* * *
Древние карельские леса. Нетрудно себе представить, как хороши они были в мирное время. Бесчисленное множество неописуемо красивых озер. По утрам над ними, конечно, туман. А тишина какая! Слышатся только пение птиц да всплески расшалившейся рыбы.
Но как же ты суров, карельский лес, в военное время! Ни одной ночи не проходит, чтоб над тобой не висело зловещее зарево пожара. И тишина вот уж полгода как ушла отсюда. Громыхание пушек не утихает ни на час. А уж татаканье пулеметов, дроби автоматов прямо пронзают уши. Особенно по ночам, когда из-за этого трудно уснуть.
В лесных дебрях Карелии мы прячемся от врага. Но лес - не всегда надежное убежище. И я по личному опыту знаю, что среди своих красивых сосен лес прячет финских автоматчиков. За любой сосной или березой может стоять, ожидая меня, противник, готовый в любой момент выпустить струю свинцовых пуль. Суров и обманчив карельский лес. За это я невзлюбил его. Ни красота его озер, ни красноствольные, высотой до неба, сосны не радуют меня. Такого же мнения о карельском лесе и мой командир роты Анатолий Борзов. Он уж не раз с гневом говорил мне:
- Выпало же на нашу долю здесь воевать! По нужде и то идешь с оглядкой: за любым деревом может скрываться противник...
И еще одна вроде бы нелепость: кругом великолепный строительный материал, а мы ютимся в землянках. Но, во-первых, в землянке куда теплее, чем в шалаше. Правда, вырыть ее в мерзлой, как бетон, земле нелегко. Но боец полон сил и энергии. Да и руки тоскуют без работы, и вот, сбросив полушубки, служивые сантиметр за сантиметром вгрызаются в землю. Несколько часов, и землянка готова. А в ней печка-буржуйка. За это спасибо нашим хозяйственникам. С печкой землянка - что тебе дом родной. Она и согреет, и отпотевшие портянки высушит. Можно и полушубок снять, чтобы плечи отдохнули. Одно плохо - освещения нет. Только буржуйка и светит чуть-чуть. А кому этого света не хватает, тот жжет провод. Правда, от него больше копоти, чем свету. Но по сравнению с печкой это все же кое-что: можно даже письмо написать. Так что каждый обрывок провода ценили, не выбрасывали. Подобным образом освещались все три роты. Даже землянка штаба батальона освещалась не лучше. Разве что провода в их распоряжении было куда больше, чем у нас.
Порой в таких землянках в ожидании боя мы проводили до двух недель, а то и больше: прокоптиться успевали изрядно, лица делались как у негров. Тем более что мы с Борзовым, целиком занятые боевым состоянием роты, ни разу не поинтересовались, умываются наши солдаты или нет. По правде сказать, мы и сами не всегда начинали день с освежения лица хрустящим от мороза снегом. Если б не бритва комиссара Ажимкова, мы, пожалуй, и бороды бы отрастили. Комиссар нас выручал. Бритва у него была отменная, и он следил за тем, чтоб все политработники были чисто выбритыми.
Других бритв в роте не было, обращаться к комиссару рисковали не все. Тем не менее с щетиной на лице как-то боролись. И только двое - Гриша Разумов и рядовой Козлов, чьего имени, к сожалению, уже не помню, - отпустили бороды. У Гриши она была черная, окладистая. За собой парень следил, умывался ежедневно. Так что лицо у него было чистое, белое. Козлов же был по-цыгански смугл. А борода черней, чем Гришина. Из-под шапки на лоб спускались темные вьющиеся пряди волос. В землянке он всегда подсаживался поближе к горящему проводу, читая то письмо из дома, то армейскую газету. Эти два бородача выделялись в роте, узнать их можно было издалека. И звали их иногда не по именам, а просто:
- Борода! Дело есть!
Но однажды я не узнал Козлова. Стою рядом с ним, смотрю и не узнаю. Подумал: уж не из роты ли Горячева к нам пришел? Там тоже были бородатые. Спрашиваю:
- Товарищ, вы как сюда попали? Ваша фамилия?
Он недоуменно уставился на меня:
- Товарищ политрук, да вы что? Аль не узнали?
- Нет, - говорю, - рыжих и рябых у нас вроде нет.
- Да я же Козлов!
Вот так. Стоило только Козлову вымыться в бане, как он стал неузнаваем, борода из черной превратилась в рыжую. Исчезла и цыганская смуглота: лицо оказалось белым, с оспинками.
Над этим случаем долго потом смеялись. А комроты Анатолий Борзов возмутился:
- Артист! Под Пугачева загримировался. Вкатить бы тебе пару нарядов за лень, небось начал бы умываться.
С той поры я стал следить, чтоб бойцы каждое утро умывались. Сам показывал им пример: из землянки вылезал без полушубка, с расстегнутым воротом. Мороз минус 30 градусов, а я натираю лицо снегом. Борзов следовал моему образу, а иногда и вперед забегал - на мороз выходил в одной нижней рубахе. Натрется снегом и живо в землянку, одеваться. Нерях, не желающих умываться, Борзов зло высмеивал. Это, как правило, действовало: бойцы подтягивались.
Жизнь у нас шла по своему, не очень обременительному распорядку Утро в роте всегда было оживленным. Вылезали из своих нор-землянок, спешили размяться, освежиться. Мало кто обращал внимание на татаканье финских автоматов, даром что до них было 2–3 километра. Чувствовали мы себя в наших землянках неплохо, жили как во фронтовом пансионате. Словом, отдыхали.
Новое пополнение прижилось быстро. Бойцы познакомились друг с другом, некоторые подружились. Я постарался с ходу ввести их в курс дела, объяснить, какой силы перед нами противник, какие селения он занимает и так далее.
Бойцы знали, что в любой день и час может последовать приказ на наступление, что бои в наших условиях непременно будут тяжелыми, но наша задача - победить. Сражаться придется в основном в дневное время, но и ночью вряд ли удастся по-настоящему заснуть. Я, например, при одном из первых наступлений на поселок в течение суток спал только 15 минут. Ибо ночь после боя была такой же тревожной, как и день: противник ни на минуту не прекращал обстрел наших позиций. Нам приходилось отстреливаться, вести тщательное наблюдение. Словом, как ни устали днем, бодрствовать пришлось и ночью.
С рассветом нам удалось овладеть штабелями строевого леса, а дальше продвинуться не хватило сил. Более того, финны заставили нас и этот рубеж оставить. Они пробрались к штабелям и заняли удобную позицию. А мы среди этих штабелей оказались как бы в мешке: ни вперед, ни назад. Стою с небольшой группой бойцов среди толстых бревен, сложенных выше человеческого роста. Ведем наблюдение, но противника прокараулили. В белых халатах среди сугробов снега финны практически незаметны. Рядовой Немыгин вознамерился было вывести нас из мешка. Мои попытки отговорить его, подождать до темноты успеха не имели. "Что, мы так и будем стоять здесь весь день? - сказал он. - Пошли!" И первым вышел из укрытия. Однако сделал он всего лишь шаг или два и был тут же сражен финской пулей. Упал он замертво в одном метре от нас. Пули продолжали свистеть, и ни один из нас головы высунуть не решился. По-видимому, финский стрелок был где-то совсем близко. И нам ничего иного не оставалось, как ждать темноты. Разговаривали мы шепотом, старались не чихать, не кашлять. И, конечно, продолжали наблюдать. Однако выследить и уничтожить притаившихся где-то рядом финских автоматчиков никак не удавалось. Ни мы их, ни они нас так и не выследили. Было морозно, всюду слышалась стрельба: то бухают пушки, то строчат автоматы. А я со своими бойцами стою между штабелями. В метре от нас лежит еще не остывшее тело нашего товарища. Он как бы преградил нам дорогу, сказал своим телом: "Стоп, не высовываться! Ждите темноты". И мы, притаившись, ждем, стоим, от холода переминаясь с ноги на ногу. Вначале я нервничал: ведь я старший среди бойцов, отвечаю не только за себя, но и за них. Но скоро меня успокоили. Убедили, что я принял верное решение - не высовываться, терпеливо ждать. Ждать-то ждать, но я не спал минувшую ночь. И уже к полудню меня, прозябшего до костей, начало клонить ко сну. Я сделался вялым, пассивным, мне нужен был отдых. И кто-то из бойцов, фамилии не помню, сказал, заметив мое состояние:
- Политрук, ляг, отдохни!
Отдохнуть? А почему бы и нет. Только где? А вот залезу под бревна. Они лежат на подкладках, подкладки толстые. Человек вполне может там уместиться. И мы вдвоем с Колей Ганиным полезли. Первым - Коля, я - за ним. А перед тем как лезть, я попросил одного нашего бойца, у которого были часы, засечь время.
И вот мы с Колей улеглись. Холодно, под боком - мерзлая земля. Однако стоило лишь закрыть глаза, как сон поглотил меня. Не знаю, сколько я спал, но проснулся выспавшимся, бодрым. Показалось, что спал я целые сутки. Боже мой, за это время столько событий, наверно, произошло! Спрашиваю у владельца часов, сколько я спал.
- Сколько? - боец посмотрел на часы. - Ровно пятнадцать минут.
Я было не поверил, но другие подтвердили: "Верно, вы только что заснули и тут же проснулись..." В дальнейшем я не раз убеждался: во фронтовых условиях порой самого короткого сна бывает достаточно, чтобы целые сутки потом чувствовать себя бодрым и деятельным.
С наступлением темноты мы покинули наше временное убежище. Однако финны, видимо, услышали хруст снега под нашими ногами, дали наугад несколько автоматных очередей. Двое наших бойцов были ранены. К счастью легко, сами могли идти. И вот мы у себя! Борзов, Разумов, Глазунов, Трапезников рады нам: мы живы, мы опять вместе.
Наши действия Борзов одобрил. "Каждый разумный поступил бы именно так", - сказал он. И мы чувствовали себя если не героями, то счастливцами: ушли из-под носа столь бдительного и осторожного противника.
* * *
Очередное наступление на Великую Губу было столь же спешным, суматошным, без всякой подготовки. Даже командиры рот не знали, что нам в этот день, 5 февраля, предстоит.
Начался этот день как обычно. Утром, после завтрака, я планировал провести с бойцами беседу о положении немцев под Москвой, об их злодеяниях на оккупированной территории. Особенно хотелось мне рассказать об освобождении толстовской усадьбы Ясная Поляна. Подобрал материал - вырезки из газет, статьи, фотографии. Борзов после завтрака ушел по своим делам в штаб батальона. Я собирался уже дать команду роте - сосредоточиться у нашей землянки. Но тут появляется Борзов. Он и рта еще не раскрыл, а я уже вижу: что-то произошло. Что?
- Приказано сегодня овладеть поселком! - избегая моего взгляда, говорит он.
- Как? Прямо сегодня?
- Да, сегодня! Ни минуты промедления! Снимаем роту, идем на исходные. Там, сказали, будет приказ!
- Как же так? - недоумеваю я. - Мне до приказа роту надо собрать, перед боем с красноармейцами поговорить, объяснить им, какая перед ними задача. Что там Ажимков думает? Хоть бы предупредил!
- С Ажимковым встретитесь там, на исходной!
Борзов торопит. Не иначе, по данным разведки, наступил благоприятный момент и его нельзя упустить.
Роту мы подняли по тревоге. Построили. И я все же улучил момент, рассказал коротенько, какая перед нами задача. Заверил, что буду неотлучно с ними. Ободрил их. Мол, не посрамим себя, драться будем смело. Враг не настолько страшен, как иногда кажется. "Словом, больше смелости, - заключаю я. - Стреляйте метко, не жалейте патронов. А пойдем в атаку, колите штыком! Мы не захватчики, мы освобождаем свою землю. Так что правда за нами..."
Не успел я закончить свою речь, как подошел Борзов и дал команду: "Шагом марш!"
По пути к исходной позиции я увидел Горячева. Говорю ему:
- Как самочувствие, земляк? Что пишут из дома?
Мой однокашник горько улыбнулся:
- Вчера написал жене последнее письмо.
- Что значит "последнее"? - спрашиваю.
- А то и значит, что некому будет их писать. Меня не будет.
Я посмеялся. Назвал все это глупостью. Сказал, что мы еще сто лет будем жить Но Горячев как в воду глядел: не прошло и суток, как его действительно не стало.
На исходную, прочесывая попутно лес, двигался по разным маршрутам весь наш батальон. Борзов, чтоб не сбиться с пути, то и дело посматривал на компас, на карту-двухверстку, советовался со мной. Не забывали мы оба и о том, что в любую минуту можем напороться на финнов: их вооруженные отряды часто "гуляют" по лесу. Бдительность, бдительность. Иначе столкнешься, и никто тебе не поможет: связи с другими ротами нет.
К счастью, обошлось без стычки с противником. На исходную позицию мы подоспели вовремя.
Четыре километра мы одолели за час с небольшим. Если учесть, что шли без дороги, часто останавливались, прислушиваясь к каждому звуку, то времени потратили не так уж много.
И вот мы на исходной. Однако радости мало: перед нами опять штабеля бревен. Куда ни посмотришь, везде штабеля, штабеля. Невольно приходит на память, как совсем недавно я едва не погиб среди таких же штабелей. Тогда, можно сказать, повезло. Повезет ли и на этот раз? Холодок прокрадывается в сердце...
Неподалеку от нас расположились и две другие роты батальона.
Где-то здесь проходит линия обороны противника. Где она? Заметили ли нас финны? С нашей стороны не прозвучало пока ни одного выстрела. Не стреляют тем временем и финны. Выходит, проморгали они нас? А может, ждут, когда мы во весь рост пойдем на них? Предполагать можно и то, и другое. А как обстоят дела в действительности?
Комбат Кузнецов и комиссар батальона Ажимков пришли на исходные вместе с ротами. Оказались тут и два майора, по-видимому, представители полка. Ни на шаг не отстают от них еще несколько человек. Все в белых халатах, все до предела сосредоточенны и молчат. От штабеля к штабелю ходят пригнувшись, быстрым, торопливым шагом. Мой комроты Борзов нервничает. Глаза прищурены, серьезны. Он то со мной постоит, то уйдет к комроты-9 Шульгину. Но и там надолго не задерживается, возвращается в свою роту. Нервничаю и я. А кто перед боем спокоен? Кто может знать заранее, чем для него этот бой кончится? Может, награду схватишь, а может, и пулю. Даже командир дивизии, и тот, наверное, переживает.
Очередь из вражеского автомата ему, конечно, не грозит: он далеко от нее. А переживает, нервничает он за исход боя. Все вроде предусмотрено, спланировано заранее. А вдруг противник возьмет да и сорвет этот план и наступление не удастся? Нет, командир дивизии тоже переживает, нервничает, волнуется. И командир корпуса волнуется, и командарм смотрит на карту, волнуется. И Сталин в Кремле... Пока идет война, волнуются все.
Я подошел к своим бойцам: рядом с ними я всегда чувствую себя спокойнее, увереннее. Не по поговорке ли: "На миру и смерть красна"? Завожу разговор на нейтральную тему, пытаюсь шутить. Но никто даже не улыбнулся.
Прибегает посыльный от Ажимкова: комиссар созывает политруков.
Разговор немногословный: готовы ли роты к наступлению? Какую работу среди бойцов мы провели? Работа проводилась ежедневно. Незаметно, исподволь, но все мы готовили своих бойцов к наступлению. Думаю, работа эта не осталась бесплодной.
Уточнив кое-какие детали, Ажимков еще и еще раз попросил нас в бою быть среди бойцов, увлекать их за собой. "Мы, политработники, - сказал он, - не должны бояться смерти. Для нас превыше всего Родина, а не жизнь! Итак, успеха вам в предстоящем бою!"
Мы ушли в свои роты. Ждали, вот-вот будет команда и мы поведем свои роты в бой. Время идет, а команды все нет и нет. Тишина как ножом режет то одна, то другая короткая очередь автомата, умолкнет, и бухнет пушка. И тяжелое эхо прокатится по всему лесу.
Наконец узнаем: наступление переносится на 6 февраля.
Все светлое время 5 февраля и ночь на 6-е прошли в томительном ожидании. Я улучил момент и написал домой письмо. Однако передать его связистам не сумел; так оно пролежало несколько дней в полевой сумке.
Комроты Анатолий Борзов, стараясь как-то убить время, без конца проверял надежность ротного оружия. Свой наган почистил. Потребовал, чтобы бойцы и почистили винтовки. Но те ответили дружно:
- Да вы что, товарищ лейтенант, наши винтовки никогда нас в бою не подводили. Вот гранат бы нам, да побольше! Любых, какие есть!
Гранаты-"лимонки" были у каждого. Но лишь по одной. У меня тоже висела граната на правом боку поверх полушубка. Старшина Филюшкин, старательный парень, раздобыл для меня новенький карабин. Теперь для успешного боя мне недоставало лишь белого маскхалата. Впрочем, таких халатов не было ни у кого, а они так бы нам пригодились! Потому что полушубки в грязи и копоти землянок стали почти черными и на снегу были видны за версту. Я завидовал Горячеву: он снял халат с убитого финна. То же самое сделали и некоторые бойцы моей роты. Однако, завидуя им, сам я не решался последовать их примеру. Раздевать убитого? Нет! Лучше уж я буду щеголять в своем грязном полушубке. Тем более что я не один такой. Правда, у вновь прибывших полушубки были свежее, не успели так запачкаться. И на снегу были малозаметны.
Итак, комроты Анатолий Борзов, побывав у комбата Кузнецова, уточнил:
- Наступление на рассвете 6-го. Девятая рота атакует противника первая. Наша задача - поддержать ее. А потом, когда будет прорвана оборона, развить наступление. Ворваться в поселок и удерживать его до подхода восьмой роты! Артподготовки не будет. Не поддержат нас и танки: их, говорят, в нашем полку вообще нет - все под Москвой.
...До начала наступления оставалось менее часа. Командиры рот Борзов и Шульгин под прикрытием ночи повели бойцов к тому рубежу, откуда мы должны подняться и пойти в бой. Мы с Горячевым идем следом. Прошли метров двести. Бесконечные штабеля остались позади, перед нами - ровное, с небольшими кустиками снежное поле. Где-то там, за этими кустами, противник. Далеко ли он? И какова его оборона? Этого никто из нас не знает. Где-то наверху, похоже, удивились: как, Великая Губа до сих пор не взята? Взять немедленно! И вот, не имея никаких данных о противнике, мы снова идем брать эту окаянную Губу. Идем вслепую и практически с голыми руками.
Борзов и Шульгин - сзади своих рот: так им удобнее будет руководить боем. У каждого - солдат-посыльный, в случае надобности он проникнет в любой взвод. Командиры - в укрытии: кто за кустом, кто за кочкой, к тому же оба в низине, где не каждая пуля заденет. Мы же с Горячевым - вместе с бойцами. Именно мы и поведем их в бой. Своей смелостью, своим бесстрашием воодушевим их на подвиг. Это наш долг, наша обязанность.
...Над лесом повисла серая мгла. На небе - ни одной звездочки. И так тихо, что слышно биение собственного сердца. Хоть бы финский автомат татакнул, хоть бы наше ружье бухнуло. А то подумаешь, что и война кончилась... Мы с Петром Михайловичем сидим на бревне. У него все время зябнут ноги, и он зарывает валенки поглубже в снег. И меня учит: "В снегу не так холодно..."
До начала атаки - несколько минут. Горячев вдруг говорит:
- Интересно, догадывается кто-нибудь из домашних, что мы вот-вот пойдем в бой?
Помолчал и спрашивает:
- Да, у тебя сохранился адрес, что я тебе давал?
- Конечно, - говорю. - Хранится в кармане гимнастерки.
- Слушай, я прошу тебя как друга: напиши жене. Напиши все, как было. Где погиб, какого числа. Напишешь?
У меня мороз прошел по коже. Что за маниакальная идея у моего друга! Непременно ему надо погибнуть, и чтоб я написал об этом его жене. Преодолев спазм в горле, говорю тихо:
- Напишу.
- Спасибо.