В памяти и в сердце - Анатолий Заботин 7 стр.


* * *

Вернуться бы в те, уже обжитые нами фронтовые жилища. Какая это была бы для нас радость! Но нас привели на новое место. Куда ни глянь - сосны, березы, разлапистые старые ели. Под ногами глубокий снег, а над головой - морозное звездное небо. Всем трем ротам было приказано рассредоточиться, занять круговую оборону. Как всегда, предупредили: противник рядом, строго соблюдать маскировку. Костров не жечь, громко не разговаривать, огонь папиросы и тот прятать.

Мы с Курченко обошли расположение роты. Расставили посты, указали сектор обзора и, как всегда, решили отдыхать по очереди. Сначала спит один, потом другой. И на этот раз я предложил командиру роты отдыхать первому, он не согласился. Сказал: "Сначала ты отдыхай, а потом уж я час-другой сосну".

Я ушел во взвод Романенкова. Лег. И вот странно: спать хочется, а уснуть не могу. Все время кажется: вот-вот нагрянут финны... Лежу со слегка ослабленным ремнем, под боком - сосновые ветки. Голову прислонил к холодному стволу сосны. Кажется, сплю, а все слышу. Слышу не только отдаленное татаканье финских автоматов, но и скрип снега под ногами у расхаживающего вблизи часового.

Не помню, сколько времени я пролежал, вдруг голос Курченко:

- Солдат, где тут спит политрук?

- Не знаю. Видел, он сюда проходил!

- Вот, черт возьми!..

Я быстро поднялся на ноги, подтянул на себе ремень. Поправил шапку-ушанку и вышел на голос командира роты.

- Ты что, разве не спал? - удивляется он.

- Спал, да еще как!

- Ну, теперь я прилягу. А ты подежурь. Да следи, чтоб часовые на посту не заснули. А не то... сам знаешь.

Ночь, к счастью, прошла спокойно, без ЧП и без тревог. Слышалась, правда, трескотня финских автоматов, над лесом краснело зарево пожара. Но мы к этому уже привыкли. С рассветом жизнь роты пошла обычным порядком. Курченко занялся укреплением обороны, по пояс в снегу пробирался от одного дерева к другому, осматривал местность. Рядом с ним брели по снегу командиры взводов. Комроты, слышу, чем-то недоволен, ворчит. Иногда покрикивает. А то вдруг остановится и отдаст какие-то распоряжения...

У меня свои дела: встречаюсь с бойцами, беседую. Надо побывать во всех взводах, в каждом отделении. Соберу небольшую группу и говорю о наших ротных делах, интересуюсь, как прошла у бойцов ночь. Выясняю, что многие, как и я, не сомкнули глаз и изрядно прозябли. Жду жалоб, нареканий. Но их, к счастью, нет: все понимают - приехали не к теще в гости. Тем, кто на переднем крае, на других, более горячих, чем наш, фронтах, гораздо труднее. Мы хоть потерь не несем, а там...

Вдруг появляется Романенков и радостно докладывает:

- Шалаш нашел! Да какой! Как дом.

Шалаш действительно отменный. Большой. Покрыт сеном. Не иначе, как еще осенью его соорудили наши советские бойцы. А оставили, вероятно, так же, как оставляли свои обжитые места и мы.

В шалаше этом могла разместиться почти вся наша 7-я рота. На полу - тоже сено. Мягко, тепло. Одна беда: от вражеских пуль и осколков этот шалаш не может укрыть. Но спасибо ему и за то, что от холода и ветра укрывает.

Расположились с комфортом и прожили... аж две недели. Здесь, в шалаше, я встретил новый, 1942 год, здесь читал письма из дома и писал на них ответы. А писем я получал много, и что ни письмо, новость. К сожалению, почти все печальные. Прочтешь, и сердце содрогнется: опять близкий товарищ погиб. Всего полгода длится война, а уже столько потерь. Удастся ли дожить до победы? Мысли горестные, однако домой перед Новым годом написал, чтоб в этом году меня ждали. Так и написал: приеду. И, забегая вперед, скажу: не ошибся. Именно в 1942 году, спустя три с лишним месяца после Нового года, я очутился в нашем родном городе Горьком. Но об этом - в своем месте. А пока вернемся в наш шалаш. Были дни, когда в нем кипело и веселье. И первое из них - в канун Нового года.

Началось все с того, что нас, политруков, вызвали к комиссару Ажимкову. Думали, получен приказ на наступление. Горячев по дороге говорит:

- После столь длительного затишья жди бури. Декабрь проболтались без дела, впустую. Ни одного финна не убили и вперед ни на шаг не продвинулись. А январь, надо полагать, будет жарким.

К счастью, друг мой ошибся: вызвали нас отнюдь не за тем, чтобы благословить на ратный подвиг, а для того, чтобы мы получили для своих бойцов подарки от тружеников тыла.

Да, страна не забывала о тех, кто воюет. Живя впроголодь, в нужде и в холоде, выбиваясь из сил на колхозных полях и на оборонных предприятиях, люди, отрывая от себя, собирали посылки для фронта. Ничего особенного в этих посылках, конечно, не было, но бойцу дорого было внимание. Впрочем, находились в посылках хоть и недорогие, но весьма полезные вещи: шерстяные носки, варежки, носовые платки, бритвы, расчески, шарфы...

Больше часа мы все четверо (три политрука и комиссар) делили все это богатство по ротам. Старались, чтоб всем досталось поровну.

В одной из посылок оказалась... курительная трубка. Куда ее? В какую роту? Шелков предложил вручить трубку комбату Кузнецову. "Да он же не курит", - сказал комиссар Ажимков. "Тогда сами ее возьмите". - "Нет, нет. Давайте кинем жребий". По жребию трубка досталась мне. Но я тоже не курил. Предложил желающим обменять - трубку на носки. Таковых не нашлось. "К ней еще табак нужен", - уныло протянул кто-то.

Выручил меня Романенков. Увидев трубку, он весь загорелся от нетерпения:

- Мне ее, мне, товарищ политрук!

Я, конечно, с радостью вручил ему эту действительно великолепную трубку. И Романенков тут же, светясь, как новый пятиалтынный, уселся на пенек, стал со всех сторон осматривать подарок.

- Трубка для меня тем дорога, - пояснил он, - что из трубки курит товарищ Сталин. Теперь и у меня такая же. С нею я всю войну пройду. С трубкой и домой вернусь!

В ночь под Новый год мы лежали с ним рядом в шалаше. Часов у нас не было, но явно после полуночи Романенков говорит мне:

- Давай выйдем, посмотрим, что там под открытым небом. Наверное, Новый год уже вступил в свои права.

Мы выползли из шалаша. Мороз. Небо вызвездилось. Где-то далеко бухает пушка. Ей вторят короткими очередями неумолчные автоматы. А вот и наш "максимка" огрызнулся им. Автоматы на время умолкли...

Так под недобрый диалог нашего и финского оружия мы и встретили новый, 1942 год.

* * *

И все-таки январь, как и предсказывал политрук Горячев, оказался жарким. И двух дней после Нового года не прошло, как батальон вновь получил приказ освободить поселок Великая Губа. Финны заняли его еще осенью. И, конечно, хорошо укрепили. Мы от него на расстоянии чуть более двух километров. Это в нем, в этом поселке, что-то каждую ночь горело. Нам хорошо было видно зарево. Топографической карты мне так до сих пор и не дали. Не было ее у Шелкова и Горячева. Политрукам, кто-то решил, они не нужны. Курченко вынул из сумки свою карту, подозвал меня. Показал на карте поселок, пути подхода к нему. Комроты очень сокрушался, что подойти к поселку скрытно невозможно. Расположен он на берегу Сегозера. В любое время суток, в любую погоду противник нас заметит. Ни на льду озера, ни в лесу, ни за кустами от него не укроешься! "Вот так, товарищ политрук! - констатировал Курченко. - На стороне финнов два хороших союзника: лес и озеро. Сокрушить противника будет нелегко". Тут Курченко сделал паузу, посмотрел на меня и повторил: "Нелегкая задачка предстоит. Но командование полка, как сказал нам Кузнецов, отказываться от наступления не намерено, поселок Великая Губа во что бы то ни стало должен быть освобожден".

После тщательной рекогносцировки местности командование полка решило атаковать поселок ночью и со стороны леса, в обход озера.

О предстоящем бое в роте говорили спокойно. Давно, мол, пора. Морально готовить бойцов к наступлению не требовалось, но рассказать им о поселке Великая Губа, о том, как мы его будем брать, надо было. Я сказал, что поселок небольшой, но финны его укрепили, так что взять его будет непросто. Но мы должны его взять в первый же день наступления!

Комбат приказал нашей 7-й роте быть направляющей. За нами идет 9-я, а замыкает - 8-я... И вот мы идем. Дорога довольно торная, но снег на морозе все равно скрипит, демаскирует нас. Я злюсь: финны услышат наше приближение, встретят нас огнем.

Рядом со мной шагает Савченко. Он сегодня необыкновенно разговорчив. Рассказывает о боях, в которых уже участвовал. Я слушаю его внимательно, кое-что переспрашиваю, уточняю. Пусть это чужой опыт, но он и мне может пригодиться.

Савченко явно не из трусливых, и ему можно верить. Он и сегодня не посрамит себя. Семья его на оккупированной территории, это я уже знаю. Знаю, как тяжело он это переживает. И ни разу, пока шли, не напомнил ему о семье. Неизвестно, как он это воспримет. Может, воспоминание прибавит ему храбрости, а может, наоборот, вспомнит, загрустит и руки сами собой опустятся. Нет, пусть уж он лучше вспоминает о недавних боях: это-то наверняка поднимет его боевой дух.

Почти три километра до исходной позиции мы прошли быстро. Рассредоточились. Приготовились к атаке. Но бойцы смотрят не столько вперед, сколько на незахороненные трупы, разбросанные вокруг. Трупы наших бойцов, в полушубках, со звездочками на серых шапках лежат с прошлого боя на этом рубеже и вряд ли вдохновляют живых. "Ох, деморализуют они моих бойцов, - думаю я. - Насмотрятся на эти скорченные останки, и попробуй тогда подними их в атаку. Неудачно выбрали место, очень неудачно". Признаться, я и сам с трудом гнал от себя мысль, что, может, и мне доведется сегодня лечь здесь и закоченеть, как вот этот молодой, возможно, мой ровесник, с двумя кубиками на петлицах...

От мрачных раздумий отвлек меня Курченко, он совсем, как мне показалось, не к месту спросил: "Знает ли кухня, где нас искать?" Я пожал плечами, а он засуетился, начал нервничать. "Людям в атаку идти, а они еще не завтракали". В душе соглашаюсь с ним и тоже, хотя и молча, негодую, сержусь на хозяйственников.

А тем временем справа, где девятая рота, началась стрельба. Строчат автоматы, бухают винтовки. Начинать атаку вроде бы еще рано, но стрельба не утихает. Мы насторожились. Вдруг перед нами, точно из-под земли, вырос посыльный от комбата:

- Вы почему не наступаете? Сигнала не видели? 9-я рота уже сражается. Живо в атаку!

Курченко подал команду, и командиры взводов повели своих бойцов вперед. Наступление началось. Местность впереди лесистая, кое-где виднеются небольшие деревянные строения. Нашим бойцам удалось добежать до них. Продвигаемся дальше. Я вместе с солдатами. Временами вырываюсь вперед. Призываю роту следовать за мной. Кажется, еще один хороший бросок и мы - в поселке. Однако не тут-то было. Намеренно подпустив нас на ближайшее расстояние, финны открыли огонь. Зататакали их автоматы, послышались разрывы гранат. А вот легли и первые снаряды со шрапнелью. От взрывной волны снег оседает: кажется, сама земля под нами проваливается. Мои бойцы в замешательстве. Я и сам не сразу понял, что происходит вокруг. К счастью, рядом со мной оказалось какое-то деревянное строение, похожее на амбарчик. Я кинулся к нему. Оглянулся, а за мной - никого. Все бойцы лежат, зарывшись в снег, видны только черные спины. Я в замешательстве: как поднять рогу? Скомандовать "За мной!"? Вряд ли кто-нибудь услышит мой голос. Ищу глазами Курченко. Где он? Что с ним?.. И тут вдруг чувствую удар справа в челюсть и в грудь. То ли осколком гранаты, то ли шрапнелью ударило. Через несколько секунд почувствовал боль, по подбородку и шее потекла кровь. Санитара не зову, достаю из кармана перевязочный пакет, пытаюсь самостоятельно забинтовать рану. Это у меня плохо получается. Бинт сразу окрасился кровью, в крови и руки. Сидя на коленях, продолжаю попытки хотя бы остановить кровь. А пули свистят, гранаты рвутся. Но более всего опасаюсь шрапнели. Пусть я и за строением, но она может меня поразить. А тут еще это проклятое колебание снега: кажется, что началось землетрясение. Я нервничаю, чувствую озноб во всем теле. И тут вдруг подбегает ко мне Глазунов. Он был неподалеку от меня, лежал в снегу и видел, как меня ранило. "Политрук? Тебя что, зацепило?" - "Похоже, что так, - говорю, - шрапнелью, видно, шарахнуло!"

- Бежать надо отсюда! Бежать! Пока не добили! - говорит торопливо Глазунов. - Ты как, бежать можешь?

- Могу, только что скажут солдаты?

- Я им объясню, что политрук ранен.

- Нет, нет, ничего объяснять не надо. Давай войдем в амбар, поможешь мне перевязаться. И все! Я остаюсь с вами.

К сожалению, амбар оказался на замке. Пришлось ползком и перебежками добираться до более безопасного места. По пути увидели только что убитого бойца нашей роты; кто это был, выяснить впопыхах не удалось.

К счастью, рана оказалась неопасной. Глазунов меня перевязал, сделав в одночасье похожим на больного флюсом. Повязка вскоре промокла. Глазунов заставил меня расстегнуть полушубок, показать ему грудь. Но там, как оказалось, была только ссадина.

Спрашиваю у Глазунова:

- Кто это из наших лежит тут убитый?

- Савченко! Пулей сшибло.

- Савченко?.. - я невольно вспомнил, как менее часа тому назад он шел рядом со мной и рассказывал, как удачно выходил из предыдущих боев. Мне казалось тогда, что такие храбрецы остаются невредимыми во всех боях. И вот его уже нет. Погиб. "Ах, Савченко, Савченко!" - мысленно сокрушался я, осознав, что на одного бойца моя и без того неполная рота стала меньше.

Передохнув, пошли к бойцам, пусть видят, что политрук с ними, и не падают духом. Пригнувшись, побежали опять к тому амбарчику: от него хорошо видно поле боя. Видны и мои бойцы. Вот они лежат на снегу. Один, другой, третий. Грязными пятнами выделяются их полушубки. Все зарылись в снег, жмутся к земле, ища в ней спасения. Пусть она мерзлая, холодная, но сейчас, когда над головой свистят пули, она - как для ребенка материнская грудь. Лежа, бойцы ведут огонь по противнику. Смотрю вперед, потом оглядываюсь и вижу: в мою сторону, к амбарчику, пригнувшись, бежит санитар Загоруля (никак не вспомню его имя и отчество):

- Политрук! Ты ранен?

- Ранен. Но в помощи уже не нуждаюсь. Спасибо.

Я собрался было отчитать санитара: зачем было бежать сюда, подвергать себя опасности.

- Такая стрельба, а ты бежишь! Переждал бы!

- Ждать, когда человек ранен? Это преступно!

Мысленно еще раз благодарю санитара. А он тем временем сообщает, что ранен Романенков. И что именно он, Романенков, настоял, чтобы санитар немедленно бежал ко мне.

- Как он, Романенков? - спрашиваю. - Сильно ранен? В строю останется?

- Что ты! - машет рукой Загоруля. - Дай бог, чтобы в живых остался! Между прочим, он трубку твою потерял. Ох, и жалел же ее! "Она, - говорит, - была моим талисманом. Потерял, вот меня и ранило".

Пули свистят, но Загоруля, придерживая рукой сумку, побежал, а я опять остался один. У каждого свои функции. Загоруле надо перевязывать раненых, Глазунову и другим бойцам - вести огонь по врагу, а мне - воодушевлять бойцов, вести их в атаку. Так нас, политруков, учили: быть всегда впереди, кричать: "Вперед!", "За мной!", "За Родину!", "За Сталина!"

...Время идет, Великая Губа все еще остается в руках противника, а я чувствую, как рана начинает беспокоить меня. Слегка кружится голова, но мысль работает четко. Уверен, смогу поднять бойцов в атаку. Вот выжду момент и, вскинув руку, скомандую: "Вперед! За мной!" Ищу глазами Курченко, но его что-то не видно. Ничего неизвестно мне о других ротах батальона - восьмой и девятой. Оттуда доносится буханье ружей, оно заглушает трескотню финских автоматов. Но есть ли там успех, продвинулись ли они вперед, не знаю, связи с ними нет. Тем не менее собираюсь с решимостью перед атакой. Только бы вот Курченко увидеть: вдвоем легче действовать. Оглядываюсь, прощупываю каждый клочок пространства глазами. Вдруг вижу молодого бойца с автоматом.

- Вы политрук? - подбежав ко мне, спрашивает он.

- Я. А в чем дело?

- Живо со мной к командиру полка!

- К нему лучше бы командира роты, а не меня.

- Комроты уже там, - боец поворачивается и бежит, низко пригнувшись; я, стараясь не отстать, бегу за ним. Порой мы падаем в снег и, переждав, поднимаемся, снова бежим. И снова при свисте пуль падаем. Догоняем Курченко и уже втроем докладываем о прибытии. Щуплый и низкорослый майор, выкатив красные от бессонницы глаза, с ходу накинулся на нас:

- Почему топчетесь на месте? Почему не в поселке? Почему?.. - Голос у него резкий, прямо пронзает барабанные перепонки. - Приказываю немедленно взять поселок! - продолжает кричать майор.

Я смотрю на Курченко: он белее снега. Вероятно, не намного краше был и я. А майор разоряется, машет руками, хватается за кобуру нагана... Сердце мое бьется так, что, кажется, вот-вот выскочит из груди. Чувствую: сегодняшний день - последний в моей жизни. Если майор не пристрелит, то погибну в бою. В самом деле: противник сыплет по нам из автоматов, а у нас не то что автоматов, винтовок порядочных нет. У меня - карабин, у Курченко - старый наган. Даже гранаты с собой нет.

Курченко стоит навытяжку, слова вымолвить не смеет. А неизвестный нам майор посмотрел на меня, на мои окровавленные бинты:

- Ты ранен?

- Да.

- Иди в санчасть. А ты, товарищ старший лейтенант, - все тем же строгим голосом приказал майор Курченко, - сейчас же своей ротой займешь поселок. Ясно? Идите!

Мы пошли: я - прямо, низиной, которая не простреливалась, а Курченко свернул вправо. Шел он, низко пригнувшись, озираясь. И вдруг началась стрельба шрапнелью, в снежной пыли Курченко быстро исчез.

В санчасти с меня сняли окровавленную повязку, рану обработали и вновь забинтовали. Делали все это быстро, попутно со мной разговаривали, шутили. Предложили отдохнуть. Я сел. И тут, избавившись от напряжения, я вдруг почувствовал сильную усталость. По всему телу разлилась боль. И когда подошла санитарная машина, я не смог самостоятельно до нее дойти: меня повели под руки.

В госпиталь меня не направили, оставили в медсанбате. Там я пробыл немногим более недели.

Назад Дальше