Несмотря на высокий уровень салона не имеющего к армии никакого отношения, спорить никто не решился. Даже о каком приказе военкома шла речь никто не спросил. И я прошел внутрь.
Надо представить себе состояние мастеров парикмахерского салона на углу Невского и Садовой, когда я на вопрос, как же меня подстричь, ответил:
– Наголо.
– Как, как??
– Ну, налысо. Полностью.
И меня начали стричь. Первая машинка не выдержала и сломалась на второй минуте. Вторая смогла остричь правую половину головы, и механическое совершенство парикмахерского дела постигла та же участь. Парикмахеры собрались посмеяться и найти, чем же можно закончить экзекуцию. На шутку:
– А давай мы тебя так отпустим, тебя из армии сразу уволят.
Я ответил:
– Да я до дома не дойду. Прямо на выходе и арестуют.
Третья машинка оказалась более надежной, и через несколько минут я был "чист и аккуратен".
Мастера долго искали расценки за совершенную процедуру, их расценки витали около трех рублей, которые я совершенно не собирался платить, пока кто-то не сообразил посмотреть в самой нижней строчке ценника, указывающей на неизвестную им до того сумму: пятнадцать копеек.
Дело было сделано. Дороги назад уже не было. Я вышел на улицу, и тут же рядом со мной притормозил милицейский УАЗик.
– Не, ну вы только на него посмотрите, – хохотал вылезший из машины водила. – Вы такого лопоухого видели? – не унимался он, сгибаясь пополам от хохота.
– Слышь, Санек, может мы тебя того, упечем к себе? – предложил старший наряда. – Чего это ты решился на такое? Крыша поехала? – подхватил второй сержант.
– Не, Сереж, меня в армию забирают. Завтра утром. Стране нужны герои, – ответил я.
– В солдаты? Давай, давай. Святое дело, в смысле, долг. Сам служил. Помню. А как же оперотряд?
– Что поделать? Я и в горком комсомола сегодня не попал. А надо было…
– Ясно. Бывает. Тебя подбросить куда?
– Нет, прогуляюсь.
– Гуляй, гуляй, не долго осталось, – усмехнулся в усы старшина – водила, усаживаясь в УАЗик.
Из дома я позвонил Катерине, рассказав новость.
Подруга, примчалась, как говорится, "на крыльях любви". Ее отец – парторг одного из крупных институтов Ленинграда, несколько месяцев тому назад узнав фамилию мальчика, с которым начала гулять его дочь, уточнил:
– Еврей что ли?
Или у него был профессиональный нюх на врагов народа, или должность моего отца и известная в промышленных кругах Ленинграда фамилия была у него на слуху, не знаю. Но мешать он дочке не стал. И мы дружили, вернее, любили друг друга между проверками притонов и кинотеатров, погонями за мелкими хулиганами и учебой в институтах.
Катерина взглянула на часы:
– Пора вставать, скоро твой отец придет.
Мы оделись. Отец действительно появился вскоре, неся две только что купленные курицы, какие-то банки консервов и овощи.
"Цыпленок табака" удался на славу. Одного цыпленка мы уничтожили, второго отец упаковал в фольгу мне с собой, и около трех часов ночи, собираясь уже выйти из дома, мы услышали громкие голоса у двери, и следом раздался звонок в дверь. На пороге стояли мои друзья из оперотряда. Рядом с Климом стоял два "Чука" и еще пара ребят с которыми мы ходили в рейды:
– Что? Не ждали? – рожа Клима расплывалась в улыбке от уха до уха.
Этот невысокий и широколицый парень делал все возможное, чтобы отмазаться от армии. В милиции об этом не знали, или не интересовались, но Илья Климентьев был внештатным сотрудником ОБХСС, так же как и я, и, конечно же, попал в оперотряд вместо студенческого колхоза. Мы с Климом были очень дружны. Он рассказывал мне о своих приключениях, о том, как он постоянно клеил девчонок и в институте, и на улице. Его широкая физиономия располагала к себе, не давая сомневаться в искренности намерений, честности и порядочности.
Ребята только что окончили ночной рейд и, даже не сдав рации, пришли, чтобы проводить в армию.
Веселой компанией, громко разговаривая и смеясь, мы отправились в военкомат по еще не вымытым уборочными машинами мостовым.
Около военкомата был только прапорщик. Он был ужасно недоволен, что ему приходиться отправлять кого-то в такую рань, но это были издержки его работы, и он терпел, бурча себе под нос:
– А где остальные? А эти чего с тобой приперлись?
В этот момент Клим, весельчак и балагур, все так же улыбаясь, повернулся ко мне и спросил:
– А чего это прапор хамит? И спиртным от него несет. Давай мы сейчас проверим документы, задержим его суток на пятнадцать, и ты пару недель еще погуляешь?
Его улыбка была так естественна, а вид "чуков" настолько серьезным, что прапорщик залепетал:
– Да я только вечером, чуть-чуть. Да ладно вам…
– Кончай человека пугать, – остановил я Клима, обнимая подругу и подмигивая остальным друзьям, – вон и братья по оружию пришли.
Рядом с дверью военкомата стояли еще три короткостриженых паренька. На одного я обратил внимание. Типично еврейская внешность.
Его провожали мама, бабушка и девушка.
– В автобус, давайте в автобус, – торопил нас прапорщик, – мы опаздываем.
Куда мы опаздывали, было непонятно, но все, расцеловавшись и обнявшись напоследок, расселись на отдельные лавки небольшого
Львовского автобуса.
Клим корчил рожи, делая вид, что размазывает слезы по щекам, махал руками, сцепленными в замок над головой. Утыкался в крепкое плечо Туплейчука, сотрясая спину якобы страшными рыданиями, и всхлипывал: "На кого ты нас покидаешь?"
– Давай, поехали, – скомандовал прапорщик и перепроверил наши папки.
Автобус тронулся, мы махали руками в окно. Мама еврейского мальчика утирала слезу. Клим корчил рожи. Автобус свернул за угол и побежал по пустынным утренним улицам в направлении авиагородка.
ЛИАЗик бежал около часа и, вкатившись на территорию перед большим ангаром, остановился напротив входа. Нас привели в огромное помещение, где сопровождавший нас прапорщик, передав документы капитану, заговорщицки сказал:
– Из этих.
Капитан буркнул:
– Угу, – и, положив документы в общую стопку, обратился к нам:
– Садитесь в зале, вас вызовут.
– Вы поняли, товарищ капитан, эти…
– Разберемся, прапорщик. Не беспокойтесь. Разберемся.
Вызывать нас никто не собирался. Между рядами ходил какой-то старший прапорщик и, покрикивая, дергал за волосы тех, кто казался ему длинноволосым, посылая их стричься. Стрижка стоила рубль, что не воодушевляло призывников, но прапорщик был настойчив и боек.
Все разговоры среди призывников были о том, кто кого будет ждать и что были случаи, когда одну из команд отпустили домой и они должны были приехать только через день. Нас никто не отпустил. Пофамильно была создана очередная команда, и нас, построив и пересчитав, повезли на Московский вокзал, где в ожидании поезда дали возможность поочередно сбегать к телефонам и, позвонив домой, сказать, что нас отправляют в далекий, непонятный для нас город Ковров Горьковской области. Я тоже сбегал к обшарпанной телефонной будке с еще не оторванной трубкой и отзвонился отцу и Катерине, уже добравшейся до дома.
Под крики какого-то пьяного парня: "Духи, вешайтесь!!" – мы забрались в вагоны поезда, идущего в нужном нам направлении, стараясь разговорить сопровождавшего нас капитана и двух сержантов.
Военнослужащие не сильно растекались в повествованиях, все больше отмалчиваясь или говоря общие фразы. Узнав, что ехать нам всего часов семнадцать и что по приезду придется сдать все, что нам положили с собой родители, мы, съев часть из положенных нам близкими припасов, заснули под мерный стук колес.
Поезд покидал Ленинград, увозя нас от родных и близких на два долгих года. Нам предстояло стать солдатами советской армии, забыв на весь срок свои дома, своих любимых, свои привычки и желания. Но в тот момент мы еще не осознавали происходящее. Мы тихо спали на полках плацкартного вагона. А поезд все стучал и стучал колесами по железным рельсам самых длинных в мире железнодорожных путей сообщения.
Распределение
Город Ковров Владимирской области, знаменитый тем, что именно в этом месте жил создатель российского, а позже советского оружия, легендарный Дягтерев, был небольшим, провинциальным населенным пунктом, где проживало около ста пятидесяти тысяч человек.
Невысокие, чаще деревянные, чем каменные, одно-, двухэтажные постройки обшарпанного вида, свидетельствовали о далеко не богатых жителях этого городка. Вид станции, выкрашенной в зеленый цвет с желтым треугольником под крышей и большими часами, напомнил мне использованную Рязановым основную декорацию в фильме "Вокзал для двоих". Только Басилашвили я себя не чувствовал. Нас выгнали на перрон, в очередной раз пересчитали, устроив громкую перекличку, и мы двинулись по пыльной дороге далеко не через центр города в часть.
Пыль дороги забивалась в обувь, один наступал другому на пятки под громкие окрики сержанта. Призывники крутили бритыми головами во все стороны, как будто старались запомнить дорогу, чтобы вернуться по ней в скором времени. Собаки лаяли за оградами частных домов, бабки сплетничали, сидя на скамейках, дети катались на велосипедах, а будущие защитники шли, перемешивая дорожную пыль. Проселочная дорога, бегущая между убогими, местами покосившимися, домами с крашеными заборами и высокими елями, уперлась в колею из серого потрескавшегося асфальта.
– Вон там, – показал сержант рукой, – третье КПП. Но через него мы идти не можем, так как дорога пойдет мимо штаба дивизии и офицерского городка.
– Нам туда входа нет?
– Закон солдатской жизни: "Подальше от начальства и поближе к кухне". Запомни, сынок, пока я жив. Хотя в городе и кормят лучше, и
"стекляшка" там.
Мы прошли вдоль высокого бетонного забора, увенчанного многорядным ожерельем из колючей проволоки, и подошли к кирпичной будке и огромным железным воротам с красной звездой, тут же раскрывшимся перед нами, словно давно ожидающим молодых призывников, приглашая их на территорию учебной дивизии. Провожавшие нас ухмыляющиеся взгляды солдат и сержантов многонациональной армии и выкрики "новенькие", "духи пожаловали" не радовали. Внутри что-то сжималось в ожидании последствий. С кем-то из встречавшихся на дорожках многотысячной дивизии нам предстояло служить в дальнейшем, а кто-то мог пропасть из нашей жизни навсегда. Мы прошли мимо ровно стоящих лавочек рядом с вкопанными деревянными столами, предназначенными для кормления солдат домашними булочками и пирожками сердобольными мамами и бабушками, посещающими часть, мимо казарм "спецов", как их окрестил сержант, мимо здания тренировочного комплекса батальона автомобилистов, за которым виднелся дивизионный плац и спортплощадка. По другую сторону дороги за забором из колючей проволоки под смотровой вышкой ходил вооруженный автоматом часовой, охранявший длинные узкие бараки, похожие на склады. Мы прошли мимо низкого помещения означенного сержантом, как "караулка", мимо еще одного плаца, по трем сторонам которого стояли четырехэтажные корпуса казарм, а с четвертой архитектурный армейский дизайн венчала двухэтажная столовая, и подошли к широкому одноэтажному спортзалу.
– Товарищ сержант, а штаб полка где?
– Тебе уже в штаб полка надо? Быстр. Не спеши – успеешь. Он с другой стороны казарм. Там еще крутой тренажерный комплекс рядом стоит… только пользоваться никому не дают.
– Почему не дают?
– Чтобы не сломали.
– Зачем нужен комплекс, которым никто не пользуется?
– Им не пользуются – его показывают. Не удивляйся. В армейской жизни нет логики.
На моем лице было нескрываемое удивление. Я не знал, что это состояние не только не пройдет за все время моей дальнейшей службы, но месяц от месяца будет все больше усиливаться, давая место новым неизгладимым впечатлениями. Армия не пользуется логикой. Армия использует приказы старших командиров и начальников, стараясь максимально создать условия для преодоления тягот и лишений, к которым солдат должен быть готов изначально. Всего этого я в тот момент не знал и идеалистически верил, что метла для того, чтобы подметать, автомат для того, чтобы воевать, а тренировочный комплекс для того, чтобы тренировать, и уж не в коем случае не для того, чтобы демонстрировать его наличие, не подпуская к нему курсантов.
Даже не представляя себе, насколько ошибочен мой взгляд, я остановился.
– Давай, давай. Шевели коленками. Не задерживай, проходим все в зал. Не тормозим.
Команду снова пересчитали, и пожилой капитан, облегченно вздохнув, сказал:
– Все, теперь можно идти поспать. Пусть вами другие занимаются.
Вольно. Садись!
Сидеть нам не дали. Очередное построение не заставило себя долго ждать:
– Ножи, заточки, вилки, любой колюще-режущий инструмент выложить перед собой, – скомандовал прапорщик.
Несмотря на то, что подобные указания мы слышали, начиная с
Ленинграда, на пол снова посыпались разного вида режущие инструменты. Прапорщику этого показалось мало:
– Я сказал выложить ВСЕ!!! – проорал он, и двое его помощников-сержантов двинулись к строю. Их не пугало, что призывников было больше 150 человек, они знали, что за ними власть и армейский опыт.
– Все, что есть в карманах, выложить перед собой на пол, тупоголовые,- была следующая команда прапорщика, и новая порция перочинных ножей была собрана его подчиненными.
– Вы прибыли служить, сынки, – продекларировал прапорщик, – и армия вам даст все, что будет необходимо. Поэтому все булочки, пирожки и прочее, приказываю уничтожить прямо сейчас. Все не съеденное будет выкинуто. У вас двадцать минут. Время пошло, осталось пятнадцать.
Самые сообразительные начали быстро развязывать свои сумки, доставая колбасу, яйца, курицу – все то, что осталось из домашних припасов, выданных заботливыми родителями своим чадам в дорогу.
Мгновенно рядом оказывались солдаты и сержанты в форме и, доказывая старшему спортклуба, что они самые близкие земляки, пытались выклянчить, выпросить или украсть продукты. Не прошло и четверти часа, как прапорщик громко прокричал:
– Хватит! Не жрать сюда приехали. Все скоропортящиеся продукты – в пакет.
К скоропортящимся продуктам сержанты отнесли… все. То есть все, что могло быть съедено, было ими собрано в пакеты. Наши сумки или рюкзаки сразу полегчали, но нас это не расстраивало. Все находились в напряжении и ждали дальнейшего распределения места службы. Еще в поезде я познакомился с ребятами из своего и соседнего купе, и мы решили держаться вместе. Вера в земляков была одним из еще не прочувствованным до печенок, но уже понятным для нас правилом. Мы были уверены, что одновременно пятерых, пусть только начавших свою службу солдат, старослужащие деды, которыми пугали нас всю дорогу, не будут домогаться, и, когда к нам, сидящим на длинной спортивной лавке, подошел молодой лейтенант с двумя перекрещивающимися пушками в петлицах, мы были, как одна дружная семья.
– Откуда, ребята? – спросил нас лейтенант.
– Из Питера.
– Студенты?
– Ага,- и мы начали перечислять названия ВУЗов, в которых учились.
– А считать-то хорошо умеете?
– А как же, – дружно закивали мы бритыми головами.
– Я ищу солдата в батарею, который кисточку для рисования в руках держать умеет.
– Да мы все можем, товарищ лейтенант, – улыбаясь, ответил я. -
Что нарисовать нужно?
– Плакат написать сможешь?
– Элементарно, – нагло соврал я, – мы все умеем и чертить, и рисовать. Мы же студенты. Только возьмите нас вместе.
– Ладно, ладно, – заулыбался молодой лейтенант и направился к капитану, который занимался распределением.
Пока мы смотрели, как сержанты из других полков и подразделений гоняли призывников на перекладине или заставляли отжиматься, лейтенант оформил наши документы, и мы довольные, что попали все в одно подразделение, направились за ним.
– Товарищ лейтенант, а вы артиллерист?
– Да.
– А что оканчивали?
– Училище.
– А мы все вместе будем служить? – донимали мы его вопросами.
– Будете, все служить будете.
Через несколько минут мы оказались около четырехэтажного здания, выложенного из серого кирпича с красными вставками. У входа, под надписью "Казарма" и номером войсковой части, на металлических лавках в форме буквы "П", между которыми стояло большое ведро для окурков, сидело несколько человек в армейской форме и курили. Они и не думали вставать, когда поравнявшийся с ними лейтенант радостно сказал:
– Сидите, сидите, вставать не надо.
Мы поднялись на третий этаж по свежевымытой и плохоосвещенной бетонной лестнице. По одному просачиваясь в створку двери, сильно придерживаемой тугой пружиной, мы влились дружным потоком в расположение батареи. Посреди помещения, где десятки поставленных в два уровня армейских коек демонстрировали нам будущее место проживания, стоял старший сержант, заткнув руки за ремень у себя за спиной так, что ладони касались седалищного места и, смотря на стоящего перед ним солдата, громко распинал его:
– Ты чо, воин, не понял, КАК надо натирать пол? Ты чего чурка, да?
– Никак нет…
– А чего ты не знаешь, как надо пол натирать? Три так, чтобы блестел, как котовы яйца, – и, определив сравнительную степень, он повернулся к нам на крик солдата, стоящего на невысокой подставке около тумбочки перед входной дверью:
– Дежурный по роте на выход.
– Отставить, – остановил его лейтенант, – где старшина?
– Ушел на склад, товарищ лейтенант. Гвардии старший сержант
Чеканов вместо него, – ответил парень в форме со штык-ножном и повязкой с надписью "Дневальный".
– Чеканов! – крикнул лейтенант.
– Чо? – отозвался старший сержант, прекрасно слышавший диалог.
– Не чо, а "я!", – поправил его офицер.
– Головка от снаряда, – отпарировал Чеканов. – Старшины нет, так сразу Чеканов? Я, между прочим, дед. А дед в армии – это святое.
– Ты мне тут не разводи неуставные отношения, – быстро предупредил лейтенант. – Принимай пополнение, объясни, что к чему.
Сдашь старшине. Я в штаб.
Лейтенант развернулся и быстрым шагом вышел.
– Ну, чо, духи? – не вставая с табурета, исподлобья спросил
Чеканов. – Я – замстаршины, заместитель командира первого взвода гвардии старший сержант Чеканов Андрей Палыч. Все запомнили?
Строй новобранцев молчал. Мы были похожи на сбившуюся стаю еще не оперившихся птенцов, не знающих, как реагировать на выпад большой птицы.
– Когда вас спрашивают, надо отвечать. В данном случае: так точно. Понятно?
– Так точно.
– Не слышу.
– Так точно!
– Ни чего не слышу. У меня со слухом плохо?
– Так точно!!! – рявкнули мы, отвечая не то на первый, не то на последний вопрос.
– Вот так уже лучше, – смягчился старослужащий. – Вольно. Садимся на табуреточки и ждем старшину.