Прямым курсом, Салюткин вошел в дверь к начмеду.
– Товарищ старший лейтенант, у меня тут симулянт выискался.
Проверь его.
Старлей-медик, некогда уговаривавший меня остаться в его ведомстве, посмотрел на нас поверх очков, сразу смекнул о конфликтной ситуации и спросил:
– На что жалуетесь?
– На Салюткина, товарищ старший лейтенант.
– Это не ко мне. Мне ты на что жалуешься?
– Я не жалуюсь, я с легкостью переношу все тяготы и лишения. А вот товарищ лейтенант, заботясь о моем здоровье, говорит, что нельзя в роте день-два перекантоваться, надо к медикам быстро.
– Короче.
– Ногу подвернул. Похоже на растяжение. Не сильно, через день-два пройдет.
– Мне нужна справка о симуляции, – твердо сказал Салюткин.- Напиши.
– Пишу, – вздохнул начмед. – В санчасть обратился гвардии сержант
Ханин с жалобами в области лодыжки. Визуальное обследование не может дать какого-либо заключения. Рекомендации: прийти на повторный прием к врачу через пару дней.
– Дай мне, мне дай, – замахал руками Салюткин, вытаскивая справку из рук начмеда.- Иди за мной!
И лейтенант выскочил из комнаты врача. Начмед развел руками, повертел пальцем у виска, намекая на лейтенанта, и занялся заполнением журнала. Я вышел из санчасти.
– Все, товарищ лейтенант? Я могу возвращаться в роту? Времени-то уже почти четыре часа, надо бы Денискину сказать, что он заступает в наряд, а то подготовиться не успеет.
– Что? Ты издеваешься? Я приказал – за мной.
И Салюткин бодро зашагал в сторону штаба полка.
– Вот, вот бумага. У меня теперь есть документ о симуляции. Я тебя теперь в тюрьму посажу.
– Хороший документ, – подтвердил я. – Жаль использоваться некуда.
– Почему же некуда?
– Для туалета бумажка жесткая, а заключение дается комиссией на основании снимков. Вы их взять забыли?
– Какие еще снимки?
– Вы где учились, товарищ лейтенант?
– В Московском ВОКУ.
– Оно и видно. Средне-специальное…
– Что ты этим хочешь сказать?
– Что учили плохо… Не, ну учились Вы, наверное, хорошо, но только мало… и не тому.
– За мной!! Иди за мной! Ты хочешь ТАМ, НАВЕРХУ схлестнуться? Я не посмотрю, что у тебя дядя в округе. У меня отец полковник и тоже есть…
– Какой дядя, товарищ лейтенант? – опешил я.
– Который в отделе кадров.
Ни о каком дяде я понятия не имел, напрочь забыв просто так брошенную несколькими месяцами раньше начальнику связи полка фразу, и плелся за Салюткиным в штаб, стараясь догадаться, что же он придумал на этот раз. Посадить он меня не мог. Даже на "губу" не мог, потому что я "болен". А что могло прийти в его, молодую, горячую и ужасно глупую голову, я никак не мог взять в толк.
– Стойте здесь, товарищ сержант, – оставил он меня на крыльце и вошел внутрь штаба.
Я не стал стоять и вошел следом.
– Здравия желаю, товарищ капитан, – приветствовал я дежурного офицера.
– Привет, как дела? Слышал, ты в Москве хорошо отдохнул.
– Да, пять дней "солдат сдавали".
– Девок-то за попки похватал? "Шишечку" успел "замочить", – капитана очень радовал примитивный армейский юмор.
– Да где там, товарищ капитан…
– Дежурный, – раздалось в динамике над головой у дежурного по полку.
– Слушаю, товарищ майор.
– Ханин далеко стоит?
– Рядом со мной.
– Отправь его на второй этаж.
Начальник штаба Егоркин стоял около окна в коридоре второго этажа, Салюткин стоял рядом, заискивающим взглядом смотря на старшего.
– Что же это ты, Ханин, офицеров не слушаешься? – мягко спросил майор. – Вот Салюткин говорит, что на офицеров-мотострелков, на ВОКУ
"катишь"? Не хорошо, Ханин, не хорошо. А мы тебя замком взвода сделали, так сказать, рассчитываем на тебя, а ты не оправдываешь.
Лейтенанта нах посылаешь. Ты что, умираешь от болезни? Нет? Отдохнул ведь пять дней в Москве. Теперь пора и службу знать. Не говори ничего, не спрашиваю. Тебе приказа командира роты мало? Не хорошо, не хорошо. Будем разбираться. Но не сейчас. Времени нет. А сейчас слушай приказ: Заступить дежурным по роте. Это уже МОЙ приказ.
Понятно? Не слышу.
– Понятно.
– Вот. Нефиг офицеров приучаться посылать. А теперь иди и готовься к наряду, и чтобы в 18:00 был на разводе полка, я лично проверю.
– Товарищ майор…
– Приказ понятен?! – повысил голос Егерин.- Кру-гом. Арш!
Салюткин стоял и улыбался во всю ширину своей худой физиономии, не скрывая радости.
Я шел по зданию штаба полка, и от обиды слезы наворачивались на глаза. Да, Салюткин меня "сделал". Некрасиво, грубо, но сделал. Как бы я не пытался быть свободным, но в армии существует жесткая, ломающая субординация. Я вышел из здания штаба полка, сплюнул на траву и пошел к забору постоять, отдышаться и подумать о том, почему нет справедливости в армии. Тот, кто старше тебя по званию или должности, имеет право попрать все святое, что может быть у тебя в жизни только потому, что ему это право дано. Дано Властью, и он в эту минуту чувствует себя властью и любит ей пользоваться, получая удовольствие от безграничности своих прав. Да, конечно, такого не мало и на гражданке. Но на гражданке ты можешь повернуться и уйти, уволиться, переехать, в конце концов, в другой город, а в армии тебе деться некуда. У тебя нет свободы, есть только обязанности. Еще совсем не давно я сам пользовался этим правом власти, и вот теперь все вернулось ко мне с утроенной силой. Жизнь – бумеранг, и все возвращается. Я забыл это жизненное правило, и бумеранг настиг меня.
Армия – это своеобразное рабство с безграничными правами местного маленького фараона. Все разговоры об открытых дверях для желающих поделиться своими проблемами, о якобы правах солдат, о возможностях что-то изменить – газетные утки для большого начальства. Служба солдат приносит родителям не гордость, а неврозы и седые волосы.
Родители, зная все систему советского образа жизни, хорошо отдают себе отчет в том, что их ребенок стал на два года рабом этой системы в ее худшем проявлении. Солдат два года – бесправный раб. Раб, которого можно пнуть, унизить, оскорбить, обхамить, и подчиненный обязан это проглотить, потому что существует огромная пропасть между солдатом и офицером. И выражается эта пропасть во всем. В качестве одежды, в качестве питания, в условиях жизни и отдыхе. Таких различий нет во многих армиях мира. Генералы спят в палатках рядом с солдатами, едят из одного котелка, носят такую же одежду, отличаясь только нашивками и шевронами. Советская же армия имеет различия с древних времен, когда солдата призывали на двадцать пять долгих лет, и мало что изменилось с той поры. Даже шинель, введенная во времена
Петра Перового, не претерпела больших изменений.
Почему? Ну почему какой-то пацан, который на год-два старше меня самого имеет право распоряжаться моей жизнью? Он сам еще мальчишка, и его глупость, эгоизм, чванство и злость может дорого стоить в первую очередь мне. Но кто позаботится обо мне самом, если не я сам?
И, вообще, мне остался всего год. И я не имею право продлить разлуку с домом выплеском своих эмоций, выражающихся в попытке сбежать из армии или схватиться за автомат. Да, желание схватиться за автомат существует, но я справлюсь. Черт с ним, с лейтенантом. Пусть живет.
Буду умнее. Год – не два, можно и потерпеть. Жалко, что день рождения пропал. Но будут еще дни рождения. Уже в следующем году я не буду видеть ни армейскую форму, ни Салюткина, ни казармы. Глубоко вздохнув и забив всю горечь внутрь себя, я поплелся к казарме.
Настроения было совсем не предпраздничное. Завтра наступал мой день рождения. Единственный день рождения, который мне стоило провести в армии, и я должен был провести его в наряде дежурным по роте.
Наверное, Господь решил меня проучить за мой эгоизм и отношение к солдатам. Он ничего не забывает и учит. Как Отец учит каждого из нас. С любовью и строгостью. Учит как жить, как совершенствоваться, как бороться со своими внутренними мелкими желаниями, без исполнения которых мы могли бы легко обойтись. Кто-то вникает в суть и развивается, а кто-то поддается негативной стороне и пользуется надуманными привилегиями, не задумываясь о том, что долги отдавать когда-нибудь придется каждому.
УАЗик выскочил на плац так быстро и шустро, чуть не задев меня, что я, погруженный в свои мысли о несправедливости, даже не успел отскочить. Дверца распахнулась, и из УАЗика выскочил командир полка.
– Ханин, ты чего такой грустный? Дома что случилось?
– Дома – не знаю, думал завтра позвонить…
– А чего завтра? Праздник?
– День рождения у меня, товарищ подполковник…
– Поздравляю. Радоваться надо, а ты…
– Чему же радоваться, товарищ полковник? Меня Салюткин в наряд по роте загнал, да еще майором Егоркиным воспользовался.
– Так может некому больше заступить?
– Денискин есть. Мы с ним договорились, что он сегодня заступит, а я его завтра после дня рождения сменю.
– Чем хотел заняться в день рождения?
– На почту в город сходить, своим позвонить, с мамой поговорить…
– Ладно, слушай приказ. Все предыдущие приказы отменяются. Ты выполняешь мое личное распоряжение. Вот бумаги – мой доклад. Надо отпечатать в трех экземплярах к утру. Поможешь своему другу
Манукевичу. Ну, не в службу, а в дружбу. Не успевает он совсем.
Печатную машинку возьмешь в штабе своего батальона. Доцейко скажешь, что я приказал. Завтра, если сдашь вовремя доклад, отправляешься в увольнение в город по случаю дня рождения. Приказ ясен?
– Так точно, товарищ полковник! – радость смешивалась с чувством
"опять надуют".
– Тогда, выполнять!
– Есть!
Командир полка, оставив мне папку с документами, сел в УАЗик и укатил, а я пошел в роту, думая о том, что все-таки есть кто-то на небе, и я зря решил усомниться в Его плохом отношении ко мне.
– Кто заступает-то? – встретил меня Денискин.
– Ты, как договорились, у меня есть задача на ночь от "кэпа".
– Лады. Я пошел на развод. Наряд, за мной.
На крик дневального после возвращения с ужина: "Рота, смирно!", я даже не шелохнулся. Салюткин вошел в роту и тут же налетел как черный ворон:
– Я не понял. Не понял я. Где дежурный по роте?
Денискин выскочил из туалета, улыбаясь:
– На очке был, товарищ лейтенант, виноват. Товарищи лейтенант, за время вашего отсутствия в роте…
– Я не понял, где Ханин?
– В штабе батальона. У него приказ "кэпа"…
– У него МОЙ приказ заступить в наряд! Он чо не понял?? Ко мне его, живо!
Денискин влетел в штаб батальона в предвкушении предстоящих разборок, понимая, что власть сейчас за моей спиной, и глупый лейтенант опять сядет в лужу. Схватившись за дверной косяк он развернулся на каблуках:
– Тебя Салюткин в каптерку требует.
– Он по совместительству катерщиком устроился? Может быть, дать ему начистить мне ботинки на завтра?
– Шутник, он вне себя, что не ты заступил.
– Но у меня действительно приказ "кэпа".
– Я верю. Ты попробуй ЕМУ объяснить.
Я вошел в каптерку.
– Товарищ лейтенант, сержант Ханин по Вашему приказанию явился.
– Ты чего обурел? Совсем нюх потерял? Я тебе что приказал? Тебе начштаба, что приказал? А?!
– Командир полка отменил все предыдущие приказы и дал свой приказ…
– Я тебе новый даю, сменить Денискина. Сейчас!! Немедленно!!! Понял?
– Никак нет, товарищ лейтенант.
– Ты совсем опупел? В рыло хочешь?
– Хочу выполнить приказ старшего по должности и званию.
– Выполняться должен ПОСЛЕДНИЙ приказ, а я приказываю…
– Выполняться должен последний приказ, если отсутствует или погиб во время ведения боевых действий его дававший, а комполка в штабе полка живой и здоровый – можете сходить и убедиться. Или Вам надо, чтобы я завтра утром в штабе доложил, что лейтенант Салюткин приказал похерить приказ "кэпа"?
– Ты можешь дежурить и печать.
– Не могу, я просто не успею по времени.
– Сколько тебе времени печатать? – понимая, что, перегнув палку, должность ротного он даже в мечтах не получит, сменил тему Салюткин.
– Не знаю. Там много. Наверное, до утра.
– Значит утром, еще до завтрака, ты выезжаешь вместе со всей ротой на "директрису".
– Я должен сдать доклад комполка в 10:00.
– Отдашь дежурному.
– Не имею права. На документе гриф секретности. У Вас есть допуск? Нет. И у дежурного нет. А у меня есть. Поэтому отдать имею право только я, – соврал я, не задумываясь.
– Я все сказал. Попробуй только не явиться на "директрису", я тебя живого закопаю. Свободен.
Я вышел удовлетворенный. Салюткина я все-таки "сделал". Тяжело, возможно с будущими последствиями, но они меня в этот момент не волновали. Я радовался этой мелкой победе как мальчишка, которым в общем-то и был.
Печатать я закончил в третьем часу ночи. Ничего секретного в докладе, конечно, не было, но отдать напечатанное я хотел "кэпу" лично. Это давало мне больше шанса уйти в увольнение. Утром меня разбудил дневальный
– Товарищ сержант, товарищ сержант, подъем.
– Отвали, воин.
– Товарищ сержант, подъем. Все "в поле" едут. Вы тоже.
– Отвали, я сказал. Я печатал до трех ночи. Спать хочу. Отвали.
– Товарищ сержант…
– Слышь, Ханин, вставай,- Бугаев стоял прямо надо мной. -
Салюткин приказал, чтобы ты ехал с нами.
– Меня "кэп" в увольнение отпустил. Я ему доклад сдаю и ухожу.
– Я говорю, Салюткин приказал…
Препирались мы минут десять. На мои аргументы Бугаев приводил свои, главным из которых был обещанный ему отпуск, а на все остальное, мол, он клал с пробором. И только мое увещевание, что если "кэп" не получит доклад, это не только не принесет ему отпуска, но и прикрывать его будет некому, чуть успокоило сержантский пыл. Но оказалось, что это еще не все. Бугаев отступать не желал и попробовал перекинуть ответственность на другого.
– Самсонов, – крикнул Бугаев. – Делай, что Салюткин приказал.
– Я чего, враг своему здоровью? – тихо и спокойно ответил
Самсонов. – Я ему верю и…
– Выполняй приказ.
– Не буду я его выполнять. Не буду я вязать старшего по званию из-за того, что ты хочешь в отпуск.
– Ну-ка, ну-ка, – привстал я с кровати. – Колись, Самсон.
– Салюткин вчера в каптерке приказал доставить тебя на
"директрису", а если откажешься, связать и принести на руках.
– Самсон, ты рехнулся? Бугай, ты в "дизель" вместо отпуска захотел? Ты что потом "кэпу" объяснять будешь? Что, зная о его приказе, решился-таки нарушить и потащил связанного сержанта через весь Ковров из-за выпендрежа взводного?
– Ротного…
– Он ротным лет через пять будет, если доживет. Кто ему майорскую должность даст, когда в полку старлеев и капитанов как собак не резаных? Да еще половина из них боевые офицеры. Этот поц – год, как из-за парты. Кто ему учебной ротой позволит командовать? Ему позволили поиграться, пока солдат не набрали и учебного процесса нет. И что ты патрулям будешь объяснять, что тебе Салюткин приказал связать командира взвода? Знаешь, где десять суток вместо отпуска отдыхать будешь?
– Да пошли вы все, – сплюнул Бугаев.- У вас разборки, а я влезать буду? Сами разбирайтесь. Я передам, что ты отказался, и все. Рота, строится на улице!!
Когда новобранцы и сопровождающие их сержанты ушли на улицу и в расположении остался только прошлый, будущий наряды и каптерщик, я не спеша встал, умылся, оделся, сходил на завтрак и достал из кармана увольнительную записку, заранее полученную у старшины еще до поездки в Москву. Записка была уже с печатью. Не хватало в записке только моих данных и подписи. Я заполнил увольнительную, поставив сегодняшнее число, привел в порядок парадную форму, которую после приезда из Москвы повесил в шкаф к писарям в штабе батальона и направился в штаб полка к "кэпу".
Комполка еще не было на месте, и я, стоя на улице, приветствовал офицеров, трепался с дежурными по полку и штабу, рассказывая о
Москве, подтрунивал над такими же солдатами и сержантами, как я, получая ответные отклики. Подполковник Сазонов приехал на своем
УАЗике в четверть одиннадцатого.
– Сделал?
– Так точно.
– Молодец. Поздравляю с днем рождения, – протянул мне широкую, крепкую ладонь подполковник.
– Спасибо, товарищ полковник, – я крепко прожал протянутую мне руку. – Разрешите отбыть в увольнение?
– Разрешаю.
– Вот только проблемка есть.
– Какая?
– Увольнительную записку мне старшина выдал, в подписи на ней… увы.
– А Салюткин чего? Для чего он обязанности ротного выполняет? Его в школе писать не научили? Детский сад…
– Нету его, товарищ полковник. Рота с утра на "директрису" уехала. Он, наверное, с ротой…
– Пошли в кабинет.
Мы поднялись в кабинет командира полка. Следом за нами, заметив нас через решетчатое окно, в кабинет влетел "секретчик", неся в руках папку с бумагами.
– Подожди, в кабинет войти не дашь, – буркнул ему "кэп". – Давай твою увольнительную. Вот ведь лейтенант, блин, старого полковника заставляет за себя работу делать, олух.
И с этими словами, гвардии подполковник Сазонов размашисто расписался на увольнительной записке. Еще раз внимательно изучив ее и, подождав, когда чернила высохнут, он протянул ее мне:
– Отдыхай. Свободен.
– Спасибо, товарищ гвардии полковник.
– Иди, иди, – махнул рукой "кэп" и посмотрел на "секретчика" -
Ну, что у тебя там?
Я выскочил из штаба полка.
Супер. Класс. Здорово. Увольнительная есть. И подписана "кэпом".
Такого ни у кого ни в части, ни в дивизии никогда не было.
Увольнительная записка должна была подписываться ротным, были случаи, когда на ней ставили непонятные закорючки взводные или старшина, а иногда и сами сержанты, когда шли в "официальную" самоволку. Я слышал и видел, когда на увольнительной записке расписывался начштаба и даже командир батальона, но чтобы командир полка – такого не было. Это была реликвия, ее стоило сохранить и, наверное, вклеить в дембельский альбом, если бы я решил такой создать.
Быстро переодевшись и договорившись с Денискиным, что наряд я приму около восьми вечера, не проверяя, я ушел в город. Позвонив домой, выпив пол-литра кваса и посетив краеведческий музей и музей
Дегтярева, я понял, что пойти-то мне совершенно некуда, и без толку шатался по мало известным мне районам города, заглядываясь на девчонок. Присев в одном из скверов и расслабившись, я услышал у себя над головой:
– Товарищ сержант, предъявите документы.
Передо мной одетый не в парадную форму, а в ежедневное, хотя и очень чистое, практически новенькое "хебе", стоял младший сержант.
– Ты кто такой?
– Я спросил Ваши документы. Что Вы тут делаете?
– Я тебя спросил: ты кто такой? Тебя не учили подходить к старшим по званию? Крючок застегните, товарищ младший сержант. И представьтесь.