Проханов имеет слабость козырять анекдотическими особенностями своей биографии. Спросите его: "Александр Андреевич, а где был напечатан ваш первый текст?" - и он непременно ответит вам вопросом: "А что, голубчик, умеете вы читать азбуку Брайля?" -?!! - "Дело в том, - чеканит он с шерлокхолмсовским высокомерием, - что мой первый рассказ был напечатан в альманахе общества слепых!"
В сущности, это правда, хотя и неполная.
Визит на Протопоповский, 9, где располагается библиотека ВОС, производит известное впечатление. Здесь царит мертвый штиль, но внутри него, как в стивенкинговском романе, зреет какая-то внутренняя тревога. Тут действительно читают слепые - кто-то гладит белые страницы, улавливая контуры шероховатостей бумаги, кто-то слушает "чтеца", заказанного на определенное время; возникает ощущение, будто попал в один из эпизодов романа "Время полдень", где персонаж, оказывающийся в клубе слепых, видит "их освещенные, с черными ртами, сведенные судорогой лица… Их лбы и брови, под которыми вздрагивали мутные бельма, или зеркальная, отражающая свет пустота, или лазурная слезная синь стеклянных глаз, или глухая сжатая кожа стиснутых, сшитых век. Лица стариков со следами ожогов и шрамов, с черно-синей пороховой сыпью…"
На Протопоповском обнаруживается июньский номер журнала "Жизнь слепых" за 1964 год, где на полосах 41–42 напечатан оптимистичный и идеально уместный здесь рассказ "Красная птица", представляющий из себя диалог помирающего - слепого, понятное дело - деда, вырезающего ложки, и его малолетнего внука, который собирается стать лесником. Дед рассказывает легенду о птице валешник - "кто ее поймает, у того все желания исполняются". "Нет, дед, ты не умирай. Ты подожди, я вырасту, в город поеду - привезу тебе такие стеклянные очки, большие. Будешь все в них видеть". В конце автор - несомненно, хорошо знакомый с андрейплатоновскими литературными сказами и простодушно не испытывающий того, что называется "страх влияния", - обращает внимание читателя на печку, у которой греются герои, там бьется огонь, будто летают огромные красные птицы. Это и есть первый опубликованный рассказ Проханова.
На обложке - рабочий у штамповочного пресса, с подозрительно задранным вверх подбородком, пешеход с палкой и собакой, музыкант, шарящий по клавишам рояля. "Жизнь слепых" и в самом деле печаталась в двух версиях: точечно-выпуклым шрифтом (Брайля) и обычным, для слабовидящих и тех, кто мог позволить себе чтеца. Журнал был - и остается - органом Всесоюзного общества слепых; с 1969 года он называется "Наша жизнь". В 60-е это был типичный советский журнал великолепного в своей убогости дизайна, по формату похожий на старую "Юность", с пропагандистскими рубриками, фельетоном и непременным разделом "Юмор" - весь, кажется, состоящий из нелепостей. От обычного ежемесячника он отличается разве что многочисленными фото людей в очках с толстыми или черными стеклами.
Как его угораздило попасть в этот мир? Он написал небольшой рассказ, от которого не сохранилось даже названия, "возможно, он был навеян впечатлениями от Экзюпери" - "о слепом летчике-испытателе, который горел вместе с машиной, у него вытекли глаза, и потом ему почему-то казалось, что у него из глаз растут цветы". Непонятно было, куда можно было это пристроить. Кто-то сказал ему, что существует специальный журнал - "Жизнь слепых". Редакция находилась в Домжуре, на Суворовском, работали там, в основном, слепые, которые, однако, были не настолько слепы, чтобы не разглядеть в этом рассказе "модернистские штучки". Ну а как же все-таки они это поняли? "Не помню, то ли я им прочел, то ли у них были чтецы".
Рассказ не приняли, но у них оказалась вакансия в техническом отделе, и, узнав о том, что Проханов по образованию инженер, они предложили ему работу. Он устроился на ставку штатного сотрудника отдела писем, разбирал почту, приводил корреспонденцию в божеский вид для публикации, вел переписку и при этом с удовольствием брался за редакционные задания, связанные с писательством, ездил в командировки, редакторствовал - "как везде в маленьких изданиях - числишься здесь, а делаешь все", обычная литературная поденщина.
Мастер на все руки, он дает в печать и очерки, и рассказы, и эссе, и публицистику. Вот "На Оке - ледоход" (1964, № 8), очерк о собирателе птиц, сопровожденный трогательным абзацем, набранным уже после имени автора. "От редакции: Пока очерк Проханова готовился к печати, мы узнали о том, что Дмитрий Никитич Демичев передал птиц в горклуб слепых. И теперь все могут наслаждаться пением пернатых солистов". Вот "Живые камни" (1964, № 10) - рассказ о слепом тувинском резчике камней по имени Базыроол, где автор экспериментирует с эпическим синтаксисом и ориентально-фольклорными интонациями. Вот "У крестьян Ярославщины" (1964, № 11), "Сказ о неизвестных героях" (1965, № 5), очерк "Весна на Владимирщине (Из блокнота журналиста)" (1965, № 8), помещенный в разделе "От края до края".
С каждым месяцем увеличивается количество подписанных его именем очерков о промышленных предприятиях. Запоминаются энергичная ода картонной коробке, очерк "Слесарь" (1966, № 11), забойный репортаж с фабрики "Печорский профиль" (1966, № 8) ("Валяются обувь, веревки, мочало…" - автопародия на его будущие индустриальные романы). Он путешествует по каким-то странным отсекам советской техносферы: уже тогда понятно, что он склонен выпадать из интонационного норматива при столкновении с информацией об усилиях отдельных людей и коллективов.
Однажды его шеф, главный редактор Першин, повел его в Госплан - нынешнее здание Госдумы - на встречу с чиновником, курировавшим слепецкие дела (слепцы производили картонки, штепсели и розетки, которые также учитывались в советской экономике и, соответственно, становились объектом интереса Госплана). Проханов уверяет, что чиновник сидел в том же кабинете, который сейчас занимает генерал Макашов. Как бы то ни было, главный редактор разговаривал с этим человеком в высшей степени комплиментарно. Проханов же, которому наскучило слушать про все это барахло, "что-то вякнул дико ироническое, не помню что, но оскорбившее чиновника. И эта обычная серая мышь, он получил возможность растоптать меня. И он наорал на меня, что я посягнул на государственные интересы. Я был страшно смущен и унижен, но зато впервые увидел перед собой государственника, который был реальной частью государственной машины. Я был оскорблен, но в глубине души потом страшно осуждал себя за эту нелепость. Огромный комбайн, сидят люди, планируют штемпели, розетки, вертолеты, экспансии, авианосцы, удары по Америке - это ведь все одно и то же, какая разница. И я, войдя в это святилище, позволил себе святотатство, кощунство. До сих пор вспоминаю без глума этого человека, смотрю на него как на представителя государства. Потом в жизни я встречал много апологетов, жертвенных, видимо, я сам такой. И вот так слепые познакомили меня не только с весенними сопками, Соловками, но и с государственной машиной".
Соловки? Оказывается, помимо писательства, разбора писем и редактуры, для человека, обладающего upward mobility, "Жизнь слепых" предоставляла и другие возможности. Проханов становится кем-то вроде поводыря: водит своих коллег по Москве, посещает ассамблеи слепых ветеранов ("В невидящих глазницах пикировали самолеты, взрывались мосты, катился вопль рукопашной…"), свадьбы ("Хохотали, гремели посудой. Щупали баб под столом. А слепые, жених и невеста, тихо, озаренно сидели"), ездит с ними в Киев, в Иркутск, на Соловки. Зачем они туда ездили? Например, целью одной из поездок 1966 года было посещение презентации нового дизайна грузинского журнала для слепых "Свет", в ходе которой он посетил свой родовой дом, заехал в Гори, музей Сталина и даже полазил по маршруту Мцыри. Всероссийское общество слепых имело филиалы и партнеров по всей стране: журнал ездил смотреть, как живут региональные слепые. По уверению Проханова, у слепых в ту пору было "целое царство", где был свой царь, председатель общества слепых, своя индустрия - мастерские, где производились штекеры, розетки, коробки, продукция не обкладывалась налогами, поэтому в их распоряжении оказывались суммы, достаточные, чтобы строить собственное жилье, пансионаты, "свои города". "Были деньги, люди были любознательные - надо поездить". Так был очерчен первый его круг дальних путешествий по СССР и появился первый опыт трэвел-журналистики.
Почти во всех репортажах, которые вряд ли есть смысл перепечатывать в собрании сочинений, но для знатока обладающих ценностью подлинного раритета, - обнаруживается характерный стилистический диссонанс, особенно заметно проявляющийся в начале и конце текста. Так, увертюра может выглядеть следующим образом: "Мы говорим "коллектив" и верим в его созидательную силу, в то, что лишь вместе труд коллектива и может обеспечить успех начинания". В коде, однако, автор оставляет в покое барабаны и принимается перебирать струны лиры: "Мы идем по хрустальному снегу, я слушаю негромкую речь директора, а над крышами изб ярко, на весь Гжель горят морозно стекла предприятия. Тихо искрится, скрипит снег у нас под ногами".
Среди очерков немалый процент занимают отчеты о встречах с незрячими - ветеранами войны, жертвами аварий или врожденно слепыми - часто мотивируемые неполиткорректно сформулированным желанием "воочию увидеть". Это была целая субкультура, в которую он и интегрировался, полулегально. (И не только он: чуть позже, в 1968-м, в "Жизнь слепых" ворвется Саша Соколов, который тоже станет печатать тут очерки о слепых аккордеонистах ("Все цвета радуги") и моряках ("Старый штурман") и даже получит в 1971 году премию за "лучший рассказ о слепых".) По-видимому, в ходе этих поездок Проханов становится другом и фактотумом главного редактора Виктора Першина: "Интересный мужик. Старше меня. Коммунистический догматик, но живой, свежий, полемизировали с ним постоянно". Першин ценил фронду своего сотрудника, который постепенно оказывал на него все большее влияние, становясь чем-то вроде спецкора при главреде. В журнале одна за другой появляются статьи, подписанные "Вик. Першин, А. Проханов". Почему они писали тексты в четыре руки? "А почему ряд статей, подписанных Зюгановым и мной, написана мной? Это продолжение практики "Жизни слепых"".
На протяжении своего четырехлетнего (!) романа со слепыми он вовсю сочиняет и печатает там свои рассказы про слепых ("смехотворные", "конъюнктурные", скромно вспоминает он их), а затем получает первый собственно редакторско-менеджерский опыт. Это была "прекрасная пора, где было много очаровательных женщин". Тоже слепых? "Нет, не слепых. Мой друг Першин - чуть-чуть у него брезжил свет, но не различал контуров - влюбился в одну из своих сотрудниц. Спрашивал - как у нее ноги, грудь? Я был у него экспертом по всем вопросам. Идем с ним среди цветущих сопок, где-то в Забайкалье, кукушки орут, и я ему рассказываю, что вижу".
Брейгель. "Слепые".
Они перемещались по какой-нибудь красивой местности, и ему приходилось информировать своих клиентов о наличии гор, цветов, деревьев, бурундуков, птиц. Любопытна даже не экстравагантность этого занятия, а тип речи, который ему пришлось освоить, чтобы компетентно осуществлять эту миссию: "быть глазами слепых". В какой-то момент, упиваясь успехом, он принимался фантазировать, погружая своих слепых подопечных в миры, которые не существовали. "Вон там я вижу гору, а на ней стоит странное таинственное дерево, напоминающее очертаниями огромную фею, вот я вижу, как солнце садится за нее, и она в лучах заката превращается в огромный гриб или хрусталь". "И поскольку они не видят цвета, то они, как опиум, как наркотик, слушают описание цветовых переливов. И слепые, это очень интересно, всегда говорят: "Я видел" - подчеркивая, что они могут видеть, хотя у них полная тьма. И я все время играл в цвета. Переливы света, радуги; вот как кошки валерьянку нюхают, так они слушали мои рассказы о цветах". Я ловлю себя на мысли о том, что не прочь был бы на время ослепнуть, если бы поводырем у меня был Проханов; так дети хотят попасть под "скорую помощь".
Не оттуда ли его талант описывать, рисовать с натуры? "Наоборот, я использовал свой писательский талант для служения". Более того, "в каком-то смысле", говорит он мне, "я взял на себя миссию глаз человечества". В этих экспромтных, импровизационных репортажах, часто завиральных, - возможно, скрыт один из источников его "галлюцинаторного дискурса"; и наверняка - его привычка к жадной описательности, ненасытной речистости, всеядности и цветастости. Он действительно часто разговаривает с читателем, как со слепым, - в том, что его первый рассказ напечатан брайлевским шрифтом, есть не только ирония, но и закономерность.
Каждодневное общение с людьми, чьи перцептивные возможности были ограничены, своего рода кастой неприкасаемых, разумеется, отражается на его психике, и в интервью он обычно - если доходит до этого дело - называет этот период в своей биографии "брейгелевским" (имея в виду не только сходство сюжета, но и, метафорически, "слепое человечество", "слепая Россия"; тут намечается и мотив "слепые, прозревающие благодаря художнику" - то есть истории о подлинной функции творца и, если зайти с другого бока, ощущение себя глазом человечества, то есть солнцем (солнце ведь, считается, глаз бога) и мессией). С другой стороны, после одного из сеансов воспоминаний он признался, что на самом деле на Брейгеля это похоже не было. "Люди, с которыми я общался, не были страшными уродливыми слепцами. Были инвалиды войны, музыканты. Особая популяция людей. Конечно, всегда существовало искушение интерпретировать их как инвалидов, а ведь есть и другая точка зрения - люди, побеждающие увечье, выходящие из несчастья. Это ведь была, по существу, постоянная борьба. И я льщу себя мыслью, что я помогал им выйти из их бед, я был для них и светочем, и зрачком, и носил в их среду те знания, которые были мне даны, поскольку я вращался в декадентской и полудиссидентской культуре и все время искушал и смущал Першина".
Автобиографии И. Проханова предпослан эпиграф из пророка Исайи: "И поведу слепых дорогой, которой они не знают…". Под этим же девизом орудовал и его внучатый племянник. Следы деструктивной деятельности молодого Проханова видны сразу: в 66-м году вместо благообразных силуэтов людей с палочками и собаками на обложки выплескивается откровенный дизайнерский брак - фольклорные коллажи из рушников, наложенные на фотографии, какие-то аппликации. Что до содержания, то к концу 1966-го "Жизнь слепых" больше похожа на вестник Бедлама, чем на орган организации инвалидов. Архитектор Пчельников обнародует здесь свои "футурологические открытия". Некие, явно впервые дорвавшиеся до зрителя художники клепают обложки, иллюстрируют статьи дикими виньетками, абстракционистскими "фольклорно-мистическими" рисунками (то были Василий Полевой и Николай Манулов, украинские художники-националисты, уставшие от бесплодной борьбы с властями за право экспонироваться и теперь компенсирующие свое многолетнее воздержание). "Взрывная футурология, смешанная с языческими исканиями": слепым было о чем поговорить. "Слепцы первые вкусили этой культуры".
Какой "этой"? Дело в том, что - не в последнюю очередь благодаря знакомству с художниками-националистами, с которыми он не только заседал на редколлегиях в "Жизни слепых", но и рядился в народные костюмы, пек в печи глиняные игрушки, делал из папье-маше маски Весны, Зимы, Смерти, а потом куролесил на непристойных языческих игрищах - жилплощадь прохановской тещи в Текстильщиках попадает на карту "потаенной", "подпольной", "эзотерической" Москвы. Головным офисом "катакомб" была знаменитая квартира в Южинском переулке, с которой незримыми тропинками были соединены десятки филиалов, образуя сеть из квартир, подвалов и мастерских, где все друг друга знали и, в силу неприязни к идее трудового заработка, беспрестанно кочевали с места на места. Проханов и сам не раз окунался в этот Гольфстрим и дрейфовал из одного кружка в другой. Все эти подземелья были абсолютно герметичными, но и всегда готовыми распахнуть люки для людей, исповедующих тот же символ веры. Вием этих подпольных ассамблей был писатель Мамлеев ("извлекавший из неопрятных одежд залитые томатным соусом замусоленные тетради"), а в его свите сверкали такие черные бриллианты, как мистик Головин, поэт Сапгир, художник Зверев. В код поведения "южинской богемы" входило постоянно апеллировать к "потустороннему", обливаться холодным потом при одной мысли о присутствии агентов КГБ, вести себя демонстративно экзальтированно ("скорее даже жрать что-то невидимое со смехом, чем просто смеяться"), исповедовать широкие взгляды на своевременное выполнение долговых обязательств и не слишком ограничивать свои сексуальные потребности. "Метафизические" (термин Ю. В. Мамлеева) набивались в микроскопические коммунальные помещения и, усевшись на головах друг у друга, выступали с докладами о славянских бесах, дискутировали об Атмане, Брахмане и Высшем Я, мурлыкали вслух самостоятельно переведенные ведические гимны, декламировали Рене Генона и Махабхарату в подлиннике, упражнялись в йоге по Рамачараке и прочих, более экстатических практиках. Один из этих джентльменов, по свидетельству художника М. Уральского, "находясь долго под воздействием философии Махаяны, изобрел <…> забавную конструкцию, представляющую собой особой формы колесо с приводом. В конструкцию эту, подвешенную на место люстры, к потолку, усаживали голенькую дамочку и посредством компактного пульта управления любой желающий не только мог осуществить соединение своей особы с этой дамочкой, т. е. коитус, но еще одновременно и вращать ее вокруг себя наподобие некоего небесного тела. Называлась эта конструкция "астролябия Будды"". Колдовство, НЛО и левитация в этих "достоевских" квартирках были такими же обыденными темами для разговоров, как обсуждение погоды в английских чайных. Сеансы пифийствования, столоверчения и левитации предсказуемо сопровождались употреблением горячительных напитков и приводили к совсем уж диким ритуальным отправлениям: кликуши в лохмотьях целовали руки Мамлееву, ползали на коленках вокруг памятника Пушкину, тявкая при этом по-собачьи, пугали ночных прохожих, выряжаясь в самодельные маски. Истории в жанре кайдан рассказывались и про самого Мамлеева - шлягером была байка про то, как, когда некая далекая от идеи преодолеть в себе человеческое и погрузиться в Нигредо особа, изумившись увиденному, заметила Юрию Витальевичу, что он и мизинец на ее ноге недостоин поцеловать, тот бухнулся на колени и пополз к ее ноге, сладострастно пришептывая: "А вот и ошибаетесь, голубушка, - достоин, достоин!".