В этой экспедиции, состоявшей из восьми человек, радиометрист был сбоку припека. Главной миссией геологов Перумова был поиск в верховьях Енисея известняков, гравия и песков для строительства Саяно-Шушенской ГЭС. (Позже Проханов посетит Саяно-Шушенскую ГЭС, и она поразит его воображение; много раз в интервью он будет говорить, что Ленин - тут, а не в Мавзолее.) Человек с трубой прилагался к экспедиции на всякий случай - вдруг повезет: тогда был бум ядерной промышленности, и страна нуждалась в разведке запасов радиационных материалов. Проханову удалось убедить начальника экспедиции, что на эту должность лучше всего подойдет человек с инженерным образованием, интеллектуал. Телескопическая труба была похожа на зонтик с кривой ручкой; сверху был резиновый набалдашник, на который даже можно было опираться при ходьбе, - и там же была выведена шкала. В обязанности радиометриста входило калибровать этот прибор. Труба соединялась с радиометром, шкалой со стрелками, и если он чувствовал радиацию, то стрелка оживала. К чести Проханова надо сказать, что уже через пару дней мало кто умел обращаться с прибором лучше, чем он. Среди геологов ходили страшные истории о том, как за экспедиционными радиометристами тянулся кровавый след. Дело в том, что по просьбе этих специалистов пробивали шурфы сквозь сланцевые породы, а вынутый материал, после отбытия геологов, использовали крестьяне из соседних деревень, которые складывали из этих сланцев печи и готовили на них еду, пекли хлеб, лежали, спали - а те, фактически, были урановыми котлами, микрочернобылями. Разумеется, крестьяне не понимали, что умирают от рака крови, лейкемии. Двадцать с лишним лет спустя, в Чернобыле, пробираясь под взорвавшимся реактором, он припомнит эти сланцевые печки и убитых крестьян.
Несколько раз трубка оживала: обычно она реагировала на ураносодержащие сланцы песчаники красного или оранжевого цвета; это были "радиационные поля". При малейшем признаке урановых залеганий полагалось бить шурф - узнавать, насколько глубоко; ничего крупного они не нашли, но даже и не имевшие промышленного значения месторождения фиксировались на карте.
В Туве он научился правильно ходить по горам. Что значит "правильно"? "Ну как - по горам, по долам ходит шуба да кафтан. Это трудная работа. Когда идешь по склону, устаешь ужасно, а там всякие тропки, козьи тропки, и когда устаешь, входишь во искушение наступить на ту тропку, которая ведет вниз. Это главный искус. Утомленные геологи, идущие в горах, должны не дать себе слабину наступить на тропку, которая ведет вниз - потому что ты начинаешь терять высоту. А потом опять придется вверх карабкаться, и будет только хуже. Нужно не искушаться на эту тропу, а пилить-пилить вверх. Вот этот навык странный, но для геологов аксиоматический". Соблазнительно заметить, что Проханов применял этот навык на протяжении всей жизни во всей своей карьере, но от такого рода заявлений отдает не то некрологом, не то школьной дидактикой, так что просто зафиксируем это его знание.
Вообще-то это была работа "не бей лежачего", которая понравилась ему даже больше леснической. Освоив трубу, он ловил бабочек, цеплял метафоры, цифровал в воображении ландшафты и пейзажи: "божественная нетронутая природа". Южная Сибирь, и Тува в частности, давно занимала его воображение, еще с детства, когда у своего друга Витьки (который хотел его убить) он увидел коллекцию треугольных, с надписями по-монгольски, тувинских марок, выпущенных еще когда Тува была независимой республикой. Марки, на которых были нарисованы виды лесных животных и рыб, "говорили, что существуют необитаемые земли, божественная природа, горы, и они взвинтили меня".
"Я видел, например, как начинается ледоход на Енисее. Я заснул в лагере, на берегу, в геологической палатке, среди холодной ледяной реки, и проснулся от космического звона и грома. Когда встало солнце, я увидел, как пошли льды, а во льдах дороги, вморожены сорванный баркас, павшие дерева. Все это грохочет, свистит, летают селезни, одуревшие от звона. Я вылез из палатки и испытывал грандиозное восхищение от этих могучих сил, частью которых являюсь я сам".
"Или, например, я слышал, как стенают и говорят камни. Палатка была разбита у подножия горы Хайракан. За ночь гора остыла, а на рассвете первые лучи солнца стали вторгаться в камни, в граниты, в пещеры, тепло проникало в твердь, и начиналось: стон, шелест, потрескивание, гора стала шевелиться, петь, мычать. Это поразительное состояние, космическое деяние, когда энергия светил, лучезарная, аполлоническая, вторгалась в мертвую землю, в неодушевленные темные материи, и эти материи просыпались, оживали, кристаллы начинали сверкать, переливаться".
В Туве же при нем произошел впечатляющий эпизод, который он запомнил и отныне будет описывать всю жизнь, встраивая его в разные контексты: в рассказы, в "600 лет", в "Надпись". Это история про табун лошадей, якобы заболевших сапом; начальство, узнав об эпидемии, приказывает уничтожить животных; известие о том, что диагноз ошибочен, пришло слишком поздно, его расстреляли понапрасну; странная история про абсурд и жестокость мира припомнится ему в 1991 году, когда внезапно рухнувшая страна покажется ему чьей-то ошибкой, нечаянно, несправедливо, вместо кого-то другого уничтоженным табуном.
Тува запомнилась ему еще одним странным случаем: с ним произошел "мощнейший эротический удар". Их экспедиция выехала на горное плато, рядом с Енисеем, а с другой стороны, на расстоянии примерно километра, стоял такой же, как у них, небольшой грузовичок, тоже, по-видимому, принадлежавший геофизической экспедиции. Оттуда вышли двое, одна из них женщина. "Я не мог различить ее лица, только выцветшее желтовато-розово-красного цвета платье, и вот на расстоянии километра я испытал эротический удар. Было такое ощущение, что все пространство воздуха, отделявшее меня от нее, стало колебаться, стало стеклянным, потом вскипело, и затем мое желание пробежало туда волной, отразилось и потом вернулось ко мне обратно. Я стал как лазер, ко мне спустился луч и я получил обратный ответ".
Этот эпизод интересен, потому что в текстах Проханова герои то и дело падают в подобные странные обмороки, которые обычно регистрируются со всей возможной тщательностью и вызывают у читателей законное раздражение. Что он сам думает об этом фантасмагорическом событии?
"Я даже думаю, что, может, это восходит к непорочному зачатию. Без иронии. Сейчас генная инженерия говорит, что можно воздействовать на клетку и заставить мутировать ее в заданном направлении. Это могла быть гигантская энергетическая посылка, оплодотворение яйцеклетки без реального сперматозоида, через воздействие на ген - я говорю неграмотно".
"Может, то, что я пережил, и было таким примитивным вариантом непорочного зачатия, соития во сне. Есть такой странный образ неземного чувства, неземной эротики. Человек получает из другого времени массу всяких намеков, знаков, предложений откликнуться, и большинство из них так и остаются без отклика. Он не принимает эти знаки, проходит мимо них. Видимо, только редкие гении, которые сами не от мира сего, которые сами были зачаты непорочно, в состоянии освоить эти знаки, откликнуться. Большинство людей их фиксирует, но это пугает, потому что осваивать их - жизни мало одной, людям надо деньги зарабатывать, воевать, воровать. Может быть, сладость писания как раз в возможности осваивать эти моменты".
"Я полагаю, что русская проза очень нравственна, религиозна или философична; мне кажется, что это оттого, что русский художник, а может, и все остальные, про русских точно знаю, откликается. Эти знаки, которые посылает ему судьба, которые он получает из облаков, из дождей, из женских лиц, из сновидений, странных, слез беспричинных, он каким-то образом фиксирует и пытается развернуть в бытописании, через отношения между людьми, между страной и небом, жизнью и смертью; развернуть метафизическую красоту в прозу. Бунинская проза вся на этом основана". Не столько бунинская, конечно, сколько прохановская. Видел ли он потом когда-нибудь эту женщину? Нет. Но был "потрясен ее способностью выделять такие грандиозные энергии".
Из Тувы, осенью там кончился геологоразведочный сезон, он привез множество впечатлений, и некоторые уже были упакованы в короткие рассказцы - про зэков, про белую меловую гору Хайракан, которую потом растащили на цемент. Рассказы эти нравились друзьям - но тексты эти практически неизвестны, опыт тувинский нигде не фигурирует. В этом виноват Финк.
Виктор Григорьевич Финк прожил долгую разнообразную жизнь и к 75 годам не подозревал, что в истории литературы ему суждено остаться в качестве человека, сыгравшего значительную роль в судьбе Проханова. Перед Первой мировой он ушел волонтером во французскую армию и записался в Иностранный легион, где и проявил себя мужественным бойцом. Перед революцией вернулся в Россию, вступил в партию. В 1935 году он сочинил роман про Иностранный легион и свои подвиги во время войны. Кроме того, он издал ряд юмористических очерков о быте евреев "Евреи на Земле". В общем, это был не какой-то кабинетный писателишка, а видавший виды баталист, но при этом интеллектуал, голова. Для Проханова Финк был "экспертом", которого ему нашли знакомые, чтобы тот смог оценить его рассказы не по-дилетантски, а по гамбургскому счету. Проханову интересно было узнать компетентное мнение, и, кроме того, чтобы начать печататься, нужна же была чья-то рекомендация.
Страшно волнуясь перед встречей с патентованным писателем, молодой автор, неделю назад передавший ему кипу рассказов, тщательно отобранных, в основном свежих, тувинских, явился к нему на прием. Финк добросовестно прочел все - и вынес следующий вердикт: "Строгайте доски. Работайте молотком. Воюйте. Но НИКОГДА не беритесь за перо. Забудьте это дело. Вы безнадежны. Во всей этой куче рассказов есть лишь один, в котором есть какая-то искра, - "Зеленый лоскут жизнь". Все остальное никуда не годится".
"Для меня это, конечно, было потрясение. Когда писателю говорят, что он бездарность, затрагивается не какая-нибудь черта его характера: удар попадает в самое ядро личности, в сущность. Это так же, видимо, как ревность, когда тебя отвергает женщина: она отвергает какую-то твою онтологическую сущность, твою божественную природу. И так же, когда тебе говорят, что ты бездарь: ты посягаешь на творчество, пытаешься уподобиться Богу, а ты просто ничтожество - это сотрясает все основы. Люди должны стреляться и вешаться после этого. Я пришел домой потрясенный, помню, прошел в комнату: жена, постель, дети в колыбели, на стене висит большой лист морской водоросли-капусты под стеклом. И я был во тьме, во мраке. Жена уже заснула, я сел за стол и написал, может быть, один из лучших своих рассказов того времени "Табун" - про ошибочно расстрелянный табун лошадей. Наутро я встал изможденный, но уцелевший, жилец. Я выжил в катастрофе. Для меня это был важный рубеж, не менее важный, чем явление, скажем, ангела или вид убитого на войне человека впервые. Я в себе победил очень многое. Я записываю это себе в большой актив. В эту страшную ночь, вместо того чтобы погибнуть, я нашел в себе силы выжить, написав этот рассказ. Я победил в себе пораженца, победил Финка".
Прохановские рассказы не свели старика в могилу - Финк прожил до 1972 года. Встречались ли они впоследствии? Нет, но он очень ему благодарен "за этот страшный удар, потому что этим ударом я испытал себя на прочность". "Финковские" рассказы он сжег.
Надо было опять искать работу. По чьей-то рекомендации Проханов устраивается на еще более странную должность, лаборантом на кафедру иностранной литературы в Литинститут им. Горького. Единственным объяснением этого озадачивающего поступка может быть то, что он ищет подступы к литературе, точнее, к печатным органам, раз уж у него довольно много написано, кроме того, его посещает "шальная мысль" о том, что ему следует "изучать литературную среду". Не исключено, он лелеет мысль о том, что, местоблюститель Платонова по линии языка, он заменяет его и буквально, раз уж тот в свое время работал здесь дворником.
Он действительно сразу же окунается в литературно насыщенную среду. Кафедру возглавляла Валентина Дынник - которой, по слухам, Есенин посвятил свое "Письмо к женщине" ("Вы помните, вы все, конечно, помните") - знатная, если верить мемуаристам, очаровательница в 20-е годы, а теперь уже пожилая, дородная, величественная, с большой прической ("видимо, шиньон был"). В список обязанностей лаборанта входило выполнять мелкие поручения этой матроны, заблаговременно приобретать чайные принадлежности, расставлять перед заседанием кафедры чашки и наливать кипяток из самовара; однажды ему дали деньги и доверили приобрести для кафедры сервиз. Еще что-нибудь? "Да пожалуй что нет. Я должен был готовить заседание кафедры, звонить педагогам, раскладывать бумажки".
Надо сказать, он отдавал себе отчет, что это не самая подходящая работа для взрослого мужчины. Однако ж, "это было славное время. Оно было славно своей нелепостью". Особенно доходным оно не было, но он не скучал - "там было много студентов, учащихся высших литературных курсов, других лаборантов, хорошенькие женщины, все флиртовали непрерывно с ними, я помогал им на английский что-то переводить", так что "литературная жизнь прошла мимо меня". Мог ли лаборант Литинститута проникнуть, например, в ЦДЛ? Нет. "Я был таким половым. Только его называли не половым, а лаборантом".
Там он прокантовался до следующего летнего сезона, с небольшим отпуском - когда пробовал свои силы в туристическом бизнесе. Однажды к нему в гости заявился отец Лев, по обыкновению, не один: "вокруг него вечно роились люди самые разные, он был очаровательный, притягательный, к тому же пьяница". Второй гость, оказавшийся туринструктором, поразил Проханова тем, что все время говорил о смерти. "Это очень важно, когда человек постоянно думает о смерти. Я тоже все время думал, но никогда не говорил об этом открыто". Из танатальных монологов гостя Проханову удалось понять, что тот водит молодежные туристические караваны в Хибины, на Кольском полуострове. Это его заинтересовало: он и сам был недурным лыжником, много проходил в лесничестве, умел ориентироваться. Поэтому, когда тот сообщил, что ищет себе помощника, тут же предложил свои услуги, и тот согласился.
На вокзале он впервые увидел клиентов: школьников 8–9 класса, среди которых было множество красивых девочек. На поезде "Москва - Мурманск" они доехали до северных белозерских тундр и полярной ночью сошли на маленькой станции, у поселка, где жили лопари. Там в этот момент бушевал фольклорный праздник, в том числе оленьи бега, участие в которых было пунктом программы. В небесах сверкали полярные сияния, ощущения были самые фантастические. Ночевали в школе, в спальных мешках, в спортзале.
Утром, когда рассвело, отряд встал на лыжню и отправился в трехдневный поход. "Это был удивительный рейд. Скажем, едем по сверкающей снежней равнине, видим стойбище, и там местный туземец, лопарь, свежует пойманную россомаху, держит зверя, вспарывает шкуру, красное тело, падающая кровь, туша болтается в руках". Инструктор знал, каким темпом надо ехать, и к ночи - изнуренные и голодные - они приезжали в маленькую избушечку, которую поставили рыбаки. Там был разведен огонь; они отогрелись и улеглись прямо на полу. Проханову не спится: его удивило, что инструктор, "этот думающий о смерти человек взял к себе в спальный мешок молодую девочку - видимо, они были уже возлюбленными. Такая целомудренная поездка, а он…"
На второй день ночевать следовало прямо на снегу - на лапнике, в палатках, без печки. Проснувшись, они плотно завтракают и приступают к самой сложной части путешествия - перевалу Хибин, из-за которого его, собственно, и взяли. Двигаться в гору тяжело - расщелины, каменные отроги - детям надо было помогать, все время возвращаться, поддерживать. Когда, наконец, они, после ужасных мучений, достигли перевала, на вершине он впервые видит горный закат, "цветомузыку гор", которую потом часто придется наблюдать в Афганистане. "Абсолютное упоение, мир цветов, как на дискотеках бывает: малиновые, изумрудные, каждая вершина загорается своим цветом, на каждой сидит свой ангел цвета - и надо спускать вниз".
Насладившись закатом, школьники устремляются вниз, туда, где их ждет огонь, бивак. И тут случается самое страшное. Спускаться приходилось по довольно крутым склонам, лед присыпан снегом, а лыжи-то у них не горные, и поэтому в какой-то момент, когда кто-то не смог притормозить и врезался в группу, весь отряд покатился вниз, набирая на льду огромную скорость. На такой скорости надо заваливаться на бок, но страшно - и поэтому многие падали не там, где могли, а при столкновении с каким-либо препятствием - камнем, как правило, которые торчали там из снега, "как зубы дракона". Он летел и понимал, что пришел ужас, будут убитые и раненые, сотрясения, переломы и вывихи. При падении он слышит треск сломавшихся лыж.
Им повезло: они отделались синяками, сломались только лыжи. Кому-то дали запасные, но ему, например, не хватило, а надо было двигаться дальше. Заполярье, голая тундра. Он бредет так, проваливаясь в снег по пояс, потеет от усилий, тут же покрывается ледяным панцирем - мороз усиливается к ночи - и понимает, что сейчас умрет. Единственное, что его держит на ногах, - то, что он знает, что от него зависят несколько детей, которые выносят все то же самое. "И в этой страшной тьме мы прошли вниз кусок этот горный - и вдруг начались первые елки. Там мы достали пилы двуручные, и я помню, как, полумертвый, а дети и подавно, пилю эти деревья. Пилили, валили, рубили сучья, ставили палатки, разводили спасительный огонь, залечивали ушибы, вывихи. Страшная была ночь, ночь смерти". Тут он понимает, почему инструктор так часто говорил об этом.
"Согрелись, мне дали запасную лыжу, называлась "манюня" почему-то. Раненые были отправлены коротким маршрутом, а мы двигались вниз. Ручьи текли. Была одна девочка, нравилась мне очень, девятиклассница, я бежал за ней следом и помню - шлепание лыж - и я настигал и бил своей лыжей по ее - такое странное соитие через эти снега, ужас, смерть".
В предисловии Трифонова написано, что Проханов водил караваны туристов в Хибины, но это преувеличение: он провел одну группу и решил, что на этом пора остановиться. "Сколько стоила ваша экскурсия?" - "Ну, на это нельзя было купить "Мерседес", но зато можно было кормить семью".
Проханов имеет обыкновение описывать свою карьеру таким образом, будто он шагнул прямиком из карельских дебрей в редакцию "Литературки" на Цветном бульваре. На самом деле между "выходом из леса", который произошел, судя по всему, году в 1963–1964, и публикацией в ЛГ прошло 4 года. За это время он страстно, словно лосось на нерест, пробивается в литературу: завязывает знакомства, ищет протекций, пишет куда может - и жадно пьет материал, ищет свои темы. Нельзя сказать, чтобы это были скучные, "черновые" годы. Он провел их не то что просто весело - феерично.