебных рот, настоящая дедовщина с переводом через шесть или двенадцать месяцев, с мордобоем молодых по ночам и дополнительными пайками масла и сахара дедов. Спецы, несмотря на свои часто минимальные звания, могли и сержанта учебки отодвинуть в сторону, демонстрируя своими замасленными робами тяжелый ратный труд, с их точки зрения дающий право приоритетов. Так как держались они вместе, то редко кто рисковал перечить грубым спецам.
Выбор в "чепке" был небольшой: лимонад "Буратино", напиток
"Байкал", непонятного происхождения пряники и коржики по двенадцать копеек. Но и это радовало солдат, которые ненавидели утреннюю "дробь шестнадцать" – перловку и вечернюю "красную рыбу" – скумбрию в томатном соусе, которую давали к плохо чищеной картошке.
Особой популярностью пользовалась чайная поздним летом, когда полк кормили исключительно белокочанной капустой.
"На первое: капуста с водой, на второе: капуста без воды, на третье: вода без капусты" – так звучала армейская поговорка.
Капусту, которую солдаты сами собирали на соседних колхозных полях, варили, бросив в котел большой кусок жира, готовили в виде щей, тушили полив сверху порции непонятного вида подливой цвета детской неожиданности. Красочное разнообразное меню на входе в столовую могло заменить одно слово: Капуста. И это было истиной правдой.
Для старшины роты я стал незаменимым человеком. За несколько дней он настолько стал мне доверять, что начал брать меня в наряд по столовой своим помощником, регулярно его подменяющим во время отсутствия. Столовая – двухэтажное здание, где кормился полуторотысячный мотострелковый полк, имела два входа, огромные залы, со столами на шесть человек, кухню с большими котлами и плитами, а также различные подсобные помещения.
Стены столовой были расписаны разными картинами, повествующими о славных армейских традициях и полноценном армейском питании.
Среди писарей части было несколько профессиональных художников.
Замполит полка не давал им скучать и решил обновить первый этаж столовой каким-нибудь новым, свежим пейзажем. Была выбрана идея картины, где скачущий на переднем плане конь вставал на дыбы. Фоном должно было служить поле, река и птицы, летящие над лесом. Замполит утвердил двух художников на выполнение ответственного задания и предоставил им кисти и краски. Одно вызывало неудовольствие майора – солдаты слишком много времени тратили на написание картины. Замполит возмущался и переживал, что картина не будет готова к очередной важной дате. Солдаты объясняли, как происходит процесс и сколько времени еще займет написание картины. Но майор был непреклонен.
– Вы обязаны ускорить. Обязаны. В первую очередь нарисуйте лошадь. Ты рисуешь с хвоста, а ты с гривы и сходитесь на середине.
Понятно?
Возражать глупости замполита было бессмысленно и даже немного опасно для хрупкого солдатского организма. Художники ждали окончания монолога офицера и продолжали писать так, как умели.
Состав наряда по столовой был большим. Надо было навести порядок на обоих этажах, помыть столы и пол, расставить стулья. Требовалось перемыть всю посуду и помочь поварам. Нет, варить солдат никто не заставлял, но принести ящики с продуктами, почистить картошку на полк – входило в обязанности наряда.
Так как учебная рота составляла почти сто пятьдесят человек, то солдат распределяли и в караул, и в дежурство по штабу полка, и в наряд по кухне, куда, конечно, отправляли самых неумелых или плохо говорящих по-русски.
– Эй, ты, чурка, – слышался голос старшины. – Ты чего не понял, что перед тем, как моешь пол, надо лавку на стол поставить? Ох, ты чурбан безмозглый.
– Я уже столь мыль, – с узбекским акцентом отвечал боец.
– А ты не ножками поставь, урод… Теперь снова столы перемывать будете.
– Не буду, – пытался противостоять солдат.
– Наряяяяяяяяяд! – мой зычный голос, разносясь под сводами зала, перекрывал их спор. – Строиться на улице. Тридцать секунд, время пошло, осталось двадцать. Быстрее, солдатики, осталось десять секунд.
– Давай, давай, погоняй их, – веселился старшина. – Они конец учебки чуют, вот и "буреют". Надо с них спесь согнать, тогда поторопятся. Ты тут сам справишься, а я пойду в роту, гляну как там дела.
Дел в роте не было, так как не было и самой роты, распределенной по наряду, но я не возражал, да и не мог возражать.
Во время наряда регулярно возникали споры, стычки, мордобития.
Особенно солдаты не любили идти на "дискотеку", как величали мойку алюминиевой посуды. Приплясывая в постоянно текущей из кранов на пол воде, несколько солдат должны были вручную перемыть металлические миски и пластиковые стаканы, уже входившие в обиход солдатского общепита. Мне приходилось вмешиваться в разборки, все-таки власть сержантского звания и громкий голос давали то, что называется "иметь силу за спиной".
– Воин, стоять! Стоять, я сказал!! Равняйсь, смирно. Отставить.
Смирно. Оставить. Равняйсь, смирно. Что, ручки чешутся? Я тебе оформлю дисбат, тогда сразу перестанут чесаться. Обоим оформлю, вашу мать!! Один ушел на "дискотеку", второй протирать столы.
Бегоооооооооооом!!!
При резком окрике солдаты, уже привыкшие именно к такому обращению, реагировали быстро и скоро.
"Кто же их приучил выполнять команды, как бараны? – думал я. -
Ведь все живые, мыслящие, на гражданке ведь послали бы, а тут…