Шахматная сицилианская защита – защита нападением – как никак лучше всего действовала в армии. Если младший сержант имел какие-то права, то это был самый простой способ сбить его с толку. Такого оборота парень явно не ожидал. Он застегнул воротничок, выпрямился и, приложив руку к пилотке, произнес:
– Помощник коменданта дивизии, младший сержант Воронин.
– Вольно, Воронин, покажи документ, что не врешь.
Воронин достал сложенную вчетверо бумажку, где действительно значилось, что он, Воронин, помощник коменданта, и ему дано право проверять документы у солдатско-сержантского состава. Подобный документ я видел впервые, но печать и подпись присутствовали, а только без бумажки, как известно, мы букашки, а с бумажками – люди и порой очень важные.
– Держи, служивый, – протянул я ему свой военный билет и увольнительную записку.
– А чего ты в городе делаешь?
– Гуляю. Выполнил приказ командования, награжден… Да ты сядь рядом, отдохни. Не в самоволке я, не в самоволке. День рождения у меня. Вот и расслабляюсь.
Воронин сел рядом и протянул мне мои документы. Через десять минут выяснилось, что Воронин является писарем коменданта, что устроила его туда мама, а комендант, чтобы патрули писаря не трогали, выписал ему страшного вида бумажку.
– Ну, раз ты тоже "в увольнении", пошли в кино сходим, – предложил я ему.- Одному в городе ужас как скучно. Девчонки внимания не обращают. Денег не много. Кино – самое то.
– Не могу, мне в штаб дивизии надо.
– Раз надо, так надо. Будь здоров. Будешь мимо проходить, заходи в третью мотострелковую роту.
– Спасибо.
Воронин пожал мне руку и ушел.
Сходив в кино, где вместо фильма я пялился на целующуюся в одном со мной ряду парочку, и поняв, что больше мне идти совершенно некуда, вернулся в часть. Как было договорено, я принял у Денискина дежурство по роте, не проверяя чистоту туалета и порядок в бытовой комнате, решив, что все равно через пару часов все улягутся, оставив там бардак. Поговорив о произошедшей ситуации и покритиковав непосредственных командиров, мы с Сашкой пришли к выводу, что наша служба в армии точно "под гору покатилась", а следующий день рождения я уж наверняка буду встречать дома. Сашка обещал приехать ко мне в Питер. Я обещал показать ему город во всей красе. День рождения подошел к концу. Было немножко грустно, но одновременно радостно. Девятнадцать лет – это еще не возраст, чтобы грустить. В девятнадцать лет мир кажется непознанным, и перед тобой тысячи дорог по которым можно пройти. В девятнадцать лет весь мир твой, даже если ты живешь с армейскими ограничениями.
Гауптвахта
Мой организм утроен так, что к трем часам ночи, несмотря ни на что, голова начинает отключаться, и я засыпаю. Вокруг должно происходить что-то слишком неординарное, заставляющее двигаться, выполнять какие-то действия, чтобы я смог высидеть до утра, не обращая внимания на время. Именно поэтому я не любил дежурства по роте, где от безделья откровенно вырубался в вышеуказанное время. В три часа ночи, когда вся рота уже давно спала, а дневальный стоял
"на тумбочке", я улегся на ближайшую пустую койку, положив ноги в сапогах на придвинутую табуретку, и наказал дневальному толкнуть меня, если он услышит шаги на лестнице. Глаза закрылись сами собой, и ночной морфей пригласил меня к себе. Или шаги были настолько тихими, или дневальный задремал, стоя, но разбудил меня командир батальона:
– Спишь?
– Никак нет, – вскочил я, растирая заспанную рожу.
– Пойди, умойся.
Я вымыл лицо холодной водой из-под крана и вышел к комбату.
– Товарищ гвардии майор…
– Оставь это… Открывай ружпарк.
– Только дежурному по полку сообщиться надо.
Дежурный по полку на вызов телефона не отвечал, и пришлось посылать дневального. За это время майор Харитонов быстро объяснял мне, какое вооружение и какие учебные пособия ему понадобиться на завтра для демонстрации. Как только комбат ушел, я сразу занялся делом, и сон как рукой сняло. К шести часам утра весь набор оружия, противогазов, магазинов, пулеметных лент и прочего было сформировано, уложено на плащ-палатки и ожидало своей дальнейшей участи. Подняв остатки роты, к восьми утра я пошел в столовую, где мы не только позавтракали, но и загрузили с нарядом бочки с едой для отсутствующих солдат.
В восемь двадцать я провел инструктаж с дневальными:
– Товарищи курсанты. Кто является командиром роты?
– Лейтенант Салюткин.
– Ответ неверный. Командиром роты является капитан Коблень.
Салюткин является командиром взвода. А что орет дежурный при появлении командира роты?
– Рота, смирно! Дежурный по роте, на выход.
– Верно, а при появлении взводных?
– Дежурный по роте, на выход.
– Молодцы! Орлы! Так держать, и, если не медаль на грудь, то увольнительная в город вам обеспечена.
Вспомнив про увольнительную, подписанную "кэпом", я пошел в канцелярию штаба батальона.
– Олег, у меня тут пачка своих увольнительных в кармане. Я у тебя оставить хочу.
– Ну, нифига себе пачка, – восхитился Доцейко. – Даже у меня столько нету.
– Во-первых, тебе еще столько по сроку службы не положено.
Во-вторых, тебе и не надо. У тебя свободный выход в город с картой посыльного.
– Отменили. Начштаба дивизии отменил, пока ты в Москве был.
Теперь все. Только увольнительные. Дай парочку.
– Ты на две одновременно пойдешь? Надо будет – решим. А пока спрячь.
И я выложил все увольнительные в шкаф, кинул горсть конфет из лежащего там пакета в карман гимнастерки и вышел в расположение, где уже дежурный орал:
– Рота, смирно! Дежурный по роте, на выход.
По расположению роты шел улыбающийся Коблень.
– Товарищ гвардии капитан, за время вашего отсутствия в роте происшествий не произошло, – я был рад видеть улыбающегося ротного.
Человек, несущий хорошее настроение, не задумывается, что он передает его всем окружающим и тем более подчиненным. Но улыбающемуся хочется улыбнуться в ответ. И, закончив доклад, я тоже улыбнулся.
– Мне можешь уже не отчитываться. Это пусть Салюткину кричат
"Смирно!", он молодой, ему приятно будет. А я уже закончил свое.
Сейчас сапоги сменю на туфли, и буду утром ходить не в казарму, а на работу. Не личный состав, а сейф станет моим другом. Восьмичасовой рабочий день. Пять дней в неделю. Сам себе начальник. Лафааааа.
Коблень, капитан-афганец, награжденный двумя орденами Красной
Звезды и медалью "За боевые заслуги", просто святился от счастья.
– Я тут еще посижу немного и уйду, не обращай на меня внимания.
Как и когда капитан Коблень вышел из казармы, я даже не заметил.
Посмотрев на часы и оценив, что где девять без десяти, там и девять ровно, я перевел часы на десять минут вперед.
– Рядовой Касымов, ко мне! – крикнул я дневального.
Тот сразу подскочил ко мне, прикладывая руку к пилотке.
– Остаешься дневальным за дежурного. Понятно?
– Так точно.
– Что делает дневальный за дежурного?
– Докладывает, что происшествий не случилось.
– Не произошло. Не "не случилось", а "не произошло". Понятно?
– Так точно.
– Вперед. А у меня положенный четырехчасовой сон. Разбудишь в час. А до этого: не будить, не кантовать, при пожаре выносить первым.
Поспать мне не дали. Без двух минут девять в роте раздался крик дневального:
– Дежурный по роте, на выход.
Крик означал, что пришел кто-то из командиров взводов или командир другой роты, и делать мне там нечего. Как же я глубоко ошибался.
– Ты чего кричал, солдатик? Чего кричал? – голос Салюткина, казалось, вот-вот сорвется. – И где этот гребаный дежурный по роте?
Где он?
– Спит.
– Спит? Кто ему позволил? Ко мне его. Немедленно.
Голос Салюткина я слышал хорошо и тянул время.
– Товарищ сержант, товарищ сержант, – потряс меня за плечо дневальный. – Вас товарищ лейтенант.
– Слышу, слышу, – зевая, я надел штаны и влез в тапочки.
Салюткин восседал за столом в каптерке.
– Это что за внешний вид, солдатик? Одеться.
– Нафига?
– Одеться – я приказал!!
Я вернулся к койке, так как спор мог только уменьшить время моего сна, надел армейскую рубаху, застегнул пуговицы, нацепил ремень и вернулся в каптерку.
– Кто дежурный по роте?
– Касымов.
– А ты кто? Хрен собачий?
– А я – отдыхающий дежурный согласно уставу.
– Почему крючок расстегнут? Почему ремень расслаблен? Опупел, солдатик?
– Сержант. Я сержант, товарищ лейтенант.
– Так скоро станешь солдатиком.
– Ну, это, слава Богу, не в Вашей компетенции.
– Ты совсем обурел. Крючок застегни.
– Я спать иду, зачем мне там застегнутый крючок?
– Ты совсем охренел, козел? Ты обязан стоять по уставу с застегнутым крючком.
– На себя посмотрите, товарищ лейтенант. Погоны неуставные, фуражка – тоже.
Фуражки с огромной площадью и загнутой вверх передней частью уже входили в моду среди генеральского состава, как и вышитые золотые звездочки на погонах, которые пристегивались поверх рубашки. Устав такую униформу не разрешал, жестко контролируя установленные правила, но отдельные офицеры, имеющие связи или высокопоставленных родственников, носили, как и генералы, вышитые погоны и фуражки именуемые "аэродромом".
– Мне погоны, между прочим, жена вышивала.
– Серьезный аргумент.
– А фуражка – подарок генерала…
– Да носите сколько угодно, товарищ лейтенант. Меня не трогайте.
– Ты вчера нарушил мой приказ.
– Я выполнял приказ "кэпа".
– А кто тебя в город отпускал?
– Комполка.
– Врешь. Комполка не отпускает в город. Ты подделал подпись. Я тебя посажу!! Вынуть все из карманов на стол!!
– Обыск? Несанкционированный обыск, товарищ лейтенант?
– Осмотр. Старший по званию имеет право провести осмотр содержимого в карманах своего подчиненного.
Тут он был прав, а закон, как говорил Остап Бендер, надо знать и чтить. Я выложил все, что было в карманах. Салюткин вывернул наизнанку все записные книжки, комсомольский и военный билеты, снял с них корочки пытаясь найти запрещенное. Попутно наехал с вопросом, почему у меня с собой два, а не одно письмо. Но не нашел ничего противозаконного или запрещенного.
– Где остальные увольнительные записки? Где?
Тут я понял, что он искал, и порадовался собственной прозорливости.
– Нет, и не было. Вот одна была. На столе лежит.
– Я ее проверю. Я ее отнесу к экспертам.
– Проще к комполка сходить. Заодно "по рогам" получите, что отказались выполнять его приказ, – нагло заявил я.
Салюткин выскочил из-за стола и кинулся ко мне. Ростом он был пониже, но приблизительного одного со мной веса.
– Ты совсем охренел солдатик? Окабанел, да? Я тебя научу уму-разуму.
И с этими словами Салюткин ударил меня в грудь. Я выставил руку, закрываясь. Он ударил еще раз. Затем удары посыпались один за другим. Я отбивался, выставляя блоки, отходя назад, контролируя себя, чтобы не врезать ему обратно. Фингал под глазом у офицера мог мне грозить не только дисбатом, но и тюрьмой. Салюткин не успокаивался и продолжал молотить руками. Отходя, я уперся в стол и скосил глаза, чтобы найти путь дальнейшего отступления. В этот момент лейтенант, сделав обманное движение, сильно стукнул мне кулаком в солнечное сплетение, на чем мой самоконтроль закончился.
Еще в девятом классе я, уйдя от удара одноклассника в глупом мальчишеском споре, автоматически выбросил правую руку вперед в выпаде, и только разделяющий нас стол спас его от того, что разлетевшийся хрящ носа не вошел в мозг. О том, что я натворил, я понял только через несколько минут. Однокласснику долго собирали носовой хрящ в военно-медицинской академии, ругая сотворившего это хулигана. В этот раз я бить не стал. Может быть, по причине того, что контроль был еще не полностью потерян, может быть, потому, что пытался перехватить руку офицера, которая проскочила сквозь мой блок. Я схватил имеющего со мной один вес обидчика за плечи, рванул его в сторону, сделал правую подсечку, и мечтающий стать командиром роты гвардии лейтенант Салюткин полетел через каптерку как пташка.
Такого поворота Салюткин не ожидал. Озираясь по сторонам и ища выпученными глазами поддержки у Бугаева, он вскочил, и я с ужасом увидел, что его выглаженная рубашка вылезла из брюк, две пуговицы отлетели, а самое страшно, что погоны лейтенанта, так бережно вышитые ему любимой женой, остались у меня в руках. Я ошалело смотрел на смятые погоны, и в голове неслось: "Вот теперь точно кранты. Сорвал погоны с офицера. Посадят, как пить дать, посадят.
Если он сейчас побежит в штаб полка – мне уже ничего не поможет". В ужасе я отшвырнул лейтенантские погоны на стол, где лежали мои записные книжки и документы. Чуть замешкавшийся Бугаев кинулся ко мне и схватил меня в охапку своими огромными лапищами.
– Бугай, да не буду я его бить. Пусть сам не лезет. Пусти.
Бугаев, закрывая не то меня от Салюткина, не то Салюткина от меня, медленно разжал руки.
– Бугаев. Никуда его не отпускать. Чтобы сидел здесь,- взвизгнул лейтенант и, подобрав погоны и пуговицы, выскочил в коридор.
"Побежал в штаб полка", – вновь подумал я. – "До свидания, мама дорогая".
Минут через пять, лейтенант вновь заскочил в каптерку. Пуговицы были уже пришиты, погоны как-то расправлены и располагались на узких плечах.
– Не выпускай его. Я ему сейчас устрою.
Через полчаса Салюткин вернулся довольный и сияющий, как начищенная пряжка солдатского ремня.
– Бугаев, веди его на гауптвахту. Вот записка об аресте.
Оставив все записные книжки у писарей, я отправился вместе с
Бугаевым на дивизионную гауптвахту.
– Товарищ капитан,- приветствовал начальника караула артиллерийского полка Бугаев. – Я Вам арестованного привел.
– На фиг он мне нужен?
– Вот записка об аресте.
– Дай глянуть. Трое суток? Ты чего такого натворил, сержант?
– Поспорил с лейтенантом о взглядах на духовную жизнь.
– В общем, послал взводного нахрен?
– Не совсем. Спор вышел небольшой…
– Ну, это не мое дело. Вытряхивай все из карманов.
– Я… это… пошел? – мялся Бугаев.
– Иди, иди. Дня через три заходи…
Бугаев вышел.
– Давай, давай, все, что есть выкладывай. Ремень снимай, пояс.
– Да у меня ничего и нету. Вот только конфеты.
– И конфеты выкладывай. Выйдешь – получишь.
– Лучше давайте сейчас съедим, а то не хорошо получается, конфеты в сейф прятать. Угощайтесь, ребята.
Я вывалил все конфеты на стол дежурного по караулу. Стоящие рядом сержанты радостно похватали конфеты. Взял парочку и капитан. Снимая ремень, я рассказал свежий, услышанный в Москве анекдот, мы дружно посмеялись. Мне дали теплого чая в синем, пластиковом стакане.
– Товарищ капитан, а можно мне посмотреть записку об аресте? – попросил я.
– Смотри, твоя же, – ухмыльнулся капитан.
На записке стояла полковая печать, и была размашистая подпись, не сильно похожая на ту, что поставил мне "кэп" на увольнительной.
– Насмотрелся? Пошли. Бочков, отведи его в пятую камеру.
Камера оказалось пустая. Я сел на откинутую лавку и вспомнил, как через три недели армейской службы я заступил в свой первый караул выводным именно сюда, на гауптвахту. А вот сейчас я сам был арестованным на этой же гауптвахте. В размышлениях я провел до вечера, когда приехали, вывозимые днем на работы, другие арестованные. Все они были солдатами, и в камере, предназначенной для сержантского состава, на ночь я остался один.
В два часа ночи в замке провернулся ключ, издав страшный скрежещий звук, дверь отворилась, и мне в лицо засветил ярки луч фонаря.
– Фонарь убери, придурок, – крикнул я
– Встать! Рожу покажи. Ханин? Это ты? – фонарь отодвинулся в сторону, и я увидел майорскую звезду.
Некогда командир третьей батареи, а ныне командир дивизиона майор
Коносов стоял передо мной.
– Ты как сюда попал? На сколько тебя?
– Трое суток. С лейтенантом поспорил…
– За спор на трое суток не сажают. Побегать хочешь?
– Неа. Спать хочу. Я с наряда по роте сюда попал.
– На нет и суда нет. Спи, – и майор вышел из камеры.
– Камера подъем, – раздался крик в коридоре. – Курите, сволочи? Я запах чую. Камера, строится на улице. Бегом!! Последний получает дополнительные трое суток ареста.
Утром следующего дня, после завтрака нас построил помощник начальника гауптвахты. Лицо у прапорщика выглядело помятым, красный, загнутый крючком нос нависал над верхней губой, которая была разбита, маленькие красные глаза подтверждали, что помощник начальника гауптвахты явился на службу после большой попойки. В дивизии ходили слухи о пьянстве прапорщика, и подобное состояние не предвещало ничего хорошего.
– Граждане алкоголики, пьяницы и тунеядцы. Я сейчас буду называть фамилию, вы будете громко отвечать "Я!" и называть срок ареста и причину ареста. Ясно?
– Так точно.
Он называл фамилии. У большинства наказанных сроки ареста соответствовали трем или пяти суткам. Основными причинами были самоволки и неуставные взаимоотношения, не раскрывающие, кто был зачинщиком.
– Ханин.
– Я. Трое суток ареста. Хрен знает за что.
– Что значит, хрен знает?
– Я же не писал записку об аресте.
– Причину сам знаешь.
– Так точно. Некорректное поведение командира взвода, вылившиеся в неуставные отношения…
– Командира взвода исполняющего обязанности командира роты? Ты ротного на хер послал.
– Никто его туда не посылал, – твердо сказал я и тихо добавил, – он и так там, только ноги свесил.
– Будешь припираться, получишь еще пять суток ареста. Ясно?
– Так точно!
Ворота забора вокруг караулки распахнулись, и в них вошли двое парней в черной новенькой танковой форме, заправленной в хромовые сапоги. Вид у парней был бравый, взгляд почти дворянский, и свидетельствовал о том, что к солдатам срочной службы они имеют отношение только из-за известного места пребывания. И только кокарда на фуражке говорила, что эти ребята не являются офицерами. За спиной у обладателей хромовых сапог шел солдат с автоматом.
– Кто такие?
– Курсанты новосибирского политучилища.
– Нарушаете, товарищи курсанты?
– Никак нет, это товарищ майор ошибся. Ему потом на это укажут, – нагло ответил один из курсантов.
– Сколько получили?
– Пять суток незаконного ареста, – сказал один.
– Которые завтра отменят, а майора накажут, – добавил второй.
– Арест не бывает незаконным. Арест бывает оправданным и недостаточным. А будете хамить – добавлю еще столько же. От себя.
– Вам, товарищ прапорщик, должность и звание не позволяют.
Расслабьтесь.
– А ну, вынуть все из карманов, – вскипел прапорщик, от чего его глаза стали еще краснее и еще меньше.
– Не выну.
– Чего? – красные глаза у прапорщика вылезли из орбит. – Тогда я сам.
Прапорщик приблизился вплотную к одному из курсантов и попытался засунуть курсанту руку в наружный карман.