- Давай условимся: я прилягу отдохнуть, а ты в это время подежуришь. Потом поменяемся ролями. Обоим спать никак нельзя. Часовые с устатку тоже могут заснуть, и ты представляешь, чем это может для всех нас кончиться.
Представляю. И как ни устал, как ни тянет ко сну, я заступаю на дежурство, предварительно узнав, где Курченко собирается отдыхать.
- Пойду к санитарам, - сказал комроты и указал на их шалаш. Стемнело уже настолько, что в пяти шагах ничего не видно. Только скрип снега под чьими-то сапогами говорит, что разошлись по шалашам, угомонились еще не все. Но вот и шагов уже не слышно, только голоса в соседнем шалаше. Наконец и они умолкают. Тишина. Однако никто не знает, как долго она продлится, сколько отпущено времени на отдых моим бойцам. Я хожу по расположению роты. Вижу часовых. Они, чтоб не озябнуть, переминаются с ноги на ногу или стучат сапогом об сапог. Вдруг слышу грозный окрик часового:
- Стой! Кто идет?
- Свой! - отзывается другой голос. И тут же:
- Комроты и политрук, срочно в штаб батальона!
- Политрук! Слышишь? - зовет меня стоящий на посту Глазунов. - Давай вместе с Курченко в штаб! Говорят, срочно!
Не знаю, успел ли Курченко заснуть. И вот по тревоге он снова на ногах. Идем с ним по свежей, только что проложенной тропке. Шаг его стремительный: кадровый офицер привык любое распоряжение, любую команду выполнять быстро. А я недоумеваю:
- Зачем нас обоих вызвали? Я один доложил бы: рота расположилась удачно, завалы оборудованы, часовые расставлены.
Жду, что на это скажет Курченко, но он как воды в рот набрал. А тем временем слышу: двое неподалеку разговаривают. Пригляделся. Да, стоят возле старой сосны, курят, пряча огонь папиросы в рукаве. По отдельным фразам можно понять: вспоминают дом, свои семьи. Отчетливо слышу женские имена: Оля, Нина. Название деревни... Если б я не спешил, конечно, подошел бы к ним, присоединился бы к разговору... На обратном пути надо будет обязательно встретиться с ними. Хотя к тому времени они, конечно, уйдут спать. Уйдет и Курченко, а я часа три-четыре подежурю, поброжу по нашему бивуаку...
...Штаб батальона расположился в небольшом овражке под стволом поваленной бурей сосны. Штабисты старательно накидали на нее веток. Где-то нашли даже немного сухой травы, устлали пол. Капитан Кузнецов и комиссар Ажимков стоят возле этого наспех сделанного КП. Оба снаряжены по-боевому. Увидев их, я понял: отдыхать в эту ночь не придется. И верно, едва собрались командиры и политруки всех трех рот, как капитан Кузнецов без предисловий отчеканил:
- Командир полка приказал нам срочно выдвинуться в квадрат (он назвал номер) и занять там круговую оборону.
После кратких уточнений поинтересовался:
- Вопросы есть?
Какие могли быть вопросы? Все ясно. Поднимай бойцов по тревоге и в путь. А боец к дороге привычен.
Хотелось поговорить с Горячевым. Не виделись весь день, вопросов накопилось. Но времени нет. Мы успели только пожать друг другу руки, улыбнулись и разошлись. Тем не менее я успел заметить, что друг мой по-прежнему собран, подтянут и бодр.
Рота поднялась по первому же сигналу. Ни ропота, ни жалоб. Молча построились. Я коротко объяснил суть приказа. Конечно, постарался как мог ободрить бойцов. Мол, на войне как на войне. И не такое бывает. Обстановка требует, стало быть, об отдыхе на время надо забыть...
На этот раз направляющей была девятая рота. Мой товарищ по учебе Горячев оказался впереди меня, протаптывал вместе со своими бойцами тропу для нас. Шли молча, в абсолютной тишине. И только финские автоматы глухо строчили где-то в ночной темноте.
* * *
Зима сорок первого - сорок второго годов выдалась на редкость холодной. Даже в средней полосе России померзли сады. А уж в Карелии и подавно. "Для сугреву", как говорили на фронте, бойцам ежедневно выдавалось 100 г водки. Не знаю, спасала ли она от агрессии Деда Мороза, но принимали ее бойцы весьма охотно. Выпьют и становятся куда смелее и жизнерадостнее: держись, финн! Не погибнешь от винтовки, руками задушим.
Мы с Курченко к этому зелью относились скептически. И если по какой-то причине нам его не привозили, огорчались не очень. А после одного случая мой комроты даже выругался:
- И на какой хрен (он сказал другое словцо, покрепче) солдатам эту гадость дают. Ведь не каждый умеет пить, не каждый после этих ста граммов твердо стоит на ногах. А еще выискиваются умники, которые копят, сливают водку во фляжку, чтобы потом разом всю тяпнуть.
Курченко, видимо, имел в виду недавний случай. Как-то в сумерки вдруг слышу его гневный голос:
- Стервец! Тебе на пост пора заступать, а ты - как сапожник! Пристрелю, в душу мать! А ну, вылезай!
Я встревожился. Спешу узнать, что случилось. Увидев меня, Курченко показывает на рядового Цыбу:
- Взгляни на этого красавчика! Недельную порцию водки выпил. Накопил, понимаешь...
Цыба, с трудом держась на ногах, стоял перед нами и громко икал. Курченко успокоился не сразу, кричал, хватался за наган. Я тихонько сказал ему.
- Оставь. Сейчас говорить с ним бесполезно. Пусть проспится, а завтра скажем ему все, что положено.
Курченко спрягал наган. Через минуту остыл, отвернулся гневно. А я тем временем говорю Цыбе:
- Иди и спи! Но знай: так тебе это не пройдет!
На другой день этот нарушитель дисциплины стоял передо мной с опухшими глазами и извинялся. А я говорю ему:
- Извиниться проще всего. А если б напали на нас финны? Ты бы первый погиб. А из-за тебя, из-за твоего разгильдяйства могли погибнуть и другие. Забыл, что ты не дома, а на фронте? Обстановка тут может измениться в любую минуту. И что тогда?..
- Виноват, товарищ политрук, - продолжает твердить Цыба. - Больше этого не будет.
Помолчал и огорченно добавил:
- Да и зачем нам эти 100 граммов? Только дразнят. Лучше бы уж их и не было.
В боях за Великую Губу
Как бы тщательно мы ни маскировались, противник о нашем присутствии знал. Как знали и мы о нем. Не всегда знали только замыслы противника. И, разумеется, тщательно скрывали свои боевые планы. Финнов это пугало: они постоянно ждали от нас каких-нибудь неожиданностей. Особенно ночью. И чтоб не быть застигнутыми врасплох, с наступлением темноты поджигали что-нибудь такое, что ярко и долго горит. В поселке Великая Губа, например, они пожгли множество построек, спалили штабеля отборного строевого леса. Видеть все это было не по себе: ведь горело народное добро. Но война есть война, и потери на ней неизбежны. А чтобы их было меньше, надо поскорей изгнать захватчиков с нашей земли. И мы с нетерпением ждали приказа на наступление. Но командование полка с таким приказом пока не спешило.
Место, где наш батальон занял оборону, мы обжили. Шалаши для жилья утеплили снегом. Окопы, пусть и снежные, вырыли глубокие. Между взводами и окопами проложили тропы. По соседству с моей 7-й ротой разместилась рота политрука П. Горячева. Мы стали с ним чаще встречаться. А при встречах обязательно говорили о нашем сегодняшнем житье-бытье.
Однажды Горячев признался:
- Привык я тут. Чем не жизнь? Так и жене написал. Карельский лес, мол, мне понравился. Останусь здесь навсегда.
- Да ты что?! - говорю ему. - Это же чистейшая глупость! Зачем ты ей так написал? Она подумает, что ты не надеешься выжить, что тебя здесь убьют...
- А ты разве думаешь отсюда выбраться? - спросил Горячев.
- Конечно! Прогоним вот финнов, победим их. И домой! А как же еще?
- Нет! Я чувствую... Сердце вещует, - Горячев помолчал и добавил: - Я дам тебе адрес жены. Напиши ей! Напиши все, как было...
Заранее хоронить человека я не собирался, но листок с адресом взял. Не собирался и помирать, но в свою очередь попросил Горячева взять адрес моей матери. На всякий случай. Горячев как-то сразу успокоился, словно важное дело сделал. А мне стало немножко не по себе. Представилось, как матери вручают его письмо. По почерку на конверте она поймет: случилось что-то страшное: ее сын либо тяжело ранен, либо убит. Представились материнские слезы, рыдания... Чтобы поскорей избавиться от этой картины, я пожал Горячеву руку и поскорей ушел от него. Вернулся к своим бойцам. И первый, кто встретился, был Романенков. Его проницательный взгляд сразу заметил во мне перемену.
- Политрук? Что случилось? На тебе лица нет.
Я не стал ему ничего рассказывать, просто заметил, что положение на фронте, к сожалению, не дает пока повода для веселья. Посетовал на то, что писем из дома давно нет. На это Романенков ответил:
- Я, считай, уже полгода ни от кого писем не получаю. И ничего, не унываю. Уверен, кончится война, и всех увижу. И жену, и дочь, - и, сделав паузу, добавил свое обычное: - сына еще сродим! Обязательно!
Невольно заговорили о грядущих мирных днях. Война, по нашим представлениям, должна еще продолжаться, так что домой мы вряд ли скоро вернемся. Но уж в 42-м году обязательно. Возможно, даже к осени. Разъедемся по домам и начнем новую жизнь...
А между тем шел еще декабрь 1941 года. В суете я совсем было забыл, что 21 декабря - день рождения И.В. Сталина. Молчали об этом и газеты. А всего два года назад, когда вождю исполнилось 60 лет, столько было статей, торжественных заседаний и всего прочего!
В войну было не до юбилеев. Тем более что 62 года - дата не круглая. Однако и об этой дате нам напомнили. Невзирая на близость противника, к нам подскочил представитель политотдела дивизии. С ходу - к комиссару полка Ажимкову. Полушубок у политотдельца белее белого, новенькая шапка-ушанка, кожаная сумка, портупея. Мы стоим перед ним навытяжку, пожираем его глазами. А он произносит речь, правда, недолгую.
- Товарищи! Приближается знаменательная дата в истории нашей Родины! День рождения Иосифа Виссарионовича Сталина! Сделаем этот день поворотным пунктом в нашей священной войне с захватчиками. Командованием отдан приказ о наступлении. Оно начнется утром 21 декабря. После разгрома заклятого врага мы доложим в ставку, что день рождения нашего вождя мы отметили уничтожением группировки противника в районе города Медвежьегорска!
Комиссар батальона и мы, все три политрука, получили четкое задание: готовить бойцов к решающему сражению, говорить им, что идем в бой с именем Сталина. Добиться, чтобы каждый наш воин знал: 21 декабря не обычный день, а великая дата! Словом, стало ясно: приблизился час, когда мы вступим, наконец, в нелегкую схватку с противником. Я верил своим бойцам, знал, что подниму их на ратный подвиг. Ведь мы не одни: с нами Сталин. В роту я шел полный боевого воодушевления. Даже сил и смелости прибавилось. От бывалых бойцов слыхал, что перед боем даже смельчаки волнуются. А мне предстоящее наступление рисовалось таким, каким я видел его еще в училище, на тактических занятиях. Бегут, кричат, стреляют, а жертв - никаких. Ни одного убитого.
Горячев шагает рядом со мной. Внешне он довольно спокоен, но молчит. Посмотрел на меня так, словно напомнил: смотри же, в случае чего не забудь написать моей жене. Я понял его, но промолчал.
До наступления оставалось два дня. Времени, чтоб подготовить роту к наступлению, было достаточно. Я использовал его на полную катушку Можно было, конечно, собрать всю роту в одном месте, выступить и рассказать о том, что нам предстоит. Но я решил не рисковать. Ибо от случайного вражеского снаряда может погибнуть половина роты. Я решил, да и комиссар Ажимков нам советовал, побеседовать с каждым бойцом. Или с группами в два-три человека.
Провести беседу труда для меня не составляло: говорить я умел, Сталина любил. Верил ему, хотел, чтоб и каждый боец был предан вождю так же, как и я. И цели своей, как мне кажется, достиг. Все были готовы идти в бой, бить врага метко, не давать ему пощады. Глазунов. Трапезников, Романенков, Разумов Гриша во имя Родины готовы были на любой подвиг. Их лозунг: "С именем Сталина только вперед и ни шагу назад". Ох, как меня это радовало. В ночь на 21 декабря спал абсолютно спокойно, знал: 7-я рота в бою не посрамит себя.
Курченко эти два дня был занят не меньше меня. Он часто отлучался к командиру батальона, все что-то с ним уточнял, уяснял. Топографическая карта у него вся была изрисована красными стрелами. Наконец незадолго до боя он то ли всерьез, то ли в шутку спросил:
- Ну как, политрук, до Хельсинки наши с тобой бойцы дойдут? Силенок у них хватит?
- Дойдут, - уверенно ответил я. - Мы не одни, с нами Сталин!
Курченко посмотрел на меня с улыбкой, хотел что-то добавить, но не решился.
С каким настроением ждал предстоящей битвы наш опытный командир батальона капитан Кузнецов, не знаю. Судя по тому, каким он был мрачным, думаю, что она его не шибко радовала, но приказ есть приказ. Он обязан его выполнить.
Наконец наступило утро 21 декабря, дата начала нашего выступления. У меня настроение было боевое. Вспомнились тактические занятия в училище. Мне они нравились: проходили интересно и, как правило, с полным разгромом противника. Одержав победу, мы отмечали отличившихся в "бою". И мне представлялось, что сегодняшнее наступление пройдет так же успешно, как мы "наступали" в училище. О возможных потерях, конечно, думал, но сознание на этом не концентрировалось. Тем более что наступаем мы в необычный день - в день рождения Сталина. И он неотлучно с нами.
По команде капитана Кузнецова снялись со своих, уже обжитых за две недели мест и пошли. Все три роты, весь батальон. Идем цепочкой, друг за другом. Растянулись на километр. Командование батальона впереди, моя 7-я рота - замыкающая, рота Горячева - направляющая. Идем. Шаг умеренный. Снег взмесили так, что ноги тонут, как в сыпучем песке. Через каждые 10–15 минут останавливаемся, порой надолго, минут на 20. Почему, мы с Курченко не знаем. Маскировка самая тщательная, разговариваем только шепотом. В лесу так тихо, словно и нет войны. Даже финских автоматов не слышно. Мы с командиром роты переглядываемся, недоумеваем: почему останавливаемся, почему тишина?.. После очередной остановки батальон снова двинулся в сторону противника. Идем немножко быстрее. Но меня продолжает удивлять все та же тишина. Уж не драпанули ли финны со своих позиций? Новая остановка. Курченко мне говорит:
- Комбат у нас опытный вояка, на рожон не хочет лезть. Разведает, убедится, что путь не опасен, и только после этого дает команду "вперед".
Стоим с ним, разговариваем. Скоро и бойцы подошли к нам. У всех ушки на макушке; осторожно выпытывают, что нас ждет в ближайший час.
Вдруг слышим голос:
- Где Курченко? Заботин где?
Посыльный от комбата передал нам приказ немедленно явиться в голову колонны. Бежим. А там уже собрались все командиры рот, политруки. Кузнецов, Ажимков. а рядом с ними еще два офицера, мне не знакомых, стоят в сторонке с картой в руке и о чем-то рассуждают, спорят. Слышнее всех голос Кузнецова. Тем временем растянувшаяся колонна произвольно начинает сжиматься, подтягиваться к голове. Вскоре вокруг нас собралось множество бойцов. Куда ни брось взгляд, везде полушубки, полушубки. У одних еще довольно белые, у других - замызганные, местами почти черные. Я с нетерпением жду, когда комбат Кузнецов объяснит обстановку, отдаст приказ ротам. Общая задача ясна: взять весьма незначительный поселок Великая Губа. Но детали, частности?
Время идет, а комбат медлит. Мы стоим, переминаясь с ноги на ногу, зябнем. А тут еще кто-то совсем случайно, копаясь от безделья в снегу, обнаружил давно убитого нашего советского солдата. Выволок его из снега и положил на видном месте: смотрите, мол, как бы и нам не сподобиться такой участи. Я сделал ему замечание. "Зачем, - говорю, - вы его откопали? А тем более выставили на обозрение..."
Этот откопанный мертвый боец был первой увиденной мною жертвой войны. Мне стало не по себе. Смотрю на убитого. Дома, наверное, ждут от него писем, а он лежит тут в глубоком снегу. Поднимаю глаза на своих бойцов, на тех, кто давно на фронте, кто не раз видел кровь, видел убитых. Они довольно спокойны, если не сказать равнодушны. Я распорядился труп закопать обратно в снег.
Хочется поскорее уйти с этого места, скорее вступить в бой, освободить поселок. Но команды все нет. По-прежнему топчемся на одном месте, а мороз щиплет нос и щеки, хватает нас за пальцы рук и ног. Бойцы, чтоб разогреться, начинают плечом толкать друг друга. И вдруг в тишину вторгается резкий и короткий звук разорвавшейся гранаты. Все оборачиваются в ту сторону, откуда донесся этот зловещий звук. Из лесу медленно движется, пошатываясь, боец. Правая рука у него оторвана. Обрывки закоптелого, пригоревшего мяса висят лохмотьями. На лице же не видно ни ужаса, ни боли. Боец молчит, не зовет никого на помощь, шагает себе и смотрит пристально на свою изуродованную гранатой кровоточащую руку. "Что произошло? Кто это его так? - теряюсь в догадках. И вдруг мозг пронзает мысль: - Сам! Сам это сделал. Умышленно!" И едва он подошел, как я накинулся на него с гневом:
- Стервец! Ты что натворил? Воевать не хочешь? До самострела унизился? Под трибунал пойдешь!
Нас окружили бойцы всех трех рот. Одни смотрят на беднягу с состраданием, а у некоторых в глазах - явная зависть. Вот, мол, отвоевался; из госпиталя теперь одна дорога - домой. Большинство же, однако, во всем с ходу разобравшись, гневно осуждают слабака. Кое-кто готов немедленно устроить самосуд... Но тут сквозь толпу прорывается комиссар Ажимков. Я еще продолжаю отчитывать самострела, а он с гневом прерывает меня:
- Заботин, замолчи! Это не то, что ты думаешь, это несчастный случай! Правильно, товарищ боец, - обращается он к раненому, - несчастный случай?
И боец, ободренный его словами, начинает путано, но горячо объяснять, как это все случилось.
Все понимают: врет. Но каждому понятна и позиция комиссара: ЧП в батальоне - это ЧП. И отвечать в первую голову будет комиссар: недоглядел, ослабил морально-политическую работу. За такие промашки по головке не гладят. Я тоже не желал комиссару плохого, поэтому не стал ни на чем настаивать. Умолк.
Комиссар вызвал санитаров, те обработали раненую руку, забинтовали, и боец торопливо, словно боясь, что его могут вернуть обратно, засеменил в тыл. Война для него была закончена.
А в 8-й роте, где политруком был Шелков, еще долго говорили об этом случае. Шелков злился, пресекал подобные разговоры. А в душе был благодарен комиссару батальона. Расцени он это событие как ЧП, и Шелкову бы несдобровать. Как, разумеется, и самому комиссару.
В тот же день я встретил Шелкова и говорю ему:
- Ну как, отлегло от сердца?
- Отлегло. Спасибо комиссару. Вот так в нашей работе. Один стервец сделал себя инвалидом, чтоб от войны отвертеться, а нам отвечать.
Наступать в тот день на Великую Губу нам так и не пришлось. Не получил товарищ Сталин в свой день рождения от нас подарка. Командование полка прикинуло наши силы и, видимо, не решилось идти на хорошо вооруженного, прочно укрепившегося противника. Еще засветло мы получили приказ двигаться обратно, на исходные позиции.