– Мне казалось, крысы исчезли.
– У нас их было много. У тети Мани была одна огромная нахальная крыса, которую мы никак не могли одолеть. Ставили капканы, но она их обходила, прогрызла вот такую дырку в шкафу. Потом она все-таки чуть-чуть попалась в капкан, и соседский парень ее добил. Но мы крыс все-таки не ели. Лишь однажды папа принес что-то и говорит мне: "Нина, покушай, это ножка кролика". А потом сказал, что это была крыса. Что еще ели? Дуранду, студень. Соседский парень ловил где-то рыбку корюшку. Крохотная такая рыбешка, очень колючая и очень жирная. Мы ее пропускали через мясорубку и делали котлеты. Было очень вкусно и питательно.
– Как вы мылись?
– Около буржуйки ставились три стула, завешивались одеялами и пальто, чтобы сохранить тепло. Как-то обмывались.
– Как думаете, за счет чего вы выжили?
– Когда начался голод, папа слег, лежал, не вставая. И маму (хотя она сама была дистрофиком) кто-то научил, что эти 125 грамм хлеба, которые ей выдавали, она должна заваривать кипятком и давать эту массу папе – получится больше и сытнее. Таким способом она немного подняла папу на ноги, его взяли в стационар при заводе и там подлечили. И после этого он уже ушел на фронт. Мы с мамой приняли решение переехать на Мойку, 112, в очень красивый доходный дом на углу Мойки и улицы Писарева. Там в коммунальной квартире жили родная сестра мамы и ее племянница – такого же возраста, как и я. Мы вчетвером объединились. Их двоюродная сестра работала в Адмиралтействе, жила там на казарменном положении и домой приходила редко. Как я потом узнала, она была печатником, печатала секретные карты, и поэтому их почти не выпускали оттуда. Наверное, это было уже зимой 42-го. Меня устроили в детский садик на Писарева, напротив Самойловской кондитерской фабрики. Очень симпатичный особнячок, небольшое уютное здание. Я помню две большие комнаты – в одной мы играли и кушали, а во второй занимались. В тихий час нас укладывали на раскладушки спать. Наверное, нам жилось немножко лучше в этом детском саду, чем другим детям в других садах, потому что наш сад находился в ведении Штаба военного округа, который располагался в Новой Голландии. Наши окна смотрели на эту Новую Голландию. Вероятно, нам что-то давали дополнительно, но я не помню, чем нас кормили. В голове остался только гороховый суп.
– По возрасту вам вроде было пора идти в школу?
– В 43-м году мама меня повела в школу, а в классе горела коптилка и сидели какие-то тени в зимней одежде. И из какого-то угла кто-то сказал: "У-у, какая длинная!" А я тогда сказала: "Мама, я в школу не пойду!" И мне еще на год разрешили остаться в саду.
– Что самое вкусное вы ели в блокаду?
– Был момент, когда папа и мама жили еще на Васильевском, а я уже у тетки на Мойке. Они меня брали на воскресенье, и я шла домой как на праздник, потому что мама с завода приносила рассольник. Из овса и соленого огурчика. Вкусно – не то слово. Я так ждала воскресенья, чтобы поесть этого рассольника.
– В магазин вас посылали?
– Нет. В очередях стояли мама и тетя Маня, с которой мы жили. В первое время у тетки были запасы муки, мы заваривали эту муку и ели. Мое вечно голодное состояние очень раздражало мою сестру. Когда ее отпускали домой и я ждала этой болтушки из муки, она говорила: "Как тебе не стыдно, ведь ты все-таки что-то ела в детском саду, а я вообще ничего не ела". Она 17-го года, намного меня старше. Я помню, что все время была голодная, холодная и вшивая. Когда я приходила из детского садика, мы выстилали большой лист бумаги, гребешком меня вычесывали, керосином мазали, но справиться со вшами не удавалось. Пришлось меня побрить, иначе было никак. Позже, когда стало полегче, давали конфетки, бомбошки. Они лежали в баночке – и я из этой баночки воровала конфетки и все смотрела, заметно или нет, что я взяла. Наверное, было заметно.
– Вы хоть раз видели покойников?
– Меня в детский сад водила тетя по Писарева, все дома по левой стороне были разрушены. Там был один дом, где не было ни окон, ни дверей, и на первом этаже там складывали трупы, их становилось все больше и больше… Так что штабеля трупов видела, а вот так, чтобы близко, покойника не видела.
– Разговоры, что детей едят, слышали?
– Да, это я слышала. Мой будущий муж жил в блокаду на Ждановской и тоже ходил в садик, так у него был там друг, очень такой аппетитный мальчик по своей комплекции. И его съели. Поймали на улице и съели… Я знала, что такое бывает. Я никуда не ходила. Да и некуда было ходить. Хотя однажды очень далеко шли. Отец служил в парашютно-десантных войсках. Его часть стояла в Мельничном ручье, мы к нему приехали, а обратно шли пешком от Мельничного ручья до Пискаревки. Наверное, тридцать километров. Я уже не в состоянии была идти, и тогда какой-то мужчина взял меня на руки и донес до трамвая. В 44-м году нам начали помогать американцы, и стало вообще чудесно. Нам на полдник давали кусочек или полбатончика шоколада. И колбасу в баночках. В школу я пошла в девять лет, она находилась в Кирпичном переулке за дворцом Юсуповых. Меня почему-то стали преследовать и бить мальчишки из детского сада. Мама старалась прийти к школе и меня встретить. Про школу я мало что помню. Помню, что ходили в бомбоубежище, сидели там при коптилке. Мы ходили в школу и из школы с девочкой Юлей, с которой жили в одном доме. Однажды она копалась-копалась, я ее торопила. А в подворотню, через которую мы ходили, попал снаряд – и если бы она не копалась, от нас бы ничего не осталось. И такой эпизод помню: я иду из школы по Мойке от дворца Юсуповых и думаю: почему это люди вокруг меня на земле лежат? Девять лет, а дура была, не понимала. Подхожу к Поцелуеву мосту и думаю: а чего это там на небе какие-то вспышки? И продолжаю идти. А когда пришла домой, с мамой было плохо: как же ты шла, не понимала, что обстрел? Значит, не судьба была умереть. А папа вот не выжил.
– Как он погиб?
– Блокаду прорвали 18 января 44-го года, за день или два до этого папа приехал к нам на побывку. Он уже знал, что предстоит знаменитый "пятачок" – кровавое месиво на Синявинских болотах. Выиграли этот бой только потому, что немцев закидали людьми. Видимо, и на побывку отпустили, чтобы попрощался. Я этот момент хорошо запомнила. Во-первых, я папу увидела. А во-вторых, он нам привез буханку хлеба, это был праздник. Он нам сказал: "Я ничего не имею вам рассказать, но скоро вы услышите что-то очень важное". Уехал – и мы вскоре узнали, что блокаду прорвали, что немцы отброшены. Больше мы от отца никаких известий не получали, а в 45-м пришла бумажка, что он пропал без вести. Мама осталась вдовой и замуж больше не вышла, всю жизнь посвятила мне…
– Я считала, что блокаду прорвали 27 января.
– Это окончательное снятие блокады. Этот день я тоже хорошо помню, это ведь мои именины, именины Нины. Мы за столом сидели и пили чай – наверное, дело было к вечеру, темно было. И вдруг услышали про снятие блокады. Мне вам не передать, что было! Все выскочили на улицу, народ бежал, кричал, плакал, смеялся, все были, как безумные. Меня на руки подхватил какой-то военный, целовал, обнимал. Всей толпой мы прибежали на Неву, там стояли корабли. Все, что могло стрелять, стреляло, все было в заревах. Когда мы вернулись домой, у нас от этого немыслимого грохота мебель отошла от стен.
– Вы знали про казнь пленных немцев? Вообще с пленными сталкивались?
– Про казнь не слышала и не помню. Но помню, как немцы работали во дворе филфака на Васильевском и моя подружка научила меня их дразнить (мы тогда в школу ходили). И я им кричала: "Dreck mit Pfeffer!"
– Это что значит?
– Говно с перцем! И когда проходили немцы, я им это кричала вслед.
– Вы в семье про блокаду говорили?
– Часто вспоминали. Через две недели будет год, как умер мой муж, поэтому я сегодня так много плачу. Мы с ним очень часто говорили про блокаду и сыну старались рассказывать. И 27 января всегда отмечали.
Аня
Анна Никитична Хорева
– Четырнадцать. Я родилась в конце 26-го года в Ленинграде на Миллионной улице (тогда Халтурина). Отец был директором ателье пишущих и счетных машин на Мойке, 28. Мама работала начальником отдела школьных кадров Октябрьского района, а до этого была экскурсоводом в Пушкине и Павловске. Жили в отдельной квартире, а у нас с сестрой даже няня была. 22 июня был прекрасный солнечный день, мы приехали с дачи, почему-то народ куда-то бежал, никто ничего не понимал. Напротив нашего дома на Мойке, 13 была булочная. Там выстроилась огромная очередь, и мы побежали с сестрой, которой было десять, стоять за хлебом. Нам сказали, что началась война, выступал Молотов. Но мы толком не понимали, что такое война.
– Разве финская война вас не коснулась?
– Коснулась, у нас отец был мобилизован, были затемнения, военные в белых полушубках ходили по городу, но никаких неудобств мы тогда не испытывали. Финская война была короткой. Мы потом ездили на пепелище в Терриоки (теперь Зеленогорск) и смотрели на дымящиеся трубы, на изразцы, которых мы никогда не видели, – красота неописуемая.
– Вы войну не предчувствовали?
– Нет, для нас она стала неожиданностью. Мы начали закупать крупы, сухари – родители еще помнили Гражданскую войну. В магазинах поначалу все было, продукты исчезли после 8 сентября, когда замкнулось кольцо блокады и сгорели Бадаевские склады. Бабушка у нас жила на Воинова, кухня у нее выходила во двор, на южную сторону, поэтому мы видели пожар на Бадаевских складах. Черные клубы дыма, как вата. И огромное зарево.
– Вас не отправляли в эвакуацию?
– 3 июля нас вызвали в школу (к тому времени я кончила шесть классов) и приказали эвакуироваться. Предложили взять с собой летние вещи. Сказали, что вывозят нас ненадолго, только до 1 сентября. С этими летними вещами во главе с директором школы Марьей Константиновной нас погрузили в теплушки (товарные вагоны) и повезли в Старую Руссу. А к ней уже подходили немцы, и навстречу нам ехали раненые бойцы. Так что везли нас прямо на фронт, но никто ничего толком не понимал. Привезли нас в какую-то деревню на окраину Старой Руссы. Мы увидели брошенные дома, скот уже угнали в Питер, собаки ушли. Остались кошки и закрома. Распределили нас по избам, мы с подругой Люсей вымыли полы, что-то там постелили, отправили мальчиков за пропитанием. Они нашли огурцы – соленые и свежие, и мед. Ели огурцы с медом. Но оставались мы там недолго, военные посадили нас на грузовики и повезли в сторону Пскова.
Я сидела на дне грузовика – как старшая, а младшие сидели у нас на плечах. Доехали до реки Великой. Помню, что на мне было белое платье в цветочек с рукавами фонариком. Я тут же в этой Великой платье выстирала, а то оно такое грязное-грязное было. Моя сестра ехала с медсестрой на лошади, на которой везли еще какой-то скарб и лекарства. Мы их не дождались и доехали до станции Пола. Потом и они подъехали – долго-долго на этой лошаденке тащились. На станции Пола нас погрузили уже в настоящий поезд – внизу ясельники, на вторых полках детсадовские, на третьих – мы, старшие. Так мы ехали до Ярославской области до станции Красный Профинтерн на Волге. Нас поселили в детский дом. Оттуда мы стали писать родителям, что нам плохо и что мы хотим домой. Мой отец к тому времени был военным комиссаром войск ПВО Дзержинского района и смог в самом конце августа с каким-то эшелоном вернуть меня с сестрой и подругой Люсей. 1 сентября мы собрались в школу, но школа не работала.
– Вы не жалели что вернулись?
– Нет, не жалели. Мы вернулись домой.
– Первые бомбежки помните хорошо?
– Первое время было очень страшно. Жуткий вой сирены, до десяти тревог в день. Сидели в подвале на Халтурина. Потом стали привыкать. Была – не была. Но в бомбоубежище все равно спускались, нас заставляли. После тревоги бежали и смотрели, что и где разрушилось. Одна из первых бомб попала в дом Адамини, который смотрит на Спас на Крови. Дедушка рассказывал, как вся центральная часть дома так и осела – и он чудом увернулся, прибежал к нам весь в пыли. Бросали и маленькие бомбочки, мы их хватали за хвост и кидали в песок.
– Почему ваш отец не ушел на фронт?
– Не знаю. Ему было уже больше сорока лет, может быть поэтому его не забрали, хотя он был военным с двумя шпалами. Отец жил на казарменном положении, мать – почти на казарменном. Мы с сестрой – дома. Но в конце октября стало совсем тяжело. Хлеб делили на завтрак, обед и ужин. Умирать не хотелось! Как хотели жить! С тех пор хлеб не могу бросить, грех такой. Однажды мимо дома 15 по Мойке шла какая-то повозка – напротив нынешнего французского консульства, – и коня убило снарядом. Бабуленька сказала: "Пойду и принесу вам конинки". Какие-то мужики быстро освежевали тушу и бабушка принесла несколько кусков. Поставили на плиту, я помню пену, которую очень трудно снять было. Ели этот конский бульон. Кто-то нам приносил сахар с землей, мы ее процеживали. А однажды отец пришел и сказал: "Дело плохо, идите в подвалы Эрмитажа". И перевез нас в эрмитажные подвалы. Раньше там было хранилище, которое освободили, – Эрмитаж ведь эвакуировал свои коллекции. Стены там были толстенные. Говорили, что восемь метров. Залов было по-моему пять. В центре стояли громадные столы, на которых раньше раскатывали и скатывали картины. Мы ими пользовались как обеденными. Был оборудован санузел, были печки, обычные топчаны с какими-то матрасиками. Людей все прибавлялось и прибавлялось, топчаны уплотнялись и уплотнялись. Мы туда пришли в октябре, а в ноябре в подвалах было так много народу, что к своей койке было трудно протиснуться.
– А кого туда пускали?
– Наверное, брали тех, кто рядом жил. Ну и таких, как мы – вроде как блатных. Наши топчаны оказались рядом с главным архитектором Ленинграда, которого звали Лев Александрович Ильин. Очень интересный человек, днем он ходил на работу в Дом архитектора, а к вечеру возвращался в подвал. Ильин со мной часто беседовал, он был человек неженатый, ему хотелось с кем-то поговорить. А тут – так, девочка какая-то, нейтральный человек. В соседнем зале жил Никольский – известный архитектор, который строил Кировский стадион, огромный мужчина.
– Я знаю его блокадные рисунки, он ведь и подвалы эти рисовал!
– Да, у него целый блокадный цикл. В этих подвалах было безопасно, такие стены нельзя было ничем пробить. Однажды бомба попала в какой-то коридор, где были не такие мощные перекрытия – вроде галереи, а так ничего не было. Один снаряд однажды попал в атланта – в того, который угловой и примыкает к Дворцовой площади. Я недавно с внуком туда ходила и показывала ему этого атланта. Он зоркий и углядел, как там кусочек заделан по мрамору. Этот удар был жуткий, я помню. Мы с Ильиным потом выбежали смотреть.
– Мужчины и женщины жили вместе?
– Да, в этих залах все жили вместе. Рядом с нами жила пара дрессировщиков волков. Здоровый мужчина, похожий на медведя, и его маленькая сухонькая жена. Их волки остались в зоосаде на Зверинской улице и там погибали с голоду. Они между собой почему-то разговаривали по-французски, а так как мама закончила немецко-французскую гимназию, она их хорошо понимала. И рассказывала мне, что они все время оплакивают свою уникальную коллекцию волков, известную во всем мире. Но как спасти волков, когда люди погибают? И что с ними делать? Отстреливать? Они лично не могут. Погибли эти волки, и маленькая жена горько плакала. 24 декабря у меня был день рождения. А к архитектору Ильину иногда прилетали коллеги-архитекторы из Москвы. Незадолго до Нового года привезли ему из Москвы печенье. А мы тогда уже все голодали. Однажды я вышла из подвалов и бродила по Эрмитажу, который был открыт и совсем пустой. Вернулась, а у меня на подушке – печеньица. Это было такое угощение! Мама целыми днями работала, приходила только к ночи. Тогда что-то по карточкам еще давали, помню какие-то соевые конфеты. В начале январе Ильин, который уже не мог ходить, сказал мне: "Спросите отца, может быть, он разрешит вам сходить в мою квартиру и принести мои ценные папки с чертежами. Если они погибнут, их не смогут восстановить". Отец разрешил, и я пошла в Щербаков переулок, который напротив Ломоносовского моста. Я быстро дошла и принесла эти папки, Ильин был очень благодарен. Сидел как-то так, как скульптура, вспоминал, рисовал. Говорил мне: "Я рисую то, что никто, кроме меня, не знает и никогда не вспомнит".
– Новый год отмечали?
– Нет, сидели как-то так. Какие-то блокадники рассказывают, что в школах были елки, но, по-моему, школы в первый год не работали. Вид улиц был ужасный – вмерзшие трамваи, лед. На Дворцовую площадь мы ходили смотреть парад – видимо, ноябрьский.
– Сколько человек жили в эрмитажных подвалах?
– Думаю, что больше двухсот. Лет восемь назад Эрмитаж устроил выставку, посвященную блокаде. В один из подвальных залов поставили столы, топчаны, коптилки, включили метроном – ой, такой противный. Но радио было единственной нашей связью с внешним миром. Включили еще вой сирены – хотя до нас он почти не доходил. Я попала на эту выставку в последний день. Сориентировалась относительно стола и выхода и нашла свое место. А сначала меня даже пускать на выставку не хотели, там были молоденькие девочки, которым все это было неинтересно, и они решили, что просто бабка какая-то пришла.
– Сколько времени вы прожили в Эрмитаже?